На глубине

1.
Лава быстро катилась вниз, как расплавленное железо, и с каждым мгновением ширилась ее красная, сочащаяся в темноту пасть. Казалось, гора изливает огненную кровь из своих глубин, и эта кровь не знала пощады. Воздух дрожал от жара, и любой, кто осмелился бы подойти слишком близко, обрекал себя на смерть за считанные минуты: кожа лопнула бы пузырями, легкие наполнились бы горящим пеплом, и человек исчез бы в огненном дыхании вулкана. Все, что попадалось на пути лавы, уходило в небытие – тропические деревья, высокие папоротники, кустарники и даже быстрые звери, пытавшиеся спастись. Они не успевали, и их последние движения оказывались в плену огненной реки. Даже ручьи и речушки, еще недавно весело журчавшие по склону, иссыхали мгновенно, окутывая окрестности облаками пара, и от этого мир вокруг казался призраком, зыбким и неосязаемым. Некогда густые джунгли национального заповедника Гунунг-Халимун-Салак превращались в иссеченные черные поляны, словно покрытые углем, где из земли торчали обугленные скелеты деревьев, кривые, как руки утопленников, тянущиеся к небу.
Жители западной Явы издавна верили, что гора Салак1 — не просто каменная громада, а древнее и свирепое божество, требующее почестей. Они приносили ему дары, пели ритуальные песни, но на этот раз, казалось, божество не удовлетворилось. Может, дары показались ему дешевыми, слова — пустыми, а сердца людей — недостаточно раболепными. И потому Салак проснулся в гневе, как столетие назад, когда уже уничтожал поселения, оставляя за собой лишь трупы и пепелища. Теперь же он снова выстреливал в небо раскаленные камни и языки пламени, вниз с грохотом осыпались клубы серого дыма. Вулкан становился живым существом, похожим на разбушевавшегося демона, чье дыхание было невыносимо горячим, а рев — заглушал все вокруг. Этот ужас все же был переплетен с величием: нельзя было не почувствовать, что сама Земля дышит и напоминает о своей первозданной, неукротимой силе.
В двенадцати километрах от кратера стоял большой город Богор. Его успели эвакуировать, но десятки мелких деревень оказались в западне. Там люди могли надеяться лишь на чудо или на тех, кто бросился в огненный ад на помощь. Но и спасателям приходилось тяжело: густой туман, высокая влажность и страшная турбулентность делали эту зону коварной. Здесь уже случалось немало авиакатастроф, и потому Салак называли кладбищем самолетов2. Местные говорили, что это само божество карает тех, кто нарушает его покой ревом моторов и беспардонными полетами. Индонезийцы не проклинали гору — они смиренно просили прощения и милости. Но гора никого не прощала, и особенно суровой казалась к чужакам, которыми были и мы — российские спасатели, рискнувшие войти в ее владения.
Наш Ми-26Т российского МЧС3 завис над небольшой возвышенностью, едва заметной среди моря лавы. Красно-черная масса обтекала холм, как вода омывает камень, но мы понимали — это временный островок, и долго задерживаться здесь было нельзя. Отравляющий воздух, глухие удары из кратера, жгучий пепел, падающий сверху, — все это готово было превратить нас в новые жертвы стихии. Один поселок уже был уничтожен дотла, и только горстке жителей удалось вырваться. Те, кто не успел, сидели в полуразрушенных домах, и мы должны были их достать. Но даже индонезийские военные отказались лететь сюда: слишком мало шансов вернуться живыми. Видимость была почти нулевой, и каждый новый рывок вертолета рисковал стать последним.
Но мы были сделаны из другого металла. И хотя в наших словах не было показной бравады, мы понимали — если не мы, то никто. Ми-26Т, эта громадина, способная поднять в воздух 28 тонн груза или целую роту людей, работал на пределе. Его двигатели мощностью в одиннадцать тысяч лошадиных сил ревели, как зверь, удерживая нас над хаосом, а «Веер» — навигационная система — отслеживала каждую турбулентность. Машина выписывала в воздухе такие маневры, что казалось, она танцует акробатический танец с самой смертью.
В тот момент, когда мне удалось вытащить из-под завалов женщину с двумя детьми и привести их на крошечный клочок земли, я впервые почувствовал настоящий страх. Не тот, что парализует, а ледяной, холодный, что пронзает жилы, вливает в кровь адреналин и делает зрение и слух невероятно острыми. Я видел каждую искру, слышал каждый треск горящих веток, чувствовал вибрацию земли под ногами. Страх давал мне силу — и я тащил их к холму, хотя лавина лавы неслась прямо за нами.
— Виктор! Виктор! — кричали пилоты, маша мне руками из кабины. — Мы заберем вас оттуда!
Я кивнул, показывая на женщину с детьми. Они плакали, но в их слезах уже была не только паника, но и надежда. Вниз ползла металлическая лебедка, мерцая на фоне клубящегося дыма. Когда крюк достиг земли, я подхватил девочку лет семи-восьми, нацепил на нее страховочный жилет, подтянул к себе и махнул оператору в кабине: мол, вытягивай осторожно, не дергай! Девочка вцепилась в меня, не понимая, что происходит, но я оторвал ее руки и вложил в холодное железо лебедки. Она взмыла в воздух, кувыркаясь на фоне огненного ада, а я уже хватал за руку ее брата.
Мотор взревел, трос натянулся с металлическим скрипом, и первая жизнь, дрожащее тело девочки, пошла наверх, к спасителям. Ее руки метались в воздухе, словно боялись отпустить невидимую опору, но в кабине Ми-26Т уже тянулись руки в перчатках, обнимали, подтягивали, освобождали от жилета и снова запускали стальной канат вниз, туда, где пепел, пыль и жара превращали нас в силуэты на фоне расплавленной пасти вулкана. Спустя всего две минуты десятилетний мальчишка оказался в безопасности, и это казалось победой — маленькой, но выстраданной.
Вертолет качало, его громадное тело дрожало, как натянутый барабан, и каждый порыв ветра сыпал в воздух новые горсти пепла и камней. Был риск, что раскаленные частицы засосет в турбину, и тогда чудовище из металла и лопастей превратится в гигантскую горящую стрелу, рухнувшую на наши головы. Пилоты знали это слишком хорошо, поэтому требовали по рации закончить эвакуацию немедленно, их голоса хрипели от напряжения, и в каждой команде слышалось: “живите быстрее, иначе умрете вместе с нами”. Салак злился все сильнее — казалось, что гора излучает нечто большее, чем жар: некая темная аура исходила от нее, давила на грудь, подталкивала к бегству. Мысли путались от влажности, тело будто налилось свинцом: чужой климат убивал силы втрое быстрее, чем дома. И когда вулкан накладывал сверху свою адскую тренировку, то казалось, будто даже космонавты, готовящиеся к полетам, имели более щадящие упражнения, чем мы — на краю раскаленной бездны.
И тут землю затрясло. Холм под ногами заходил ходуном, и мы медленно оседали вниз, словно невидимая рука пыталась столкнуть нас в огненное озеро. Женщина завизжала, бросилась в сторону, я схватил ее за локоть и дернул к себе, удерживая равновесие. Стоило оступиться — и падение вниз означало мгновенную смерть: лава не оставляла даже обугленных костей, она пожирала все.
Мы, спасатели, проходили не только боевую и техническую подготовку, но и бесчисленные тесты, где проверяли границы человеческих возможностей. И все же мы оставались людьми, а не героями комиксов. Страх был в нас всегда, и отрицать это значило бы лгать самому себе. Но вместе со страхом в кровь врывался адреналин, разгоняющий сердце и мысли. Именно он превращал дрожь в руках в силу, именно он помогал подавить желание бросить все и бежать. Я давно понял: выживают не те, кто ничего не боится, а те, кто умеет подчинить страх и заставить его работать на себя. Сейчас я действовал не умом, а инстинктом, полностью растворившись в задаче: довести задание до конца, вытянуть женщину, уйти с проклятого холма.
— Быстрее! — ревели мне в наушниках пилоты, их голоса дрожали от натуги. — Майор, быстрее, или ты труп! — они волновались не за себя, а за нас, висящих на волоске между небом и лавой.
Куда уж быстрее, черт побери! Я закрепил на женщине лямки жилета, и в ту же секунду земля окончательно осела, будто прорвалась внутренняя плотина. Если бы я не успел ухватиться за трос, мои ноги срезало бы лавой, как нож масло. Даже так я ударился о торчащий камень, и боль вспыхнула, как электрический разряд, так что пальцы едва не разжались. Мы вдвоем закачались на ветру, вися над кипящей бездной. Пилоты поняли все мгновенно и начали вытягивать нас наверх. Но было поздно для полной безопасности: потоки лавы брызнули вверх, и несколько раскаленных капель врезались в мою ногу. От нее пошел едкий дым, словно мясо на сковороде. Запах был мерзкий, прожигающий до мозга костей, и я стиснул зубы, чтобы не заорать.
Ми-26Т ревел, напрягая все мышцы своего стального тела. Лопасти хлестали воздух, поднимая облака пепла, и вместе с машиной мы с женщиной тянулись к небу, к спасению. Лебедка втягивала нас, трос звенел от напряжения, и наконец нас втащили в гулкий брюх кабины. Внутри пахло потом, металлом и керосином — запах жизни, в отличие от запаха смерти, который остался внизу. Командир дал полную тягу, и вертолет, словно гигантский орел, рванулся прочь от вулкана, набирая почти три сотни километров в час. Мы уходили по широкой спирали, уводя от себя чудовище по имени Салак.
Внизу оставались трупы животных и людей, сгоревшие до неузнаваемости, леса, горящие, как факелы, и темные клубы дыма, рождающие новый ад. Но вдруг гора вновь содрогнулась и выстрелила из пасти лавину огня, обрушив на целый район ярость, превращая его в кипящий котел. Я смотрел на это сквозь окно и думал: да, это ад. Но жизнь покажет мне еще места, страшнее, чем гора Салак…

2.
Здание регионального отделения МЧС возвышалось в центре города, не как административный монстр из стекла и бетона, а скорее как крепкая, уверенная в себе крепость, предназначенная не для показухи, а для дела. Серые гранитные плиты фасада придавали ему суровость, углы были прямыми, окна глубокими, широкие входные ступени изношены тысячами подошв сапог и ботинок. Перед дверями развевался государственный флаг, рядом – алое полотнище с гербом МЧС. На входе дежурили двое сотрудников в форме, строгие, но приветливые: в их глазах не было излишней бюрократии, только рабочая сосредоточенность. Внутри пахло свежей краской и металлом, а коридоры напоминали казарму – строгие, чистые, с ровными рядами фотографий на стенах: кадры с пожаров, наводнений, землетрясений, где ребята в оранжевых касках делали невозможное.
Внутри коллеги встретили меня с оживлением – хлопки по плечу, улыбки, подначки. Кто-то пригласил в кафе, кто-то пытался выпытать подробности о вулкане. Пара шутников легонько пнули по ноге, проверяя, не протез ли у меня под штаниной. Их глаза расширялись от удивления: ведь они сами видели обугленные обломки моего ботинка, расплавленные накладки. «Ангел-хранитель», – пробурчал кто-то за моей спиной, и, пожалуй, я согласился бы. Но задерживаться я не стал: коротко отвечал, улыбался и пробирался к лестнице. В итоге удалось улизнуть, хотя пару минут пришлось провести в приемной.
Секретарша встретила меня взглядом из-под тонко подведенных бровей. Молодая женщина, ухоженная, с аккуратным каре, в строгом сером костюме, сидела за массивным столом с компьютером и стопками бумаг. На ней были очки в тонкой оправе, но чувствовалось, что она больше наблюдает за каждым движением посетителей, чем смотрит в монитор. Голос у нее был холодноватый, профессиональный, но без излишней суровости. Она вежливо объяснила, что шеф разговаривает с министром и мне придется подождать.
Я присел на кресло, потянулся к свежему номеру «National Geographic: Russian Edition». Бумага приятно хрустнула. Наугад открыв страницу, я наткнулся на заметку: «Российские, немецкие и французские геохимики обнаружили в коре Земли океан архейского периода…» Цифры и факты щекотали воображение: глубина 410–660 километров, объем в пять раз больше Мирового океана, температура 1530 градусов, вода в кристаллах минералов… Я успел только обдумать, как эта информация укладывается в мою личную картину Земли, как секретарша щелкнула коммутатором и произнесла:
— Можете входить, майор Захаров.
Я отбросил журнал на столик, встал и постучал.
Кабинет полковника Зубкова оказался просторным, но лишенным ненужной роскоши. Темное дерево стола, массивные шкафы с папками и книгами, на стенах — географические карты и фотографии: группы спасателей на пожарищах, вертолеты в горах, ледяные реки. В углу стояла модель Ми-26Т на подставке, под потолком тихо гудел кондиционер. Запах — смесь полированной мебели, бумаги и слабого аромата кофе. На подоконнике — несколько комнатных растений, неожиданно живых в этой строгой атмосфере.
Зубков поднялся из-за стола навстречу. Мужчина средних лет, подтянутый, с чуть проседью на висках и ясными глазами, в которых никогда не угадывалось усталости. Его фигура говорила сама за себя: спортом он занимался не для галочки. Улыбка была широкой, дружеской, и за этой внешней простотой чувствовался опыт человека, который повидал достаточно катастроф, чтобы отличать главное от второстепенного.
— Входи, Захаров, — сказал он и крепко пожал мне руку. Его ладонь была теплая, сильная. — Молодец! Одолели гору Салак!
Я усмехнулся, стараясь уйти от лишнего пафоса:
— Это же наша работа.
Он усадил меня напротив, отодвинув папку, предложил чай. Я отказался: не то место и не то время. Серьезные кабинеты требовали серьезных разговоров. Зубков понял это и кивнул, будто уважая мой настрой.
— Работы у нас хватает… — начал он и загибал пальцы: пожары, землетрясения, цунами, аварии, взрывы, авиакатастрофы. Слова его звучали обыденно, как перечень из учебника. Но интонация подвела: он говорил туманно, будто не про привычное. Я уловил несвойственную ему манеру. Он даже постукивал пальцами по столу — будто отстукивал тревожную мелодию.
Я напрягся.
— Понимаю, вызвали меня для чего-то иного, верно?
Зубков кивнул.
— Верно мыслишь, Захаров. Слышал о межотраслевой кооперации?
Я вздохнул, пожал плечами:
— Вкратце знаю. МЧС помогает Минобороны или милиции, они — нам. В итоге выигрывают все: и люди, и государство, и ведомства. Или я ошибаюсь?
— Прав, прав, — кивнул начальник, перебирая в руках какие-то бумаги. Его лицо стало сосредоточенным, будто он готовился выдать нечто, что перевернет привычное представление о нашей работе. И, честно говоря, последующая его фраза оказалась именно такой:
— На этот раз поступила просьба от Федеральной службы исполнения наказаний, принесла нелегкая их на своих крыльях...
— А у них что, техногенная катастрофа? — удивился я. — Или их закрытые учреждения попали в зону стихий — вулкан, цунами, землетрясение? И нам нужно спасать администрацию и контингент?
Я рассчитывал, что шутка разрядит обстановку, но промахнулся: Зубков даже уголком рта не дернулся. Помолчал секунду, затем, чуть понизив голос, произнес:
— Гм… нет. Дело совсем иное. Оно требует особой тонкости, осторожности. Ты слышал о зоне «Посейдон»?
— «Посейдон»? Нет… А должен? — спросил я, настороженно, готовясь к любому повороту.
— Официальное название — исправительное учреждение №560/21. Но в простонаречии сотрудники ФСИН зовут его «Посейдоном». Знаешь почему? — он выдержал паузу. — Потому что тюрьма находится под водой. На глубине пятисот метров!
Я ошалело посмотрел на начальника. Сердце невольно сжалось: по глазам его было видно, что это не розыгрыш. Наоборот — Зубков выглядел слегка растерянным, словно и сам до конца не верил в то, что говорит. В его взгляде не было привычной уверенности, и от этого становилось тревожно: если даже он сбит с толку, значит, дело действительно из ряда вон.
— Я сам услышал об этом только на встрече с коллегой из ФСИН, — продолжал он, будто оправдываясь. — Десять лет назад Россия закупила у американцев старую баржу или нефтетанкер — махину длиной двести пятьдесят метров, представь себе. Переоборудовали: заделали щели, установили снятый с утилизированной подлодки рекуператор воздуха, вмонтировали электрогенераторы, разбили внутри оранжереи, поставили установки искусственного освещения. Каюты переделали под камеры, оборудовали камбуз, небольшой кинозал, баню, туалеты с герметичными сливами и фильтрами — в общем, полный цикл для автономного выживания. И… затопили.
Я обалдел. Казалось, во мне на секунду отключились все рациональные процессы: мысли скакнули вразнобой, в груди будто хрустнул лед. Под водой? На полукилометровой глубине? В голове не укладывалось.
Зубков говорил ровно, но я видел, как у него дергался нерв под глазом:
— Корпус уложили на дно Охотского моря. Координаты засекречены. Тюрьма заминирована — при попытке вскрыть снаружи произойдет взрыв, и все погибнут. Любая попытка изнутри — тот же итог. Давление, холод… ты понимаешь, какая это могила?
Я осторожно вставил:
— Э-э-э… а это вообще укладывается в гуманитарные конвенции? В международное право? Разве подобное допускается?
Мне самому слышался в голосе протест. Демократические принципы, правовые нормы — все это ведь не пустые слова. Как можно оправдать подводную тюрьму, где люди обречены навеки?
Анатолий Борисович нахмурился:
— На «Посейдоне» сидят пожизненные убийцы, насильники, военные преступники. Те, кому не дали расстрела из-за моратория на смертную казнь. Ни в одном международном списке эта тюрьма не значится. Ни в отчетах для ООН, ни для «Амнести Интернэшнл». Мир о ней не знает. И это правильно: никто из сотрудников ФСИН не хочет годами охранять этот сброд, обеспечивать им комфортные условия.
Он сделал паузу и уже с нажимом добавил:
— Согласно социологическим опросам, девяносто девять процентов граждан считают, что убийцы и насильники заслуживают расстрела, а не пожизненного заключения. Так зачем идти против народа? Каждый такой заключенный обходится бюджету в огромную сумму. Вот и решили — новые методы, новые технологии. «Посейдон» — тюрьма без охраны. Она и не нужна: сбежать невозможно.
Я молчал, ошарашенный, слушая дальше.
— Каждые два месяца к точке приходит корабль МВД. Спускают вниз «колокол» — герметичную капсулу. В ней — усыпленные заключенные, обычно четверо-шестеро. «Колокол» стыкуется со шлюзом, выравнивается давление, люк открывается — и тела падают внутрь на растянутую сетку. Потом люки закрываются, «колокол» вытягивают обратно на корабль. Всё.
Я предположил, почти не веря в собственные слова:
– А может, в это время заключенные способны влезть в этот «колокол»...
Зубков качнул головой, лицо его оставалось каменным:
– Этот вариант побега был предусмотрен, и поэтому при закрытии в «колокол» вкачивается углекислый газ. Если там и будет кто-то, то он просто задохнется, то есть казнит сам себя. Не сбежишь в итоге...
– Гм... – только и выдавил я. Реакция моя была спутанной: в голове крутился целый вихрь противоречивых чувств. Конечно, никакой жалости к убийцам и насильникам я не питал, моя жизнь была посвящена прямо противоположному — спасению чужих жизней, но сама идея «подводной катакомбы», где люди медленно гниют без солнца, свежего ветра и надежды, казалась не просто жестокой — бесчеловечной. Представлял: десятилетия в железной утробе, где каждый скрип и каждый удар о корпус могут быть предвестниками конца. Металл ведь не вечен — вода все проедает, а давление давит беспощадно. Даже легендарный «Титаник» окончательно рассыпался под толщей океана, хотя его корпус считался чудом инженерии. А здесь — тюрьма, держимая на честном слове и молчании глубины. Жить там — значит каждую минуту чувствовать хрупкость человеческого существования, дышать в ожидании, что завтра железо сдастся, и тогда смерть войдет в двери лавиной ледяной воды.
– А как там люди? – спросил я, не скрывая сомнения в голосе. – Ну, как живут заключенные?
Шеф тяжело вздохнул, развел руками:
– Никто этого не знает. Никаких контактов с «Посейдоном» не существует. Это сделано преднамеренно, чтобы у зэков не возникало ложной надежды на милосердие, а международные организации не смогли запеленговать сигналы. Заключенные предоставлены сами себе. Какой там уклад, какие отношения — неизвестно. Учитывая контингент, вряд ли они живут мирно.
Я слушал с изумлением, которое росло, будто внутри раздувалась пружина. Казалось, будто разговор с Зубковым происходил не в его кабинете, а где-то в бредовой реальности, в кошмаре, который вот-вот закончится пробуждением. Но начальник был предельно серьезен.
– Может, там царит сверхнасилие, жестокость, каннибализм, ритуальные убийства, – продолжал он. – А может, наоборот, гармония и благоденствие, очищение от скверны. Никто не знает. Одно ясно: чтобы выжить, им приходится обслуживать саму тюрьму. Корпус нужно проверять, трещины заделывать, механизмы смазывать, агрегаты чинить. Рекуператор воздуха — главный бог их жизни. Если он остановится, все погибнут: хоть пахан, хоть последний опущенный. Еще нужно поддерживать двадцать градусов тепла, иначе под толщей воды все замерзнут.
Я покачал головой. Слушать это было все равно что вглядываться в бездну, где логика и здравый смысл переставали работать. Тюрьма, зарытая на дне океана, вне законов и морали, вне гуманности и международных норм... И все же она существует. Мир всегда умудряется придумать нечто чудовищное, что превосходит любые вымыслы.
– Вы говорили — электрогенераторы? – осторожно уточнил я. – Там есть дизельное топливо?
– Нет, тратить на это дизель никто не собирается. Генераторы работают за счет подводных течений, словно ветряные мельницы, установленные на корпусе. Энергии хватает на жизнь и ремонт. Раз за десять лет ничего не развалилось, значит, зэки сумели самоорганизоваться. Они довольны, и наше правительство довольно, – Зубков впервые позволил себе слабую улыбку. – Иногда им сбрасывают вместе с новыми заключенными кое-какие запчасти: лампы, фильтры, одежду. Правда, бэушную, но и на том спасибо.
Я взглянул в окно: на улице стояла прекрасная осенняя погода. Солнце светило мягко, не обжигая, а лаская землю своим золотым теплом. Ветер, словно балетмейстер, закручивал в плавном хороводе пожелтевшие листья, и они падали на дорожки и тротуары, превращая их в разноцветный ковёр — желтый, багряный, с редкими пятнами еще зеленых островков. В воздухе витал терпкий аромат увядания, запах сырой земли и листвы, который всегда навевал на меня ощущение покоя и хрупкой красоты бытия. Этот мир был прекрасен, гармоничен, наполнен дыханием жизни и надежды.
А что там, на глубине пятисот метров? Там, где нет солнца, нет ветра, нет пения птиц? Где единственный звук — это стук механизмов да скрежет металла, сдерживающего натиск чудовищной стихии? Какие ощущения у людей, заточенных в подводную темницу, где единственное утешение — осознание, что смерть всегда рядом, стоит лишь корпусу дать слабину? Меня аж передёрнуло. Но я всё равно спросил:
– А еда?
– Там оранжереи, выращивают овощи, цитрусовые. Удобряют почву своими фекалиями. Мяса нет, скотину ведь не заведёшь, птицу не разведёшь. Предполагаю, что каннибализм там имеет место. Или убивают кого-то, или жрут уже умерших... всё возможно. Рыбу, медуз или других морских существ они ловить не могут, – Зубков хмыкнул, явно наслаждаясь картиной, что рисовал, – на такой глубине ничего не плавает, а сети или удочки наружу выбросить они не способны, гы-гы-гы...
Я пожал плечами, не разделяя его мрачного веселья.
– Так что работы там много, – закончил он, – и каждый понимает: от качества сделанного зависит его жизнь и безопасность.
Я тяжело вздохнул:
– Хорошо, а я тут при чём?
Начальник состроил кислую мину: уголки губ опустились, глаза прищурились, лицо стало напряжённым, будто он попробовал лимон, и вся осанка говорила о том, что ему не нравится предстоящее объяснение.
– Дело в том, – наконец произнёс он, – что год назад на «Посейдон» отправили Сергея Ивановича Прохоренко. Маньяка-потрошителя. Точнее, по документам он проходил в ФСИН как осуждённый на пожизненное заключение. Его этапировали на «Посейдон» по решению Волгоградского городского суда по уголовным делам. А потом выяснилось, что дело фальсифицировано...
– То есть? Как это возможно? – слова сами сорвались с языка. В голове сразу родилась догадка: человек, должно быть, перешёл дорогу сильным мира сего, и те решили избавиться от него под видом правосудия. В России такое, увы, не редкость — одна команда сверху, и вот ты уже преступник, хоть вчера был уважаемым человеком.
Я невольно перевёл взгляд на портрет главы государства, висевший на стене. Казалось, что и он как-то причастен к этому кошмару. Но тут же поймал себя на мысли: наоборот, нынешний президент прославился борьбой с коррупцией, сумел многое вычистить в органах власти. Странно было даже подумать, что его рукой могло твориться подобное.
Зубков продолжал, будто не замечая моих сомнений:
– Никакого суда не было. И преступлений тоже. Этот Прохоренко при помощи хакера взломал систему Верховного суда, вложил туда сфабрикованный файл о своём осуждении, который автоматически ушёл в ФСИН. Потом при помощи актёров местного театра, которые думали, что просто играют роль, была разыграна сцена ареста. Его доставили в тюрьму, а оттуда этапировали на «Посейдон», полагая, что он реальный преступник.
Я ахнул. Фантастика! И это возможно в наше время, когда каждая бумажка хранится в десятке архивов, когда всё должно проверяться, перепроверяться? Но, как видно, возможно. Чем дальше я слушал, тем больше наша реальность походила на бред, на дурной сон.
– А как же выяснилось, что это ошибка? – спросил я, почесав затылок.
– Родные заволновались. Стали искать, добрались до файлов ФСИНа. Актёры признались, что «играли» милицию. Хакера нашли, и он заявил, что сам Сергей Прохоренко заплатил ему три тысячи долларов за операцию.
В моей голове зашумело, словно включили мощный трансформатор.
– Получается, – медленно произнёс я, – Прохоренко сознательно стремился на «Посейдон»? Зачем? Даже псих туда не захочет!
Зубков развёл руками, и по его лицу было видно, что он недоумевает не меньше моего.
– Я не знаю, что двигало этим человеком. Но согласен: нормальному там нечего делать. Конечно, это скандал. Родные хотели поднять шум, обратиться в прессу, пожаловаться в международные инстанции. Но их отговорили, пообещав вернуть Сергея Ивановича.
И тут я наконец понял, к чему всё клонит.
– Вы хотите, чтобы я его вернул?
Полковник крякнул, поймав мой взгляд, и стало ясно — я догадался о своём назначении раньше, чем он приготовил официальное объяснение.
— Ты был всегда умным, — проворчал Анатолий Борисович и потер переносицу, словно ему было тяжело это произносить. — И шустрым. Может, это к лучшему. Дело в том, что уголовники нутром чуят ментов и виртухаев, как бы те ни рядились в блатоту. Отправить на глубину оперативника уголовного розыска, бойца СОБРа или охранника зоны — значит, обречь его на смерть. Зэки не любят лягавых и всегда готовы их зарезать. Спускать же под воду морской десант ради одного человека, который сам себя посадил на «Посейдон», никто не собирается. Поэтому ФСИН просил нас прислать специалиста, который имеет опыт морских спасательных операций, может постоять за себя в среде уголовников и не быть связанным с органами правопорядка. То есть не выдаст себя.
Мне эта перспектива совсем не пришлась по вкусу. Я нахмурился и спросил:
— То есть я — внедрённый агент?
— Типа того… — нехотя кивнул он. — Ты получишь пожизненное наказание, естественно, в качестве задания, а не в реальности. Придётся выучить легенду, в рамках которой ты прибудешь на глубинную тюрьму. Нужно играть так, чтобы и Станиславский не мог воскликнуть: «Не верю!» — уголовники должны тебе поверить, иначе вся операция рухнет. Сам понимаешь, чем для тебя это может закончиться. — Тут полковник не юллил и не смягчал углы: говорил прямо, чтобы у меня не было иллюзий. Именно за эту прямоту и честность его и уважали все эмчеэстники, хотя иной раз слушать его откровения было мучительно.
Я машинально почесал затылок, стараясь скрыть растущее беспокойство, и выдавил вопрос:
— Хм… Допустим, я окажусь на борту «Посейдона». Уговорю его вернуться домой. Но если я попытаюсь втащить Прохоренко в «колокол», то зэки поймут, что я его спасаю, и попытаются прорваться со мной. И потом… если за нами прибудет спасательный корабль, то как они узнают, что мы готовы на подъём? Как я буду держать связь? Если я прихвачу рацию, то её быстро обнаружат.
Зубков скривился, будто рассосал во рту лимон, и ответил:
— В одном из отсеков тюрьмы, как мне сказали, хранятся глубоководные костюмы. О них никто на «Посейдоне» не знает. Вы с Сергеем Ивановичем наденете на себя скафандры и выйдете за борт через люк, который расположен в этом же отсеке. Когда всплывёте, вас засечёт сканер береговой охраны. Подойдёт пограничный экраноплан, он возьмёт вас на борт и доставит на берег. Тебе под кожу на ладони вошьют чип, отражающий сигнал сканера, поэтому едва очутишься на поверхности, сразу засекут. Ждать придётся полчаса, максимум час. Экранопланы над водой летают со скоростью самолёта. Костюмы позволяют держаться на волнах достаточно долго. Кстати, не бойся: скафандр на жёсткой основе, его не сумеет перегрызть даже белая акула.
Последнее заявление меня почему-то больше озадачило, чем обрадовало. Отлично. Угу. Ещё не хватало попасть на зуб морскому чудовищу.
— Гм, — пробормотал я, откинувшись в кресле. Конечно, задание было из разряда тех, что и во сне не приснится. Ничего подобного прежде выполнять мне не приходилось. Хотя, если разложить всё по полочкам, это ведь тоже спасательная операция, просто риск зашкаливает, а сложность можно смело ставить по десятибалльной шкале на отметку «десять с плюсом». И работать придётся среди весьма специфического контингента, что отнюдь не облегчало задачу. Уголовников я, правда, не боялся — ещё в армии прошёл отличную подготовку, умел постоять за себя, да и в МЧС слабаков не держали, там каждый обязан быть и крепким, и смелым. Другое дело — как заставить того чудака вернуться домой? Если он отшельник по натуре, то одними уговорами делу не помочь: придётся либо тащить его силой, либо уносить в бессознательном состоянии, а это совсем не радовало.
Полковник, видя моё сосредоточенное лицо и то, что я явно прокручиваю варианты в голове, слегка повеселел, даже уголки его губ дрогнули в подобии улыбки:
— Согласен, майор? Я тебе потом такую премию выпишу — сможешь новую автомашину купить! Или в Испанию с семьёй отправишься отдыхать. Медаль не обещаю, но вот благодарность от министра точно получишь...
Не деньги манили меня, если честно. Но врать самому себе я не привык: хорошая премия никогда не бывает лишней — у меня жена, двое детей, родители-старики, и на всех нужны финансы. Благодарность, конечно, тоже согреет душу, но ведь не ради почестей мы работаем в МЧС. Нет, не это притянуло меня к делу. Просто где-то глубоко внутри зашевелилось любопытство, острое, почти подростковое желание испытать себя в новой, безумной ситуации. Глубинная тюрьма — это звучало не как наказание, а как вызов. Новый выброс адреналина, новый шаг туда, где ещё не ступала моя нога, и где каждое решение может стать последним.
Я кивнул.
— Вот и хорошо, — довольно сказал Зубков, хлопнув по столу ладонью так, что подпрыгнула лежащая на нём ручка. — Сейчас подпишу приказ, и завтра отправляйся во Владивосток. Там тебя встретят из отдела ФСИН.
Я поднялся из кресла и уже почти сделал шаг к двери, но задержался и, повернувшись, задал последний вопрос:
— А кто такой этот Сергей Прохоренко?
Полковник поднял глаза на меня и, словно смакуя паузу, ответил:
— Астрофизик. Уж не знаю, зачем человек его профессии полез на глубину...
Меня это ошарашило. Астрофизик? И зачем, чёрт возьми, научному светиле понадобилось отправляться в добровольное изгнание на дно океана?

3.
Катер ФСИН «Сторожевой» представлял собой угловатое, приземистое судно серого цвета, без излишеств и намёков на комфорт. Его корпус был сварен грубо и прочно, словно изначально предназначался для тяжёлой работы в условиях суровых морей. Нос скошен остро, почти по-военному, чтобы легче резать волну, надстройка низкая, покрашенная в тусклый светло-серый, местами облупившийся от солёных брызг. В кормовой части возвышалась короткая рубка радиосвязи и ржавеющий кран-балка для спуска шлюпок. «Сторожевой» не блистал ни красотой, ни скоростью, но создавал впечатление надежного «тюремного конвоя на воде», способного выдержать и качку, и шторма, и столкновение с паковыми льдами.
Мы шли по водной глади Охотского моря, и катер, как нож, рассекал волны носом, оставляя за собой белёсый пенистый след. Охотское море в этих широтах выглядело хмурым и недобрым: тяжёлые серо-стальные воды катились под свинцовым небом, где солнце спряталось за глухие тучи. Осенний ветер был ледяным, он свистел в снастях и пробирал до костей всякого, кто осмеливался выйти на палубу. Катер вздрагивал от качки, будто недовольный бык, а на лицах тех, кто стоял на вахте, оседала солёная влага брызг. Воздух пах йодом, сыростью и железом — привычный запах сурового моря.
Вооружения на судне было минимум: пара старых пулемётов у рубки да личное оружие охраны. Это всё же не боевой корабль и не пограничник, а транспортер для заключённых, потому упор делался на надзор, а не на силу огня. Десяток матросов с вечно усталыми лицами и несколько офицеров составляли экипаж «Сторожевого» — сами зэки прозвали его «Кэп-виртухай». Над всем этим царил майор Иванов — сухощавый, с жёсткими чертами лица, в чёрной фуражке и форме, натянутой как вторая кожа. В его глазах читалась не злоба, но холодная решимость: Иванов был тем человеком, кто привык держать дисциплину железной рукой и знал, что с пожизненниками иначе нельзя. Его подчинённые — надзиратели с автоматами — держались прямо, но в каждой их позе чувствовалась настороженность, словно они ожидали нападения в любую секунду.
В камере, тесной и пахнущей металлом и потом, нас находилось семеро. Шестеро — настоящие «пожизненные». Два бородача — фанатичные террористы с Северного Кавказа, в глазах которых горел огонь слепой веры. Двое других — матерые налётчики, что ухлопали инкассаторов при ограблении и теперь считали себя «королями асфальта». Пятый — педофил, чьё присутствие вызывало отвращение даже у сидящих рядом уголовников: на его счету было четыре детских жертвы, и его имя не произносилось без презрительных плевков. И я — по легенде, осуждённый за убийство мигрантов из Средней Азии по национальному признаку. Никто не знал, кто я на самом деле. Моя миссия была спрятана за семью печатями, и даже сотрудники ФСИН смотрели на меня не как на коллегу, а как на отброса, с холодным презрением и открытой ненавистью.
Заключённые, как и положено, косились друг на друга настороженно, молчали, избегая разговоров. Никто никому не доверял, и каждый понимал: впереди долгие годы бок о бок с чужаками. Только я один знал, что моё «пожизненное» фиктивно. Остальные же, как наивные дети, полагали, что их увезут куда-то на остров, в колонию строгого режима, где хоть и без комфорта, но всё же с землёй под ногами. Им даже в голову не приходило, что их путь лежит в царство глубин.
Я сидел, отстранённо обводя взглядом камеры, и мысленно очерчивал географическую зону, где мы находились. Курильская гряда, раскинувшаяся к югу и востоку, состояла из тридцати островов разного размера — этот край всегда был беспокойным. Земля здесь дышала огнём: свыше тридцати действующих вулканов и около семидесяти спящих колоссов скрывали в себе мощь, способную в одночасье изменить ландшафт. Под водой сейсмическая активность не утихала ни на день, и где-то в одной из таких зон, прикованный к морскому дну, скрывался «Посейдон». О его существовании никто из нас официально знать не должен был. Даже узники, уже проведшие в глубине десять лет — их насчитывалось двести тринадцать человек, — не подозревали, какая судьба им уготована на самом деле.
Я быстро выучил свою легенду и мог уверенно ответить на любой каверзный вопрос, так что врасплох меня застать было невозможно. Я – инженер, которого, согласно фиктивному делу, националистическая неприязнь и расовые предрассудки подтолкнули к преступлению: я сознательно загнал иностранных рабочих на аварийный участок, где они и погибли – все семнадцать человек. За это меня будто бы и приговорили к «вышке». В глазах остальных я был убийцей, хоть и не держал нож в руке и не нажимал спуск пистолета. Но в легенде я ничем не отличался от сидящих рядом. Проверить мою историю по воровским каналам вряд ли кто-то сумеет – «посейдонцы» живут отрезанными от большой земли, без связи и весточек. Так что или поверят на слово, или будут пытаться выворачивать душу своими психологическими методами. Но и там я подготовлен.
Сидеть в ржавой барже вечно я, конечно, не собирался: найду моего «клиента» – и выберусь наружу. Таков был мой план.
Пока же мы покачивались на волнах, сидя друг напротив друга в душной железной камере, я снова и снова прокручивал в голове досье на Сергея Прохоренко, стараясь нащупать мотивы его странного поступка. Ученый-астроном, окончивший Санкт-Петербургский университет, специалист по экзопланетам. Работал в международных обсерваториях – в Чили, Швейцарии, России. Экзопланеты… когда-то я специально открыл в Интернете статью, чтобы не выглядеть профаном. Планеты, находящиеся за пределами нашей Солнечной системы, тысячи далеких миров, пока что недоступных, но будоражащих умы. Прохоренко защитил докторскую диссертацию, часть материалов которой оказалась засекречена – вроде как для нужд Военно-морского флота. Какая может быть связь между небесными телами и подводными лодками – для меня это было слишком туманно, глубоко и явно не моего уровня понимания.
Я узнал и другое: у Сергея семья – жена, дочка. Долгое время они не подозревали о его заключении, думали, что он, как обычно, в загранкомандировке или где-то в проекте. А когда правда вскрылась, подняли такой шум в Верховном суде и ФСИНе, что чиновники еще долго будут вздрагивать при упоминании их фамилии. Прохоренко – ученый с мировым именем, его выдвигали на Нобелевскую премию. Если бы скандал получил огласку, последствия были бы катастрофическими. Дело замяли, родных успокоили обещанием: «быстро вернем». Вот для этого сюда и отправили меня.
Часа через четыре наш «Сторожевой» подошел к «точке». Место в море ничем особым не выделялось: серое полотно воды, тяжелое небо, острые порывы ветра, от которых качало так, что железные стены гулко дрожали. Но я почувствовал перемену: мотор заглох, в машинном отделении что-то протяжно зазвенело, словно отбив звон колокола, и гулко застучали ботинки по металлическим ступеням. Нас подняли и велели переходить в «колокол».
Аппарат и впрямь напоминал церковный ударный инструмент, только гигантский, из толстой стали, с узким люком и массивными заклепками. Стены его были матовыми, с едва заметным инеем от холодного конденсата, а сбоку торчали шланги и толстые кабели, словно жилы металлического организма.
— Это что такое? — писклявым голосом спросил педофил, мелкий, тощий мужичонка с редкими волосенками, прилипшими к лбу. Его глаза метались по сторонам, как у крысы в клетке. Он дрожал, губы дергались, будто от нервного тика. Когда-то он был «героем» среди беззащитных детей, теперь же сам походил на перепуганного подростка.
— Топай, топай, — ткнул его дубинкой в плечо надзиратель, — не задерживайся.
— Куда нас ведете? — гулко рыкнул один из бандюганов, широкоплечий, с шеей-колонной и огромными кулаками. Я про себя прозвал его «бычара». Он двигался грузно, будто земля под ним трещала. Его друг, жилистый, жилистый, с длинным шрамом на щеке от уха до подбородка, прищурился и тоже остановился, исподлобья рассматривая непонятную конструкцию. На лице его застыло выражение настороженного зверя.
— Что это за штука? Нам про нее адвокаты ничего не говорили! — недоверчиво прорычал «бычара».
— Нас хотят убить! — вдруг завизжал педофил, побелев, как простыня. — Сволочи! Суд дал пожизненное, а не смерть!
Надзиратели не ответили, лишь щелкнули затворами автоматов. Звук получился холодный, окончательный.
— Я бы тебя, гниду, с удовольствием пристрелил, — процедил Иванов, высокий, жилистый майор с жестким взглядом, доставая «Грач» и втыкая ствол прямо под нос перепуганному педофилу. — Но закон нарушать не хочу. Так что марш в «колокол» — там теперь твое место. Дернешься — ноги продырявлю.
Педофил уже готов был бухнуться на колени, но я ухватил его за локоть и дернул:
— Спокойно! Держи себя в руках!
Не то чтобы я жалел его, просто не хотел наблюдать сцену, где мерзавец пытается выпросить себе лишние минуты жизни — педофил и понятия не имел, что нас собираются просто отправить вниз, под воду. Должен признать, что двум бородачам — северокавказским террористам — клеймо жестокости было видно невооруженным глазом: лицо первого почти полностью скрывала густая черная борода, в которой прятались глаза, холодные и внимательные; второй, чуть ниже ростом, с аккуратной бородой, но с каменным взглядом, словно вечный приговор у него на лбу. Было ясно, что судьбу свою они давно приняли, и «колокол» их не пугал. Представляю, как они хладнокровно убивали военнопленных федеральных сил или мирных жителей, которые не соответствовали их религиозным или идеологическим принципам; без малейшего трепета лишали жизни, словно это была лишь очередная задача. Где-то я слышал, что они участвовали в боевых действиях в Сирии, хотя официальных доказательств этому нет.
— Аллах акбар! — громко произнес первый и уверенно шагнул внутрь. Его товарищ повторил эти слова и последовал за ним.
Бандиты же замешкались, не желая втиснуться в металлическую капсулу, смысл которой они не понимали. Со шрамом рычал от злости, отпихиваясь от надзирателей, но дубинками их загнали внутрь. Педофил вырывался из моих рук, но я его отпустил и сам пролез в кабину. Через минуту его пинками загнали к нам; вид у него был жалкий, а «бычара» с отвращением бросил взгляд в его сторону.
«Колокол» — конусообразная кабина с сиденьями по кругу, без иллюминаторов, лишь с плафонами, слегка тусклыми, и стыковочно-шлюзовым узлом внизу. Стенки из матового металла были холодными на ощупь, на потолке проходили толстые кабели, а сбоку торчали клапаны для подачи воздуха с борта катера и поддержания нормального давления. Больше внутри ничего не было: никаких панелей, кнопок, экранов, приборов слежения — только человек и окружающий его металл. Жизнь здесь ценили мало, поэтому лишних элементов не предусматривали. Трос удерживал нас от слишком быстрого спуска, иначе наступила бы кессонная болезнь — легкие просто разорвало бы давлением. Это была не спасательная капсула, а лифт под воду, суровая машина, в которой оставался только страх и ожидание.
Вспомнился фильм о Второй мировой, где командир советской подлодки отдавал приказы: «На местах стоять к погружению!.. Торпеды — товсь!.. Машины — полный ход!..» Здесь же ничего не объясняли: все происходило без нашего участия, и мы даже не видели, кто запускал механизмы погружения.
— Зачем нас сюда посадили? — дрожащим голосом спросил педофил, весь в поту, кожа покрылась пятнами. Его трясло так, что казалось, от него исходил пар.
Мы молчали. Кто-то из бандюганов, по-моему, со шрамом, ругнулся крепким словцом. Бородачи сидели с каменными лицами, без малейшей реакции, словно их это не касалось. Мы слышали лязг цепей, шипение помпы, подающей воздух внутрь, и почувствовали, как кран приподнял нас. Потом загудели моторы: я понял, что люк внутри катера открылся и нас опустили на воду. Корабль был оборудован так, что случайные зрители снаружи — рыбаки, яхтсмены или туристы — не могли заподозрить, что происходит глубинная операция. Катер тихо лег в дрейф, двигатели заглушены, вода вокруг была гладкая и холодная, а брызги от предыдущего хода постепенно оседали, оставляя лишь запах соли и металла.
— Что это? Нас отпускают? — снова заплакал педофил, глаза его метались, кожа на щеках покраснела от страха. — Почему? За что?
— Нет, опускают, — произнес я. — На дно!
— Зачем? — удивился бандюган со шрамом.
— Там тюрьма, — сказал я, указывая пальцем вниз.
— Не ври, — сердито сказал «бычара», скривив губы. — Какая еще тюрьма? Нас же везли на остров!
— Да, да, на остров! — поддержал его педофил, пытаясь себя успокоить, что это просто недоразумение, которое быстро разъяснится.
— Сам увидишь скоро, — скривил я губы. Пояснять дальше не хотелось. Если скажу, что глубина у Охотского моря почти четыре километра, то этот слизняк, умеющий только насиловать детей, от страха наложит в штаны — а мне вонь здесь не нужна. В подтверждение моих слов «колокол» закачало, видимо, мы стали погружаться.
Это почувствовали спустя несколько минут, когда уши вдруг заложило пробкой: словно невидимые руки сдавили барабанные перепонки, каждое движение головы отзывалось острым звоном, кровь ударила в виски, а легкие словно сопротивлялись, требуя выравнивания давления. Дыхание стало прерывистым, каждый вдох отдавался болезненным давлением в груди, а мир вокруг превратился в гулкое, чуждое пространство.
Педофил взвизгнул, бандюганы вскочили с сидений и стали бить кулаками по корпусу, требуя выпустить их; м-да, вот их смелость, вот геройство, видела бы их братва! Кавказцы смотрели на них с усмешкой и молчали — уж действительно крепкие мужики, воины Аллаха, хотя к таким я тоже относился с отвращением.
Что касается меня, то я спокойно переносил спуск, поскольку выполнял это не раз во время спасательных миссий и на тренировках, и знал, что сейчас всех нас просто успокоят, и весь процесс движения к тюрьме мы не увидим. Это делается для нашего же благополучия.
И точно, через клапаны подали усыпляющий газ, и мы вырубились...

4.
Видимо, шлюз открылся автоматически, едва произошло сцепление «колокола» с «Посейдоном». Не знаю, наводилась наша посудина автоматически или это оператор с «Сторожевого» крутил джойстик, глядя на экран, однако контакт произошел плотный, пазы зафиксировались, давление с двух сторон уравновесилось, и люк распахнулся, выпуская наши безвольные тела. По закону гравитации мы рухнули вниз с трехметровой высоты и сразу очнулись от удара: спины бились о жесткие перекладины сети, руки автоматически рефлекторно сжимались, чтобы удержаться, а головы слегка треснули о края сидений и металлические элементы конструкции.
Нет, было не больно, так как под нами была сеть, металлический батут, способный выдержать большой вес, просто неприятно само падение, когда ничего не соображаешь и не осознаешь, что происходит. Мы закачались, пытаясь перевернуться со спины на живот и приподняться. Всех, естественно, тошнило — последствия усыпляющего газа. Зрение восстанавливалось быстрее, чем мозг начал осознавать окружающий мир, и я тупо оглядывался, пытаясь понять размеры помещения, расположение людей и общий порядок вокруг.
Итак, мы в большом помещении: свет льется с потолка ровными потоками, отражаясь от влажных стен и металлических конструкций. Капает вода — либо где-то неплотное соединение труб, либо конденсат от перепада температур. Снаружи +2,5 градуса Цельсия, а поступающие в море через Курильские проливы воды Тихого океана формируют глубинные водные массы с такой невысокой температурой; внутри тюрьмы поддерживается около 18–20 градусов. Воздух затхлый, смешанный с потом и кисловатым запахом чего-то органического, будто в помещении слишком долго не проветривали.
Я вижу решетки вокруг себя, а за ними — разъяренные лица людей, пытающихся сквозь них нам что-то прокричать. Казалось, мы в зоопарке, только в клетке. Может, мое зрение еще не сфокусировалось, или я плохо воспринимаю мир после усыпляющего газа, но мне представилось, что это не совсем люди — какие-то странные морды с человеческими чертами. Или просто игра света и тени? Я напряг глаза — нет, точно, формы лиц искажены: широкие подбородки, выступающие скулы, слишком крупные глаза, неровные линии рта.
Допускаю, что зэки просто проводили косметологические операции над собой (правда, непонятно, как они это делали, ведь в числе заключенных не было ни одного хирурга), и теперь представлялись нам некими ужасными созданиями. Ладно, пока я это просто фиксировал, не заостряя внимание на причинах. Однако уяснил: здесь не носят плотно облегающую одежду; как протом мне пояснили, из-за влажности хлопчатобумажные изделия, лён и шерстяные ткани быстро гниют, более-менее выдерживает синтетика, но в ней долго не походишь.
Слух пришел чуть позднее: сначала до меня дошли квакающие звуки, потом свист, а затем прямо в барабанные перепонки ударил рев:
— А-а-а-а, убей его!.. Да, да, да, смерть ему!.. Мы сожрем вас!.. Я съем того мужчика, ха-хаха!..
И сквозь рев людей послышался странный звук явно природного характера:
— Квако-о-оу-у-у... Квакоу-у-у....
Что это? Может, корпус тихо деформируется под давлением воды? Или кто-то играет на странном квакающем инструменте? Нет, это не инструмент, этот звук отдается от металла, который ограждает нас от окружающего мира.
Я посмотрел на «коллег». Кавказцы не дрогнули, держали себя в руках. Бандюганы свирепо оглядывались, двигая бицепсами, демонстрируя готовность набить морду любому, кто попытается причинить им вред. Педофил не поднялся с колен и слезливо кричал:
— Нет, не трогайте меня! Нет!..
Что это такое? Что здесь? – мысли метались, как крысы в клетке, цепляясь за каждую мелочь. Лязг – металлический, сухой – обозначил конец пути: люк закрылся, и шлюзы отсоединились. Загрохотало за бортом, словно громадная железная туша оторвалась от своих кандалов, – «колокол» ушел вверх, оставляя нас внизу. Те, кто остался на катере, больше не интересовались нашей судьбой: они выполнили задачу и теперь торопились назад, к Магадану. Я знал – экипажу нельзя терять ни минуты: южная часть моря капризна, циклоны приходят один за другим, по пять, по восемь суток штормы рвут море на клочья, гнут мачты, выворачивают корпуса судов. «Сторожевой» не намеревался испытывать прихоти океана – он спешил уйти.
Я снова огляделся. Глаза привыкли к свету, и передо мной вырисовывалась чудовищная картина: заключенные превратили пространство в арену – ринг, колизей, называй как хочешь. Они стояли по другую сторону решетки, а мы – в центре, под прицелом десятков глаз, жаждущих зрелища. Получалось, что мы – новые гладиаторы. Но ради чего? Забавы? Отбор слабых? Или это их особый закон – приручение новеньких через кровь? Крики усиливались, гул стен и потолка отражал их, умножал, давил на уши, пробирался в мозг. Педофил скукожился, закрыв голову руками, Кавказцы напряглись, вены на шее вздулись, бандюганы зашлись в звериной ярости. А у меня внутри поднималась ледяная мысль: напрасно, напрасно я позволил себя втянуть в это... В чужой стихии человек теряет почву. В лесу, в огне, в разрушениях – ты знаешь, что делать, можешь помочь, спасти, хоть что-то. Здесь же — ты игрушка, мясо для голодных.
Семья мелькнула перед глазами – мать, отец, жена... лицо сына, еще смешное, детское. И вдруг мне стало холодно, будто ледяная рука сжала спину. Может, я не вернусь, и никто никогда не узнает, как погиб их отец, муж, сын. Боль полоснула ногу – резкая, фантомная, будто кость снова треснула, будто сухожилия не выдержали. Или это нервная реакция? Или всё-таки реальное повреждение?
И тут всё стихло. Будто чья-то невидимая рука приказала замолчать. Только гул вентиляторов пробивался в тишину – они гоняли влажный воздух по отсекам. Дальше слышалось ровное гудение моторов, держащих температуру, и низкое урчание трансформаторов, удерживающих электрическую сеть в напряжении. «Посейдон» жил своей жизнью. А заключенные, предоставленные сами себе, создали свой собственный мир — и мне предстояло его узнать. Первое, что я ощутил — влажность. Не просто сырость, а удушающую тропическую влагу, проникающую в легкие, забивающую их, будто ты дышишь водой. Боже, как они тут живут? Они не рыбы, не моллюски… и все же приспособились.
И снова — этот звук. Жуткий, липкий, пробирающий до костей: квакоу-у-у! Казалось, он исходил из самих стен, из воды за ними, из глубины. Мурашки прокатились по коже, волосы на затылке встали дыбом.
Три прожектора вспыхнули разом, полоснув тьму: два луча ударили нам в лица, а третий высветил помост напротив, высоко, метрах в семи. Там сидел он. Мужчина, если это можно так назвать. Огромная челюсть, выдающаяся вперед, как у акулы, зубы, острые и неровные, блестели во рту. Кожа на лице — не кожа, а обугленная, шероховатая поверхность, словно наждак, натянутая на кости. На висках и щеках она потрескалась, как кора старого дерева. Скулы выступали, глаза сидели глубоко, сверкали хищным холодом. От него исходила угроза — осязаемая, плотная. На нем была грубая туника, пародия на римское облачение, сшитая топорно, как будто ради издевки над самим понятием власти. По бокам — четверо бугаев, широкоплечих, с каменными лицами и руками, похожими на молоты.
"Акула", — мелькнуло в голове. Именно так. И в тот же миг он поднялся. В руке блеснул алюминиевый трезубец, жалкая подделка под оружие морских богов. Но трезубец был страшен — потому что на его зубьях покачивалась человеческая голова. Разложившаяся, обезображенная, едва сохранившая очертания лица. Глаза выедены, кожа съедена временем и влажностью. Картина — апокалипсис, конец мира, воплощенный в символе власти.
И всё же это было реально. Это — тот мир, куда нас сунули. Не сказка, не кино, а холодная, липкая, смердящая действительность, подаренная мне ФСИН... или МЧС? Я уже не знал.
Голос «Акулы» разнесся по залу, глухой, рокочущий, похожий на рык чудовища:
— Прибывшие! Только половина из вас выйдет к нам. Таковы правила на «Посейдоне»! Выбирайте сами, кому жить, кому умереть!
Я заметил, как на груди крикнувшего сверкнул серебряный амулет — ящерица, странный символ власти, придающий его словам мистическую окраску. Бандюганы растерянно переглянулись, будто осознавая, что судьба каждого сейчас решается здесь, на глазах у сотен разъярённых узников. Педофил мотал головой, словно прогонял наваждение, но страх в нём рос лавиной — он трясся, как осиновый лист, и губы его беззвучно шептали молитвы. Бородачи-кавказцы напряглись, в плечах и руках у них будто камни проступили, они ждали сигнала. Простая математика не оставляла иллюзий: шестеро вошли, трое должны остаться. Остальные — мясо для толпы, кровавое зрелище, которым она насытится. Здесь не было вариантов: или ты хищник, или тебя рвут в клочья. Суровый закон джунглей, перелицованный в тюремный уклад.
– Ресурсов в тюрьме немного, поэтому мы даём право выжить только сильнейшим! Вся сила – в справедливости! – прогремел Акула, и слова его, словно гвозди, вбились в стены.
– Вся сила в справедливости! – подхватила толпа, улюлюкая. И этот лозунг, выдранный из уст Тамерлана, словно эхо средневековых бойнь, ожил здесь, в ржавых кишках подводной баржи.
– Итак, время пошло! – Акула-предводитель махнул рукой.
Это было как выстрел — крик арбитра и приговор. Толпа взревела, оглашая пространство визгом и свистом. Я не шелохнулся: не так я представлял начало своего существования в этом аду, и, если честно, мозг мой цеплялся за мысль — «а может, это сон?». Но реальность не отпускала. Кавказцы метнулись, как тигры, навстречу бандюганам — и мгновенно схлестнулись.
Мне же достался педофил. Он рухнул на колени, обхватил себя руками, слёзы катились по лицу, сопли свисали с подбородка. Я не собирался убивать его: руки мои бессильно повисли, я просто смотрел по сторонам, пытаясь понять, как звериные лица вокруг вдруг выродились из человеческих черт. Толпа взбесилась.
– Ты, давай, выколи глаза и сожри его печень, слизняк! – хрипели заключённые, их слюна брызгала сквозь решётку, глаза горели голодом. Но педофил думал, что жалость — его щит. Он всхлипывал, пытался вызвать сострадание, а в ответ плевки летели прямо ему в лицо.
– Трус!.. Ничтожество!.. Сопляк!.. – гремело со всех сторон, и я понял: их ярость обращена уже и на меня, за то, что я не подыгрываю их кровавому спектаклю.
А на арене кровь уже текла ручьём. Кавказцы рубились с бандюганами, каждый удар звучал, как взрыв. Мясо рвалось, кости хрустели. «Бычара» сдавил шею бородатого, с наслаждением наблюдая, как глаза его вылезают из орбит. Жертва била его в живот, колотила по бёдрам, но хватка не разжималась, и с каждой секундой дыхание его превращалось в сиплый хрип. Чуть-чуть — и первый труп останется валяться на ринге, подарком толпе.
Второй же кавказец, с чёрной бородой, прижал к решётке того самого бандюгана со шрамом. Тот оказался крепким и умелым: бил ногами, пытался уйти в захват, но каждый удар правоверного был точным, безжалостным. Рёбра трещали, губы лопались от кулаков, и лицо со шрамом быстро превращалось в кровавую маску. Сопротивление слабело, силы покидали его, а глаза стекленели.
«Этому со шрамом не простоять долго», — пронеслось у меня в голове, но в груди холодком сидела мысль: кто будет следующим?
– Хрясь! – звук, от которого нутро сжалось. Шейные позвонки треснули, как сухие ветки, и кавказец с вывернутыми глазами рухнул к ногам «бычары». Толпа взорвалась восторженным рёвом. Один уже перешёл в царство мёртвых, его душа, если верить правоверным, улетела прямиком к Азраилу.
Я подумал, что бандюган ринется спасать своего напарника, что проигрывал схватку, но просчитался: вместо этого он метнулся к педофилу.
– Наконец-то удавлю тебя, гадёныш! – выкрикнул он, и в его голосе звучало отвращение, будто именно существование этого человека было для него хуже любого врага.
Педофил только всхлипнул и не успел понять, что происходит, как бандит врезал ему в челюсть так, что тот полетел на железный настил и отключился. Тело его скривилось, глаза закатились. Толпа захохотала, предвкушая продолжение.
«Бычара» не стал медлить. Склонясь над безвольным телом, он обхватил своими лапищами шею несчастного. Пальцы его сомкнулись, как тиски, и шея захрустела под напором мышц. Педофил дёрнулся, заскрёб ногтями по рукам душителя, выгибался, дрыгал ногами, по полу застучали каблуки. Изо рта вырвался сип, похожий на свистящий пар. Лицо налилось багровым, глаза чуть не вылезли из орбит. Конвульсии становились всё слабее, движения — короче. Потом судороги прекратились. На губах выступила пена, руки бессильно повисли. Педофил ушёл туда, где, возможно, черти делали с ним то же самое, что он творил когда-то с другими.
На «Посейдоне» слабакам места не было. Здесь не оставляли даже иллюзии, что кто-то может пожалеть тебя. Мир под толщей воды оказался жестоким и прямолинейным — ты или мясо, или мясник.
Бандюган перевёл на меня взгляд. Глаза его сузились, но в атаку он не пошёл. Будто размышлял, стоит ли тратить силы. Я тоже напрягся, собирая остатки спокойствия. Самбо я знал хорошо, и всё же это не было моим ремеслом — убивать. Я не спецназовец, не диверсант, не палач. Здесь же требовался именно тот, кто способен без колебаний ломать чужие жизни, а я ощущал, как внутренне отталкиваюсь от этого.
К счастью, выбор за нас сделали обстоятельства. Второй бандюган, тот, что со шрамом, вдруг осел. Он хватался за грудь, глаза закатились, губы раскрылись для последнего вздоха. Сердце его не выдержало — и он рухнул на железный пол, как кукла с перерезанными нитями.
– Азраил прибрал его душу, – прохрипел кавказец, подняв глаза к потолку.
Толпа заревела так, что металл задрожал, приветствуя новый труп. На меня же сыпались оскорбления:
– Трус! Слабак! Сопляк!
«Бычара» и оставшийся в живых кавказец уставились друг на друга. В их глазах плескалась одинаковая жажда крови. Они оба хотели продолжать, потому что адреналин гнал их вперёд, и смерть товарища лишь распалила жажду реванша. Им плевать было на меня — пока.
И тут Акула поднялся, вскинул руку, будто отрезал воздух.
– Всё! Бой окончен! Можете входить! – его голос прозвучал, как приговор и как милость одновременно.
Условие, поставленное сообществом «Посейдона», было выполнено: из шестерых в живых осталось трое. Три фигуры, три выживших, три будущих пленника сурового подводного мира. Я был среди них — не сделав ни единого удара, не запачкав руки кровью. Но вряд ли мне это простят.
Решётка с грохотом поползла в сторону, и семеро заключённых ворвались на ринг, словно стая гиен, почуявшая свежую падаль. В руках у каждого поблёскивали самодельные мачете, выструганные из железных обломков и заточенные до безумия. Нет, они не к нам – победителей здесь не трогали, победители были священными, неприкасаемыми. Их целью были трупы.
С восторженным воем, матерясь и перекрикивая друг друга, мясники навалились на мёртвые тела. Кровь брызнула фонтанами, капли летели во все стороны, оставляя на лицах, бородах и рваной робе красные пятна. Железо входило в плоть легко, будто в мягкий песок, и заключённые, обладавшие звериным опытом, работали слаженно, умело: один держал, другой рубил, третий вырывал внутренности. С особым почтением, почти благоговейно, они вырезали печень и сердце — и аккуратно, словно святыни, укладывали их на подносы.
Звуки — влажные, чавкающие, ритмичные — перемешивались с ревом толпы. Запах свежего мяса мгновенно заполнил воздух, сладковатый, тошнотворный, густой. От него у многих по залу начинало сводить челюсти: губы шевелились, языки облизывали пересохшие рты. Этот запах делал людей безумными, превращал в зверей, выбивал остатки человеческого спокойствия. Даже те, кто сидел молча, невольно втягивали носом воздух, глаза их стекленели — предвкушение пиршества висело в каждой капле крови, падающей на пол.
Я быстро сообразил: каннибализм здесь — не случайность, не безумие, а установленный ритуал. Возможно, самые «лакомые куски» доставались Акуле, который с высоты своего помоста наблюдал за работой мясников с выражением холодного удовлетворения. Так кормят не только желудок, но и власть. Стало очевидно, что в этой тюрьме стоит жесточайший дефицит протеина. Откуда ему взяться? Здесь нет ферм, нет пастбищ, нет птицы, нет рыбы. В изоляции под водой единственный источник белковой материи — сами заключённые. И система приспособилась: тело мёртвого превращалось в пищу живого. Замкнутый круг ада.
Меня и двоих выживших подтолкнули к выходу — всё, мы приняты, теперь тоже «посейдонцы». От этого слова у меня внутри всё перевернулось: не гордость, не радость — отвращение. Я едва удерживался, чтобы не вырвать от вони крови и от осознания, что отныне стал частью этого мира.
Кавказец, проходя мимо, тихо бросил «бычаре»:
– Я с тобой разберусь, свинья.
– Всегда рад тебя видеть, черножопый, – прохрипел тот в ответ и показал неприличный жест.
Я не знал, какая национальная «иерархия» установилась среди узников, но ясно было одно: эти двое ненавидели друг друга с силой, способной питать целый нефтяной танкер. Их ярость была осязаемой, как электрический разряд в воздухе.
А я всё смотрел и никак не мог понять — кто они? Люди или мутанты? Перед самой операцией мне дали досье на некоторых из тех, кто здесь сидит. Там были страшные истории — убийства, пытки, мерзости, от которых стынет кровь. И всё же я не узнал ни одного лица. Фотографии из дел и то, что я видел своими глазами, не совпадали. Что-то изменило их, сделало другими. Загадка, которую я обязан был разгадать.
И ещё одно: они легко переносили влажность, духоту, липкий воздух этого подводного ада. Ни кашля, ни жалоб. И словно не замечали постоянного низкого звука, тянущегося из глубины: квакоо-у-у…

5.
«Посейдон» был не баржой, а бывшим нефтеналивным танкером, и запах нефти до сих пор въедался в каждую заклёпку, в каждый лист железа. Он не относился к самым гигантским судам, но всё же входил в число крупнотоннажных — тип LR2, Aframax, с дедвейтом до ста двадцати тысяч тонн. Двести пятьдесят три метра длины, сорок четыре ширины, осадка одиннадцать — сухие цифры из досье о тюрьме ожили только теперь, когда я ступил внутрь её нутра.
Металл на танкерах закалён, прочен, рассчитан на удары волн и давление океана, и говорят, выдерживает глубину в пятьсот метров. Но это ведь не подводная лодка, вовсе не судно для жизни под водой. Корпус медленно, верно подтачивает коррозия, а давление неумолимо делает своё дело. Такую тюрьму нельзя считать вечной: десять лет, двадцать, полвека — и всё, в какой-то момент она просто треснет, как прогнившая жестянка. Но запах углеводородов останется здесь навечно. Тысячи тонн сырья некогда качали в эти трюмы, и теперь в каждом отсеке, в каждой каюте, в каждой переборке стоял этот тяжёлый, сладковато-жгучий дух. Заключённые, похоже, давно свыклись.
О масштабах танкера я по-настоящему задумался, лишь когда меня повели к месту моего нового «жительства» и работы. Едва мы вышли за пределы ринга, навстречу подошла группа обитателей. То, что я увидел, потрясло меня. У них были человеческие лица и тела — но не до конца человеческие. Словно что-то изнутри перекроило их, изменило пропорции, нарушило гармонию движений. Наросты на коже, бугры на черепах, слишком длинные руки, сплющенные скулы. Я слышал о том, как замкнутая жизнь без света, воздуха, нормальной пищи ломает человека, но чтобы это выражалось в таких метаморфозах — никогда.
Кавказец и «бычара» сперва фыркнули, решили, что это розыгрыш, костюмы, что местные так отмечают свой адский Хэллоуин. Но присмотрелись — и кровь отлила от лиц. Нет, это было не притворство. Перед ними стояли люди. Только иные. Слишком иные.
В голове моей невольно всплыли строки из старой песни «Человек-амфибия»4:
«Нам бы, нам бы, нам бы, нам бы всем на дно,
Там бы, там бы, там бы, там бы пить вино.
Там, под океаном, трезвый или пьяный
Не видно все равно.
Эй, моряк, ты слишком долго плавал,
Я тебя успела разлюбить.
Мне теперь морской по нраву дьявол,
Его хочу любить»
«Может, здесь тайно ведут биологические эксперименты? — мелькнула мысль. — Испытывают препараты, меняют ДНК, смотрят, что получится. Эти опухоли, наросты, странная кожа — всё следствие опытов? Кто вообще проверит, что делается на “Посейдоне”? Никто ведь сюда не спустится…» Но тут же я отмёл догадку: я не видел ни лабораторных камер, ни оборудования, ни людей в белых халатах. Не было даже намёка на систему наблюдения. Нет, «морские дьяволы» родились не в пробирке. Их изменила сама среда. Что-то, что живёт и дышит в этих отсеках, под гнётом воды и вечного мрака.
И этот проклятый звук сбивал с мыслей: квакоу-у-у-у... Квакоу-у-у-у... Он отдавался в черепе, словно чужой голос, будто сама тьма издевалась над нами, и никакими усилиями нельзя было избавиться от этого навязчивого эха. И ещё — смрад. Он висел везде, как невидимый туман, проникал в волосы, одежду, в лёгкие. Нет, это был не навоз и не гнильё — так пахли человеческие тела, сгнившие заживо, пропитавшиеся собственными испарениями. От этого нутро выворачивало, желудок взбунтовался, и только усилием воли я давил рвотные позывы, словно сжимал внутри пружину, готовую сорваться. Господи, не дай дожить до того момента, когда сам стану смердеть так же.
Мы, те немногие, что остались в живых, были на грани. В груди теснилась паника, в голове клубился сумбур. Слишком многое рухнуло на нас в последние часы: бойня, кровь, внезапный спуск в темноту, встреча с этими существами. Страх боролся с оцепенением, ненависть с бессильной надеждой, и от этого казалось, что мозг вот-вот треснет.
— Я в аду?.. — прохрипел бандюган, вытирая подбородок тремя окровавленными пальцами. Его глаза метались по сторонам, зрачки расширены, как у зверя, загнанного в угол. Он искал источник угрозы, искал хоть что-то знакомое — и не находил. В этом мраке не было опоры, всё вокруг было чужим и непостижимым.
— Можешь считать это адом, — ухмыльнулся один из заключённых. Он вышел вперёд, перекатывая на плечах чудовищные бицепсы. Вены на его руках походили на тёмные канаты, кожа бугрилась, словно под ней жили чужие существа. Мускулатура достигла таких размеров, что казалась невозможной для нормального человека — даже если пичкать себя стероидами и химией всю жизнь. Шея почти исчезла, голова сидела прямо на распухших плечах. Голос его был хриплый, вязкий, будто в горле клубился песок. — Только не зыркай на нас так страстно, сам скоро станешь таким.
— Аллах велик… смилостивится над рабом своим… — шептал кавказец, прижимая ладони к лицу. Его голос дрожал, но в нём ещё теплилась надежда, будто вера могла стать щитом от этого кошмара.
Заключённый скривил губы, повернувшись к нему:
— Забудь своего Аллаха. Здесь другой мир… твой бог сюда не заглядывает.
После чего он резко метнул взгляд на меня:
— Какая статья?
Я понял — речь об уголовном кодексе, а не о газетных публикациях. Сухо, почти речитативом, перечислил пункты обвинения. Убийство. Массовое. Завод. Азиаты. Иностранная рабочая сила. Его лицо дёрнулось. Нет, не от того, что я отправил на тот свет людей. Ему стало интереснее место действия — промышленный объект, где я работал.
— Профессия?
— Инженер.
В его глазах мелькнул странный блеск.
— Разбираешься в технике?
— Да.
— Электрика, моторы, агрегаты?
— Да.
Ответы мои падали сухо, будто камни. Но я видел: интерес растёт. Здесь, видимо, такие, как я, были на вес золота. И потому отношение ко мне стало мягче, менее агрессивным. Пусть уголовники и не знали жалости, но им были нужны руки и мозги.
Хотя… в глубине души я понимал: они уже не совсем люди. Что-то переродило их тела, а вместе с ними и души. Новая раса? Монстры? «Посейдон» был их колыбелью, и я только-только сделал первый шаг в их мир. На голову свалилось слишком многое: гладиаторская арена, расчленёнка, мутировавшие зэки, тошнотворная атмосфера, крикливый морской хор и этот проклятый звук — квакоу-у-у-у…
Тот, кто беседовал с нами, скорее всего, был одним из главных. В его голосе чувствовались привычка приказывать и уверенность того, кто знает цену своей власти.
— Хорошо, — сказал он наконец. — Я скажу Мортире...
— Кому? — растерянно переспросил я.
— Нашему вожаку, — заключённый кивнул в сторону Акулы-предводителя, чей силуэт выделялся мощной фигурой и холодным, почти звериным спокойствием. — Я скажу ему, что ты можешь работать в группе техников. Будете обслуживать «Посейдон». Работа тяжёлая, но сытная и достойная, — при этих словах он оскалился, как волк, показав чёрные от гнили зубы. — А вам... — он резко развернулся к бородачу и налётчику на инкассаторов, — будет совсем другая служба.
— Я спину гнуть не стану, западло! — прорычал «бычара», выпятив грудь. В его голосе ещё звенела та наглость, которой он привык держать в узде своих подельников на воле. В зоне такие, как он, жили по понятиям: работать — удел опущенных. Но здесь, под толщей воды, правила менялись. Тут не работал привычный уголовный кодекс чести. Здесь действовал только один закон — выживание. И тот, кто пытался противопоставить себя коллективу, обычно заканчивал плохо: исчезал ночью, растворяясь в бездонных коридорах «Посейдона», или становился мясом в прямом смысле этого слова.
И точно, мои предположения оправдались.
— Тогда сдохнешь, — равнодушно пожал плечами главарь. — Не получишь ничего. А попытаешься украсть — разрубим на мясо. — Он резко вскинул мачете и ткнул лезвием под нос бандюгану. — Видел, как из этих выпотрошили всё до жил? Жилы, мускулы, мясо, даже кости идут в пищу. Нам лентяи не нужны. Это ты там, на земле, был героем, — он ткнул пальцем вверх, на железный потолок, за которым скрывались миллионы тонн воды, — а здесь ты раб. И будешь рабом, пока не докажешь обратное. Нас сто пятьдесят человек — толпой загасим любого, ясно?
«Бычара» растерянно развёл руками. До него стало доходить: этот мир не имел ничего общего с привычными тюремными «понятиями». Здесь не было ни «чёрных», ни «красных» зон. Здесь царила иная логика — иная среда, иные условия. И это было действительно похоже на ад. Особенно когда осознавалось главное: над нами давили миллионы тонн воды. Эта мысль давила страшнее всего, потому что любое неверное движение, любая ошибка — и океан хлынет внутрь, превращая всё в кладбище.
— Это касается и тебя, воин Аллаха, — вдруг повернулся главарь к бородачу.
Тот кивнул. Его лицо оставалось каменным, без единой эмоции. Он понимал, куда попал, но не собирался рваться в обслуживающие. Горцы всегда были такими: гордыми, отчаянными, высокомерными. Они могли умереть, но не согнуться, не стать слугами.
— Вы ступайте туда, — заключённый ткнул пальцем влево, показывая дорогу бородачу и бандюгану. — А ты, — он повернулся ко мне, — пойдёшь на корму.
Меня повели вниз. Сопровождали двое заключённых — «торпеды»5, местные охранники или стража. Их тела напоминали черепашьи: массивные, тяжёлые, плечи сросшиеся с шеей. Движения их были неторопливы, но в них чувствовалась сокрушительная сила. Они не разговаривали, лишь молча показывали жестами, куда поворачивать.
Мы шли долго, минут пятнадцать, пробираясь всё глубже в чрево «Посейдона». Дело было не столько в расстоянии, сколько в пути: приходилось карабкаться по штормтрапам, пробираться узкими проходами, спускаться из отсека в отсек. Каждый раз они тщательно открывали и закрывали за собой двери, как на подводной лодке, с громким скрипом запирая массивные засовы. Я понял: это не просто привычка — они оберегали себя от случайного затопления.
Правда, кое-где я заметил странности. Некоторые двери были накрест заклеены белой липкой лентой, рычаги замотаны проволокой, словно намеренно исключили возможность их открыть. «Интересно, что там? Почему закрыли так надёжно? Что они прячут?» — мелькнула мысль. Но я не стал спрашивать. Время для вопросов придёт позже. Пока — надо идти и запоминать.
Между тем, меня вели не просто так – это было не тупое конвоирование, а скорее экскурсия, во время которой показывали, что есть что и где. Первым делом мы вошли в оранжерею – огромное помещение, залитое ярким искусственным светом десятков ламп, что воссоздавали подобие дня. Лампы гудели, подрагивая от перенапряжения, и заливали помещение холодным, ненастоящим сиянием, от которого рябило в глазах. Я не был уверен, хватало ли здесь ультрафиолета, чтобы поддерживать рост растений, но воздух в этом отсеке действительно был легче, словно наполнен большим количеством кислорода. Дышалось чуть свободнее, чем в коридорах «Посейдона», хотя тяжёлая влага всё равно обволакивала кожу и липла к одежде. Запах же был другой – спертый, приторный, пахло человеческими испражнениями, которыми удобряли почву в этих металлических желобах. Смрад не давал забыть, где ты находишься, — райской иллюзии тут всё равно не получилось.
Человек тридцать, согбенных и полузвериных, работали в этой импровизированной теплице. Они пропалывали грядки, выдергивая белёсую морковь, укрепляли подвязанные проволокой ветки яблонь и груш, плоды которых выглядели нездоровыми, бледными, с пятнами на кожуре. В их руках не было бережности — движения грубые, быстрые, как у людей, давно потерявших всякую любовь к земле. Я смотрел на них и понимал: это уже не совсем homo sapiens. Глубина, давление, тьма и годы в этой консервной банке сделали с ними своё дело — их тела и лица приобрели странные и уродливые черты, будто сама природа перекроила их по своим законам. И всё же в их глазах не было страха. Он будто выгорел за годы, уступив место холодной привычке жить под водой, где миллионы тонн океана давили сверху. Для них страх стал обычной средой обитания — как для нас воздух.
– Я здесь буду работать? – спросил я, показав на грядки.
– Нет, это не твоя повинность, – отозвался один из сопровождающих, черепахообразный и молчаливый до этого. – Тут труд для других. Ты будешь обслуживать аппаратуру. Если что-то выйдет из строя — починишь. Твоя забота, чтобы всё это работало на сто процентов. – Его голос стал жестким. – Не справишься — пойдёшь на мясо.
Я кивнул. Шутки тут неуместны. И всё же я сразу понял, что задача почти безнадёжная. В такой влажности любая аппаратура долго не протянет. В глаза бросались рыжие потёки ржавчины на металлических конструкциях, облупленные контакты, кабели с зелёным налётом окислов. Даже лампы над головой покрывались испариной, и время от времени из них с шипением капала вода. Держать всё это хозяйство в рабочем состоянии казалось сродни подвигу, а точнее — бессмысленным и бесконечным бегом от смерти. И я заметил странное: заключённые не испытывали тревоги из-за надвигающегося краха. Будто они ждали, когда «Посейдон» окончательно сдастся, и тогда у них откроется какой-то иной, страшный, но новый шанс.
– Жить будешь здесь, – сказал второй сопровождающий и ткнул в дверь.
За ней оказалась небольшая каюта. Стены облезшие, серо-зелёная краска пузырилась от влажности, с потолка стекал конденсат. Под ногами резиновый настил, местами потрескавшийся и липкий. Вдоль стен — две складывающиеся койки, как в плацкартном вагоне, железный стол, два шатких стула, шкафчик с одеждой и тусклая лампа, едва дававшая свет. Место было убогое, но всё же в сравнении с общими помещениями выглядело как роскошь — тут хотя бы можно было закрыть дверь и остаться наедине с собственными мыслями.
– А туалет? – выдохнул я. Голос прозвучал обречённо. Мне уже не хотелось оставаться здесь, но выбора не было. Смрад, кваканье, бесконечная влажность и чужие морды вокруг давили сильнее, чем броня корпуса, удерживавшая океан.
– Общий. Пройдёшь по коридору — там всё найдёшь, – буркнул черепаха, махнув рукой вперёд.
И будто в насмешку снова раздалось: Квакоу-у-у! Квакоу-у-у! Этот звук рвал мне нервы, словно издевался, а остальные, казалось, его даже не слышали — привыкли, игнорировали.
– А с кем я буду жить? – спросил я, заранее ожидая неприятного ответа.
– С учёным. Сейчас он главный технарь. Сергей. Отвечает за всё оборудование «Посейдона». Позже познакомишься — он на обходе.
У меня едва не сорвался с языка вопрос: не Сергей Иванович ли Прохоренко? Если это он, то это как раз тот человек, которого я должен был найти! Но я вовремя прикусил язык. Нельзя выдавать себя. Если они поймут, что я не просто заключённый, а разведчик-спасатель, то превратят меня в фарш. А в том, что у них есть мясорубка для таких, сомневаться не приходилось.
– Он сейчас вернётся и покажет всё хозяйство. Объяснит, что здесь можно, а что нельзя. И когда идти на жратву, – сказал один из сопровождающих, глядя на меня так, словно заранее знал, что я не стану пай-мальчиком. – Пока ты новичок – не советую бузить и качать права. Здесь у тебя их нет. Единственное, чего можно добиться, – это признания своей работой и благосклонности Мортиры... Те, кто игнорируют правила, долго не живут.
Смачно сплюнув на пол, он развернулся и ушёл, не оглядываясь, будто ему было наплевать, сдохну я в этой комнате или нет. Второй задержался на пару секунд. Он медленно провёл ребром ладони по горлу, изобразив отсечённую голову, и хищно ухмыльнулся. Намёк был ясен: работать плохо – лично прирежет. И, глядя на его окровавленные пальцы, я понял, что это не пустая угроза. Вероятно, он действительно имел дело с ножом – мясник на кухне или палач, какая, к чёрту, разница.
Однако странность крылась не в этом. Его движения были рваными, прерывистыми, словно внутри него шестерёнки со скрежетом сходились и расходились, а пружины то натягивались, то сжимались. Это было похоже на сбой в механизме, на человека, чьи мышцы подчинялись не нервам, а какой-то иной силе. Смотреть на него было неприятно, даже жутко, и в какой-то момент мне показалось, что он больше кукла, чем живой человек.
Я ничего не ответил. Просто присел на край койки, чувствуя, как холодный металл пружин пробивает через тонкий матрас, и стал ждать. Впереди меня ждала встреча с этим Сергеем, и от неё, возможно, зависела вся моя дальнейшая судьба.

6.
Прохоренко появился спустя полчаса. В дверном проёме возникла фигура, которая лишь отдалённо напоминала человека с фотографий и рассказов. Когда-то он был полненьким, с густой шевелюрой, в очках, живой, активный, настойчивый — человек, который умел заражать идеями. Сейчас передо мной стоял истощавшийся, словно высосанный изнутри человек с тяжёлым, поникшим взглядом. Лысина, обнажившая продолговатый череп, блестела от капель конденсата. Кожа стала грубой, землистого оттенка, потрескавшейся и неровной, как у старого моряка, слишком долго пробывшего в солёной воде. Скулы заострились, щеки впали, а непропорционально длинный нос придавал лицу почти карикатурный, птицеподобный профиль. Глаза за мутным блеском линз казались уставшими, но в глубине их ещё теплилось что-то — разум, память, боль.
На нём был брезентовый рабочий костюм, промокший и тяжёлый, будто пропитанный маслом, ржавчиной и потом. На ткани темнели жирные пятна, сквозь которые проступали трещины, прорехи, клочья старой нитки. Пахло от него машинным маслом, железом и какой-то старой, въевшейся сыростью. Вошёл Сергей Иванович тяжёлым, медленным шагом, как человек, тащивший на себе каменные блоки. Поднял на меня глаза и, не меняя лица, сказал:
— Мне уже сказали, что в камере ждёт коллега.
— Да, это я, — ответил я, вставая с кровати. Матрас, на котором я сидел, оказался надувным, резиновым; ватные или поролоновые здесь долго не продержались бы — сгнили бы от влажности.
На мой протянутый жест поздороваться Прохоренко не отреагировал. Он прошёл мимо, сел напротив на скрипнувший стул, несколько минут изучающе смотрел на меня при тусклом свете лампы, словно прикидывал — кто я и зачем здесь. Наконец спросил:
— За что?
Вопрос был предельно понятен: почему я здесь? Заключённые всегда хотят знать, с кем им придётся делить замкнутый мир — это инстинкт выживания.
— Отправил на тот свет два десятка мигрантов, — произнёс я, нарочито раскованно. Нужно было показать себя не столько закоренелым преступником, сколько человеком с «идеей» — повернутым на расовой чистоте. Эта роль у меня вышла.
Лицо Сергея Ивановича потемнело.
— Нацик? — в его голосе прозвучало презрение.
— Это проблема? — поинтересовался я. — Мы ведь одной крови с тобой…
— Мы с тобой одной крови, но разные люди, — жёстко прервал меня астрофизик. — Не смей путать меня с кретинами из твоей орды. Я презираю националистов и фашизоидов, понял?
Я осознал, что легенда с уголовной статьёй была выбрана неудачно: те, кто готовил меня к этой операции, просчитались. Интеллигентный, интернационально воспитанный человек не станет сближаться с тем, кто убивает из расовой неприязни. Надо было выбрать нейтральную историю, но было поздно. С такой легендой подход к Прохоренко заказан, он не станет говорить со мной по душам. Нужно искать обходной путь.
— Это долгая история, — буркнул я, пытаясь смягчить впечатление. — На самом деле, это была технологическая авария… На производстве всякое бывает…
Попытка выкрутиться не удалась.
— Да? Неужели? — холодно переспросил Сергей Иванович. — Авария для двадцати мигрантов, а сам остался жив? Кому сказки рассказываешь, гнида нацистская?
Я понимал эмоции астрофизика, но чувствовал, что пропасть недоверия растёт. Если не остановить, задание точно провалю.
— Слушай, мужик! — прервал я его злым голосом. — Я же не спрашиваю, как ты сюда попал?! Или ты намерен втюхать мне историю о своей невиновности, мол, российское правосудие оказалось несправедливым, тебя посадили за то, чего ты не делал? Так что заткнись и говори, что я должен делать! Я не собираюсь быть твоим рабом, слугой или приятелем. И отчитываться о прошлой жизни — тем более!
Мой тон вернул его в реальность. Он понял, что ругаться со мной в данный момент бесполезно. Впереди у нас — долгие годы под водой, отношения всегда можно выяснить потом. Что-то подобное он и пробурчал, правда, добавив с каким-то тёмным намёком:
— Пока не трансформируешься в морское млекопитающее.
— Вы о чём, товарищ? — сморщился я, и тут же мысленно чертыхнулся: уголовники так не разговаривают. У них всё на своём, чуждом мне сленге, которого, честно говоря, я не знал и знать не желал. Помнил только отрывки из кинофильмов — их странные, обрывистые фразы: «крыша поехала» — значит, кто-то сошёл с ума, «шконка» — спальное место в бараке, «ксива» — документ, пропуск, «малява» — записка, донесённая тайком, «ботать по фене» — говорить на их языке. Но живой, настоящей «фени» я не знал, и, как оказалось, это легко могло выдать меня.
— Нет, это не к тебе относится, — устало ответил Прохоренко, не обративший внимание на мою ошибку. — Значит так… как тебя там?
Квакоу-у-у… Квакоу-у-у-у-у-у-у-у… Я опасливо покосился на потолок. Железо слегка вибрировало, словно у него собственное сердце. Может, это от работы двигателей, вырабатывающих электроэнергию? Ах, какой неприятный звук. Прохоренко, казалось, посторонние шумы не замечал — привык.
— Виктор…
— Я — Сергей Иванович. — Он чуть кивнул. — Итак, Виктор, полчаса отдыхаем, а потом ползём на вахту. Я покажу тебе основные агрегаты и посмотрю, какой ты инженер… Мне уже сказали, что ты работал на заводе. Специализация?
— Машины и оборудование для текстильного производства…
Наверное, это было не совсем то, что требовалось, потому что астрофизик задумался. Потом плечами пожал: другого всё равно нет, а профессия хоть как-то близка к условиям.
— Ладно, в общих чертах разберёшься, а там подхватишь по ходу дела. Главное, чтобы мозги варили, — буркнул Прохоренко. — Работы здесь много, порой и выспаться не успеваешь. Гниёт всё — не только дерево. Пластик тоже не выдерживает. Коррозия металла… она охватила уже тридцать процентов корпуса.
Я съёжился и опасливо посмотрел на потолок. Квакоу-у-у-у-у-у-у-у… Мда, страшно даже представить, какая масса холодной воды над нами.
— А что, может обшивка прогнуться?
— Может, — вздохнул астрофизик. — Танкер строили не для подводного плавания. Но в качестве тюрьмы-могилы он сгодился. Видишь, тут и «виртухаев» нет — мы отданы сами себе. А вода висит над нами, точнее, давит, как дамоклов меч. Ты знаешь, кто такие Бела Кун, Розалия Землячка и Георгий Пятаков?
Я почесал переносицу:
— Ну, Бела Кун… венгерский коммунист, основатель Венгерской Советской Республики в 1919 году… А других не знаю…
— Это тройка, которая первой создала массовую подводную тюрьму… точнее, могилы. Я читал в газете: большевики в 1921-м собрали солдат и офицеров Белой армии, которые сдались в Крыму, посадили на баржи, пообещали отправить на Запад, а на самом деле утопили. Жуткая история. Прославились этим трое названных мной товарищей. Но у кого-то, видимо, во ФСИН хватило духа повторить метод большевиков, построив танкер-тюрьму. Нет, не утопили, как белых, но топимся мы постоянно. Кое-куда уже и не пройти…
— Это куда?
— Туда, где заблокированы двери… Хотя многим тут пугаться не стоит… Может, это шанс…
Я насторожился:
— То есть? — слишком туманно говорил собеседник.
— Трансформация, коллега, трансформация, — опять загадочно ответил Прохоренко, лёг на кровать и сомкнул глаза. Через полминуты он уже спал. Его грудь высоко поднималась, из горла шли хрипы, как у человека с забитыми лёгкими; видно было, что жизнь в условиях повышенной влажности даётся ему тяжело. Это не тропики, это похуже — невыносимая сырость, вечный конденсат, запах плесени и гнили, металл, медленно сдающийся воде.
Тусклый свет лился из плафона, по колпаку которого стекали и капали капли. Не дай бог прикоснуться к лампе — шандарахнёт так, что мало не покажется. На танкере 120 вольт, этого достаточно, чтобы прекратить своё существование. Так, наверное, поступали те, кому жить на «Посейдоне» наскучило. Но, как я понял из разговоров, умирали здесь по другим причинам: каннибализм, распри между уголовниками. Бесполезен, психологически несовместим — на мясо. Болеть серьёзно не позволяли — сразу фаршировали на еду; это была местная «санитария джунглей».
Мир здесь прост и жесток. Всё сведено к примитивному выживанию — чаще одного за счёт другого. Дарвину, очутись он здесь, открылось бы новое поле для исследований: естественный отбор, доведённый до крайности, прижатый миллионами тонн воды. Законы джунглей под водой оказались ещё чище и беспощаднее.
Я тоже прилёг. Жёсткая, почти липкая поверхность матраса неприятно жгла кожу, как будто лежал не на резине, а на холодной, покрытой маслом стали. Ничего, привыкну. Человеческий организм привыкает ко всему. Но привыкну ли я к тюрьме, в которую угодил не совсем по своей вине? Этот вопрос пульсировал в висках, как слабый ток.
И что вообще потянуло сюда астрофизика — загадка, от которой морозило по коже. На что он подписался? Что его вынудило? В эту секунду отчаянно захотелось очутиться там, на поверхности, пусть даже у жерла вулкана, но на нормальной земле, где есть небо, свет и люди, где можно вдохнуть воздух, не насыщенный ржавчиной, нефтью и страхом.
В этой глубинной тюрьме творилось что-то непостижимое, не поддающееся рациональному объяснению, и от этого становилось особенно страшно. Человек боится неизведанного и непонятного — так устроено сознание. Может быть, Прохоренко уже знает, в чём дело? Надо будет подтолкнуть его, осторожно, к правде, вытащить из него кусочек за кусочком.
«Нет, сейчас не получится, он мне не поверит, — подумал я. — Мало ли… может заложить Мортире, а тот раскрошит мою голову и насадит поверх того, что на трезубце… Придётся вживаться в роль, тихо-тихо раскручивать астрофизика на откровенность. Он ведь не уголовник — человек науки. К нему нужны другие, мягкие подходы».
И правда, было заметно, что, прожив в среде преступников, Сергей Иванович не оскотинился, оставался самим собой, каким-то внутренне чистым, даже в этих чёрных, вязких стенах.
Глаза мои сомкнулись. Я слишком устал, словно под кожей копился свинец. Перед внутренним взором поплыли ландшафты Индонезии — зелёные холмы, черепичные крыши, блестящие от дождя листья, где я снова участвовал в спасательной операции.
Квакоу-у-у…

7.
Спал я мало. Часов у меня не было, но по внутреннему отсчёту, которым оперировал каждый профессиональный спасатель, прошло не больше часа. Я доверял своему подсознанию — иначе бы не выжил. Но то, что мне снилось, не понравилось.
Сон накрыл сразу, как будто в затопленный отсек. Жуткий подводный мир — не та прозрачная красота, что показывают в фильмах, а тягучая, глухая вода цвета старой меди. Между огромных, дрейфующих, словно живые паруса, медуз плавали странные человекообразные фигуры: худые, длиннорукие, с перепончатыми пальцами, с кожей цвета серого гниющего мяса. Они скалили зубы — острые, акульи, — и хищно поглядывали друг на друга, будто ждали команды напасть. Из их пастей вырывались звуки — не крик, не стон, а именно звук, как эхо глубины: «квакоу-у-у-у-у, ква-а-а-акоу-у…». Эти звуки расходились по воде кругами, от них мутнели медузы, и казалось, что вода становится тяжелее, плотнее, затягивает в себя. Иногда казалось, что фигуры приближаются, вглядываются прямо в меня, но стоило моргнуть — они оказывались дальше, растворяясь в мраке. Сновидение было таким живым, что я даже чувствовал на коже холодный, колкий, как ртуть, поток.
Меня разбудил Прохоренко. Он казался бодрым, но всё таким же сосредоточенным до угрюмости, будто в нём гудели собственные глубины. Видимо, не хотел болтать лишнего.
— Подъём, — произнёс он, тормоша меня за плечо. Его пальцы были холодными и твёрдыми, оставили на моей коже багровые пятна, похожие на гематомы.
Зевая, я приподнялся и подтянулся. Часа явно не хватало для нормализации физического состояния и выхода из психологического стресса, но всё же чувствовал себя лучше, чем в момент прибытия на «Посейдон». Стояла густая, тягучая духота, словно воздух превратился в влажный гель, и было сложно не сойти с ума от такой «погоды». Пот не испарялся, а висел на коже липкими каплями, от которых начинало зудеть. С потолка тянуло слабым запахом плесени, морской соли и ржавчины. Не курорт. Явно не курорт.
— Умываться нужно? — спросил я. Вопрос казался бы диким на воле, но здесь следовало уточнять каждую мелочь, чтобы не нарваться на неприятности.
— Тебе воды мало? — Сергей Иванович показал на стекающие по стенам струйки. — Умойся этим. Зубная паста и щётка не полагается — этого добра просто нет. Вычищай рот пальцами.
Действительно, достаточно было приложить ладонь к корпусу, как в течение нескольких секунд она была полна жидкости. Кругооборот: вода никуда не испарялась, но и внешняя не входила — полностью замкнутая система, как на космических станциях. Хотя через мелкие поры и трещины всё же вдавливалась внутрь тюрьмы, насыщая атмосферу влагой. Мыть зубы пальцами… брр, не самая приятная процедура, словно растираешь ржавчину по дёснам.
Что касается туалета — когда я зашёл в одну из кабинок, то не увидел привычного унитаза: дырка в железном полу, а под ней — ведро с фекалиями. Как пояснил Прохоренко, это станет потом удобрением для каких-то их «огородов». Запах стоял густой, вязкий, как плёнка на супе, но никого не смущал. Здесь не рай, не пансионат: хочешь выжить — принимай всё, даже такие «благовония».
— Здесь полная самоорганизация жизни, — говорил мне астрофизик, приводя себя в порядок, будто повторял лекцию. — Но с централизацией власти. Вождём является Мортира, бывший военный, который в Чечне разнёс одно село, за что и получил пожизненное. Мортира в первый же день, едва попав сюда, свергнул «пахана» и занял его место. Так что это авторитет.
Он говорил ровно, без эмоций, как о какой-то неизбежной константе.
— Его «торпеды» — это бывшие спортсмены-уголовники из различных городских преступных группировок, тоже прославившиеся жестокостью. С ними лучше не вступать в конфликт, не перечить. Люди они малорассуждающие, зато быстро действующие по инстинкту — могут отрезать голову и даже не задуматься, зачем это сделали. Они уже не люди…
Оп-па, не очень-то приятно сталкиваться с таким отребьем, подумал я, слушая коллегу. Правда, насторожила фраза «они уже не люди» — что имелось в виду под этим? Но тот продолжал:
— Есть разводящий на работу и регулирующий загрузку трудового времени, он же отвечает за жратву – это мистер Крэк.
Квакоу-у-у-у-у-у-у-у…
— Кто?
— Ты его знаешь, по его приказу ты был направлен ко мне. Крэк — правая рука Мортиры. Есть ещё десяток солдат, которые поддерживают порядок на «Посейдоне». Сам понимаешь, от такой жизни «крыша» может поехать, — и Прохоренко повёл рукой по сторонам. — Были бунты лет пять назад, закончившиеся весьма печально для сорока человек – они стали мясом. Но остальные сумели адаптироваться и особо недовольство не высказывают. И тебе советую держать себя в руках, нацик. Идеи белой расы здесь не чтут, для выживания нужны другие качества, понял?
— Спасибо, учту, — буркнул я. Крэк… Наверное, это Геннадий Краковский, изувер, который в зоне завалил трёх контролёров; на их телах исписал вилкой и осколком стекла кровавые картины. За это и получил пожизненное. По описанию вроде бы был похож, хотя сейчас трудно в ком-либо распознать тех, чьи фотокарточки хранились в томах уголовного дела.
Потом мы двинулись в столовую. Это было помещение на двадцать человек, но сейчас там находилось всего трое. На поднос скидывал с чанов жуткую на вид бурду какой-то уродливый мужик с большим носом, больше похожим на хобот. Маленькие глаза, кривой рот, зато мощный торс — интересно, кем он был? Я что-то не мог вспомнить такую персону. Увидев меня, он ухмыльнулся:
— Новичок?
— Да, — ответил я.
— Где? — вопрос, наверное, подразумевал о месте моей работы, но ответил за меня Прохоренко:
— У меня…
— А-а, техник, хорошо, — кивнул повар с хоботом. — Полагается дополнительная порция, — и он бросил ещё один черпак воняющей массы.
Эта масса выглядела как серо-бурый студень с островками нечто мясного, перемолотого до состояния рваной тряпки, с вкраплениями неясного происхождения, словно сухие водоросли или жилы. Пар от неё был тягучим, пах чем-то кислым, тухлым и сладковато-жирным одновременно, отчего желудок сразу сводило.
Меня чуть не стошнило на тарелку, да только Сергей Иванович вовремя схватил меня за руку и прошептал:
— Не вздумай блевать при поваре — будешь жрать свою же блевотину! Не сожрёшь — тебя разделают на фарш! — было видно, астрофизик не шутит.
Сидевшие другие уголовники, прекратив кушать, смотрели на меня с подозрением.
— Что это?
— Смесь из овощей, мяса… Откуда мясо, сам догадайся, — прошипел Прохоренко. — Жри, а то проблем не оберёшься! Да и силы нужны, иначе свалишься с ног в первый же трудовой час!
Преодолевая тошноту, я стал есть. Ложка вычерпывала из жестяной тарелки куски чего-то противного на вид. На вкус было ещё хуже: слизисто-жирная консистенция, будто холодное, перемолотое с костями и сухожилиями мясо, с едкой ноткой морской воды и дешёвой затхлой крупы. Сначала казалось, что есть невозможно, но постепенно рецепторы как будто отмирали, и ты просто сглатывал комки, чтобы не думать.
Вода оказалась ещё хуже — не питьевая, а почти морская, горьковато-солёная, с привкусом железа, не удивлюсь, если в ней полно планктонов. Увидев, что я приступил к трапезе, уголовники успокоились и продолжили тоже поглощать пищу, тихо переговариваясь между собой.
На еду отводилось минут десять, однако уйти мне сразу так не дали. Покончив со своей порцией, заключённые подошли ко мне и присели рядом. Я обратил внимание, что они физически тоже сильно изменились.
— Что с вами тут? Я вас никого не узнаю, — ошарашенно произнёс я, глядя на плоский череп собеседника. Такое ощущение, что его сплющили тяжёлым молотом. Ведь не мог же он сам деформировать свою голову, однако было видно, что это ненормально, какая-то патология.
Квакоу-у-у… Квакоу-у-у-у-у-у-у-у… Достал меня этот звук!
— Узнаёшь? А ты разве с кем-то из нас знаком? — подозрительно спросил уголовник.

Блин, чуть себя не выдал! Ведь не скажешь ему, что просматривал фото и досье на каждого заключённого на «Посейдоне», прежде чем опустился на дно моря. Нужно быть осторожным, не проговориться случайно, не выдать себя.
— Я имел в виду, что не узнаю как людей, вы совсем стали другими, — вывернулся я из неловкого и опасного положения. — Или мне мерещится?
— А-а-а, — всё ещё с подозрением смотрел на меня уголовник. — А то это… смотри… — как бы пригрозил: — Ты видел голову на трезубце у Мортиры?
Я кивнул.
— Так это голова мента. Месяц назад заслали нам шпиёна с земли, так его легко раскололи. Мортира самолично расчленил его, а голову оставил себе в качестве сувенира. Он иногда откусывает что-то, когда злой — например, нос, уши, щёки, — продолжал говорить плоскоголовый уголовник, а у меня дыхание перехватило. О боже, значит, ФСИН пыталась заслать своего на «Посейдон», а те сразу вычислили его и казнили. Только об этом меня в МЧС не предупредили, возможно, и Зубков не знал.
А если меня так же вычислят? Я покрутил головой: нет, не должны, ведь к милиции и системе исправительных учреждений не имею никакого отношения. Я — гражданская оборона, а это совсем другое. Раз не поняли, кто я, может, пронесёт? Отсюда не просто сбежать — тут две сотни уголовников, превращённых в чёрт знает кого, разорвут в клочья.
Чуть позже Сергей Иванович мне пояснил, что интерес к наружному миру всё ещё проявляют те, кто сидит здесь до трёх-четырёх месяцев, а потом они просто забывают о его существовании, проявляют полное безразличие; ведь чтобы там, наверху, не происходило, их лично это никак не касается и изменений в их судьбе не произведёт. Те, кто уже больше десяти лет — считай, старожилы, — то они и разговаривать по-русски практически разучились, больше рычат.
— Так что вам нужно? — поинтересовался астрофизик.
— Механик, дело не к тебе, — уголовники, видимо, уважали Сергея Ивановича и чтили его статус, однако не ставили вровень с собой. — Нам с ним побалакать, новости узнать. Рассказывай, мужик, как там? — обладатель плоского черепа обратился ко мне, ткнув пальцем наверх.
Ага. Требует информационную полосу, понятное дело, ведь годы без каких-либо новостей с «большой земли» — это тоже своеобразная жажда. И я стал выдавливать из себя то, что всплывало в данную минуту из памяти:
— Ну… Как всегда полный бардак в мире… Американцы без резолюции Совбеза ООН разворошили Центрально-Африканскую Республику, сейчас там боевые действия, Россия выступает против… Иран воюет против Израиля. НАТО приближается теперь к нам через юг — бывшие среднеазиатские советские республики… Китай скупает у нас весь лес…
— Да, ясно… А что внутри страны?
— Президентские выборы, Жириновский-старик, как всегда, пробивается к власти. Коммунисты выдвинули своего, молодого… Несистемная оппозиция не сумела организовать единый фронт и одного кандидата… — я наморщил лоб, вспоминая последние новости. — Да, арестовали губернатора Ростовской области за коррупцию…
— Но его к нам не посадят, — рассудили заключённые. — Таких на «Посейдон» не отправляют, а жаль… маслокрады пошли бы у нас на бифштекс.
Пришлось поработать политинформатором минут двадцать, пока явившийся в столовую Крэк не разогнал всех по рабочим местам. Мы с Прохоренко устремились в машинное отделение. С его рассказа выходило, что работы много не только там, но и по всему кораблю, так как нужно поддерживать в рабочем состоянии все агрегаты, особенно регулирующие внутреннее давление и кислородно-азотную смесь. И, естественно, терморегуляторы, иначе бы мы окоченели тут от холода.
Единственное, чего не удавалось устранить, так это влажность, от которой, как я заметил, многие части машин покрылись плесенью и мхом. Стальные балки и переборки местами выглядели так, словно их обшили серо-зелёной шерстью: мокрые наросты свисали клочьями, тонкие нити грибницы пробирались даже внутрь панелей, а в тёмных углах, куда не попадал свет ламп, вздувались мягкие подушки плесени с мелкими белыми спорами. Там, где когда-то был аккуратный серый металл, теперь виднелись чёрные пятна, похожие на ожоги, и влажная слизь, источающая запах сырости и ржавчины. Трубы, кабель-каналы, даже болты покрывались тонким налётом, будто их посыпали зелёной мукой. Бороться с этой атмосферой было бессмысленно: вытяжки и осушители быстро умирали, а влага, просачиваясь сквозь поры корпуса, заново насыщала воздух, создавая идеальный мир для грибков, плесени и других примитивных форм жизни.
И я никак не мог взять в толк, за каким чёртом Прохоренко полез сюда? Ради чего он заточил себя в это ужасное и смертельно опасное место? Ответ, как я чувствовал, вряд ли получил бы сразу.

8.
Действительно, лишь механизмы на «Посейдоне», ещё исправные, поддерживали жизнь заключённых, и именно этот факт удерживал наиболее злобных и агрессивных от того, чтобы сожрать техников. Нас всего было двое — я и Прохоренко, плюс ещё трое, которые работали обособленно, и я их почти не видел: наши пути просто не пересекались. Скажу сразу — работы оказалось столько, что мы едва успевали перебегать от одного ремонта к месту новой аварии. А она возникала ежечасно, да ещё и на разных концах танкера.
Ломались фильтры, шестерёнки, валы, рычаги, приборы распределения энергии; летели трансформаторы и электрокатушки. От повышенной влажности системы автоблокировки переставали реагировать, а напрямую подключённые машины перегорали, сопровождаясь всполохами синего света, запахом палёного изолятора и едким дымом, который расползался по отсекам, оставляя после себя липкий, как масло, налёт. Иногда, когда отказывали предохранители, размыкались контакты и начиналась цепная реакция: металл трещал, шланги вздувались от давления, из стыков вырывались струйки пара, хищно шипя, будто змея.
Мы латали те места, где давление всё же проделывало дыры — пусть маленькие, но такие свищи уже были первым предупреждением об угрозе. И теперь я понимал, что бороться за свою жизнь здесь приходилось каждую минуту. Уголовники это осознавали, но вот мозгов справиться с техническими проблемами им не хватало — их интеллект и до ареста был невысоким, а теперь, в условиях тюремного заточения, опустился ниже ватерлинии. Ими двигали примитивные инстинкты и ограниченный рассудок, и я подозревал, что это влияние морфологических изменений организма: не могло же тело меняться без влияния на мозг. Но кем становились эти люди — я не понимал. Их лица уже не напоминали человеческие: одни вытянулись, огрубели, у других кости черепа деформировались, будто их выдавливали изнутри; кожа у многих приобрела землисто-серый оттенок, на ней проступали бледные пятна, словно следы неизвестной сыпи, а глаза — мелкие, глубоко посаженные — стали напоминать рыбьи. Они двигались как-то иначе, с плавной, скользящей походкой, словно под водой. Одно лишь было ясно: здесь создаётся новая форма человечества. Или я схожу с ума, и увиденное — бред моего подавленного мозга.
Самое удивительное мне сказал Прохоренко, когда мы чинили систему обогрева. У заключённых оказались подавленными половые инстинкты. Разговор произошёл случайно. Над агрегатом термонадува висел металлический щит с рисунком обнажённой женщины. Рисунок был сделан углём, грубыми штрихами, но с явным мастерством: стройная фигура, длинные волосы, прикрывающие грудь, бёдра, едва намеченные мягкими линиями, и взгляд — не вульгарный, а скорбный, с тоской по свободе. Автор, нужно признать, обладал художественным талантом, но такого заключённого уже не было среди живых: он был одним из первых обитателей «Посейдона» и до сегодняшнего дня не дожил — его сожрали, говорят, распарывали ещё живым, наблюдая за его мучениями. Вот уж форма садизма!
Глядя на рисунок, я поинтересовался:
— Сексуальных проблем нет в тюрьме?
До меня доходили разные истории, что среди заключённых, одинаково в мужских или женских коллективах, складываются гомосексуальные связи, причём часто насильные, принуждаемые. В замкнутой среде это казалось почти неизбежным, где стресс и отсутствие женщин обычно приводят к агрессии или сексуальному насилию. А учитывая тот факт, что на «Посейдоне» сидели исключительно насильники и убийцы, то интенсивность подобных контактов могла быть высокой. Я не скрывал, что готов дать отпор любому, даже ценой собственной жизни.
На моё удивление Сергей Иванович ответил отрицательно:
— Нет, не слышал… При мне такого не было…
Странно, как-то даже противоестественно. Мужчина, как, впрочем, и женщина, не может не хотеть сексуальной близости, особенно если он не развалина, не дряхлый старик. А здесь — на «Посейдоне» — люди в самом расцвете сил, крепкие, агрессивные. С медицинской точки зрения это выглядело как аномалия: снижение либидо у здоровых мужчин может происходить только при тяжёлой эндокринной патологии, при длительном воздействии стрессовых факторов или под влиянием химических веществ. Обычно стресс, наоборот, усиливает агрессию и сексуальные импульсы, а тут — их полное отсутствие.
— Э-э-э, разве нет подобных желаний? – удивился я. – Все импотенты?
— Окружающая среда подавляет желания у большинства тут обитающих, но не у всех, — серьёзным тоном произнёс астрофизик. — Ты, наверное, заметил, что люди меняются. Они начинают пахнуть не так, как свойственно человеку, а как свежевыловленная рыба. Меняются так, что у некоторых меняется физиология…
— То есть? — насторожился я. Что-то не понравилось мне в этом ответе.
Прохоренко усмехнулся и выразительно посмотрел на меня:
— Несколько заключённых сменили пол.
Это как обухом по голове. Сразу вспомнились истории о Таиланде, где процветает секс-туризм и где большинство тех, кого называют «лэдибоями», прошли сложные операции. Но как это возможно здесь? Ведь это не просто гормональная перестройка, а крайне сложная хирургическая коррекция, требующая стерильных условий, медикаментов, шовного материала, имплантов, не отторгающихся тканями.
— Э-э-э… как это? Операцию произвели? Или они трансвеститы? Транссексуалы? — моё растерянное выражение, между тем, не вызвало смеха у собеседника.
— Нет, — покачал головой Сергей Иванович. — Они живут здесь давно… Просто трансформировались в женщин. Те, кто прожил здесь около семи лет, изменили себя на противоположный пол. Может, не по своему желанию, а из-за влияния окружающей среды.
Услышанное не укладывалось в голове.
— Как это? Разве это возможно?
— В природе бывает так. Среди земноводных существ подобное происходит: самцы трансформируются в самок, если в природной среде их нет по каким-то причинам, или наоборот — самки в самцов. Иначе говоря, чтобы сохранить популяцию, природа проводит такие чудеса. Например, процесс смены пола свойственен голотуриям — «морским огурцам», креветкам, каракатицам, коралловым полипам, рыбам-клоунам, морским юнкерам, моллюскам, ракообразным… — Прохоренко мог бы перечислять до бесконечности, однако остановился.
— Но разве среди людей такое может быть?
Шипение агрегатов, пар и глухое гудение труб напоминали, что мы не на кафедре естествознания, а в подводной тюрьме. Теплообменники шумели, как дыхание огромного зверя; по стенкам стекал конденсат, собираясь в тёмные капли, а воздух был насыщен металлическим привкусом.
— В обычной среде — нет. Но мы же под водой, — тихо произнёс Сергей Иванович и закашлял, будто желая скрыть нечто важное.
— И что под водой?
— Люди не живут под водой, это не наша среда обитания. Но бывает так, что под воздействием некой силы, неких жизненных ритмов наши организмы перестраиваются. И тогда у мужской особи появляются все признаки женского организма…
— То есть на «Посейдоне» есть женщины?
Квакоу-у-у… Квакоу-у-у-у…
На лице астрофизика появился оскал:
— Есть мужчины с женскими органами… Это не совсем женщины и не совсем мужчины…
— Гермафродиты, — понимающе кивнул я, всё равно ошеломлённый такой новостью. Гермафродиты — это люди или животные, обладающие признаками обоих полов одновременно, то есть имеющие как мужские, так и женские половые органы. У человека это крайне редкая врождённая аномалия развития, а не результат сознательного выбора.
Мой ответ не понравился Сергею Ивановичу:
— Нет, не гермафродиты. Это мужчины, которые способны рожать! Понял? И ещё они экстрасенсы. Они нашли мины, которые оказались вмонтированными в танкер, видимо, для случая подрыва, и потом Мортира сумел их обезвредить — он же бывший военный, артиллерист, хотя с кровавым следом в Чечне. Кстати, первым делом, когда прибыл сюда, Мортира перерезал кавказцев, что воевали против федеральных сил — он ненавидел этих джихадистов. Так что у нашего вожака особое окружение, и поэтому он ничего не боится. Ясно?
Я признался честно:
— Нет… но за справку о вожаке – спасибо. Но про меняющих пол – это не ясно.
— Тогда и не спрашивай больше, я не бюро справок и находок! — вдруг разозлился главный техник «Посейдона». — Тяни эту гайку, не филонь! Хватит пустых разговоров.
Я замолчал и принялся за работу. Металлические детали глухо звенели в руках, жирное машинное масло вязко стекало по пальцам, запахло тёплым железом и солёной влагой. Спустя час разобранный механизм был густо смазан и снова собран; я с усилием водрузил его на место. При первом же запуске он глухо кашлянул, заскрежетал и, наконец, заурчал ровно — по трубам пошло едва ощутимое, но такое нужное тепло. Внутри корпуса потянуло горячим паром, на стенах закапали тяжёлые капли конденсата. Система ожила, как огромный зверь, и его дыхание разлилось по секциям, медленно вытесняя вязкий холод. Климат нужно было поддерживать везде, но особенно — в оранжереях, где выращивались водоросли, грибы и редкие овощи, спасавшие нас от голода; без тепла они погибнут в считаные часы.
Прохоренко остался доволен моей работой и сказал:
— Ладно, вижу, что ты действительно разбираешься в технике. Скажу Крэку, что ты подходишь к этой работе.
Я в недоумении уставился на него:
— А он требовал подтверждения?
Глаза у Сергея Ивановича блеснули, как две капли нефти:
— А ты думал, здесь верят сразу на слово? Пока не покажешь, кто ты, — ты на «Посейдоне» ноль! Мортира — человек недоверчивый, злой и мстительный. Он как ты — нацик, не любит азиатов и кавказцев. В своей войне, говорят, он пустил на паштет многих чеченцев и дагестанцев, таджиков и грузин.
Я почесал затылок. М-да, видимо, без защиты не обойтись, а Прохоренко может вставить словечко. А что касается Мортиры, то его уголовное дело я помнил: судя по материалам суда, он действительно наделал немало бесчеловечных вещей.
— А где эти женщины?.. Ну, мужчины, которые стали…
— Хочешь в их объятия? — вопрос прозвучал ехидно.
Меня передёрнуло:
— Нет, что ты! Просто интересно на них посмотреть…
— Их ты не увидишь, — равнодушно пожал плечами астрофизик. — Они — гарем Мортиры. Живут в носовой части танкера, там апартаменты нашего вождя. Они — его собственность, и никто не смеет посягать на них. Впрочем, никто и не хочет, — он усмехнулся. — Потому что в трансформационном периоде сексуальность подавлена.
— Э-э-э, в каком периоде?
— Мы все тут меняемся…
У меня сперло дыхание:
— И я?
— И ты скоро начнёшь!
— А ты?
Квакоу-у-у… Квакоу-у-у-у… корпус дребезжал, как барабан, и казалось, что этот звук рвётся прямо из чрева танкера.
— А я уже в процессе, но тебе этого знать и видеть пока не следует, — усмехнулся тот, кто когда-то двигал науку о звёздах и планетах в лучших университетах и исследовательских центрах мира. Теперь же этот человек выглядел как бледная тень самого себя: впалые щёки, прозрачная кожа, глаза, в которых больше усталости, чем надежды. Его жалкое нахождение в подводной тюрьме выбешивало меня — ведь я видел перед собой не уголовника, а ученого, который когда-то строил сложнейшие модели Вселенной.
Так, мне следовало ускорить процесс эвакуации учёного на Землю. Потому что я не собирался тут оставаться долго, до того момента, когда начну походить на заключённых или тех, кто в гареме Мортиры. Необходимо открыть свою миссию Прохоренко и указать ему путь к спасению. Но сделать это нужно так, чтобы он не стал сопротивляться, не позвал на помощь, а добровольно покинул «Посейдон». Значит, войти в доверие. Но как? Он же не любит нациков, а если и беседует со мной, то лишь от скуки и необходимости поддерживать слаженность совместной работы. Значит, нужно найти нечто такое, чтобы он стал мне доверять.
— Всё, вставай, пошли в другой отсек, там работы много, — хмуро произнёс Прохоренко, закидывая за плечо сумку с инструментами.
Я набросил на плечо рюкзак с тяжёлыми ключами и паяльной лампой и потопал вслед за астрофизиком. Как и требовалось, закрывал за собой все двери: герметичность — это первое правило выживания. Второе — носить с собой гаечный ключ для защиты. Третье — сторониться заключённых, у которых с психикой и физиологией совсем не в порядке. А таких здесь — девяносто девять процентов.

9.
Первая неделя на «Посейдоне» оказалась самой тяжёлой. Даже для меня — спасателя, привыкшего к стрессу, крови и выматывающей работе, — это был удар. Здесь не было привычного ощущения «временной смены обстановки», как на учениях или в командировке. Это было замкнутое, душное чрево танкера, пахнущее ржавчиной, сыростью и чем-то животным, и оно быстро пожирало силы и психику. Со слов заключённых, некоторые не выдерживали и просто вешались — и это никого не шокировало. Самоубийство считалось личным делом, а вот пропасть телу не давали: мясо — мясо. Мёртвых разделывали; внутренности, сухожилия, печень, лёгкие шли в пищу, кости дробили и добавляли в землю оранжерей как удобрение. От растений зависело девяносто процентов их пайка — длинные бледные побеги, похожие на водоросли, мутировавшие грибы, глянцевые листья с пузырьками влаги. Всё это выращивалось под лампами, пахло горько и прелыми водорослями, но позволяло не умереть с голоду.
Бездельников здесь не было — каждый был чем-то занят. Это было единственное, что удерживало остатки порядка. Среди уголовников затесались даже фельдшер и аптекарь — оба серийные убийцы, но на «Посейдоне» они выполняли роль «медиков». Я не понимал, как им удавалось лечить без аптек и медикаментов. Когда при ремонте машины один из рычагов рассёк мне кожу у локтя, хлестнула ярко-алая кровь, и фельдшер, не моргнув, наложил швы и повязку. «Ничего страшного, заживёт», — сказал он без улыбки. Мне показалось, что его зрачки расширились, когда он увидел кровь, будто с трудом подавил желание вцепиться зубами. Вампир, а не медик. Но оказался прав: на следующий день рана затянулась розовой кожицей, словно недавней травмы и не было.
Когда я рассказал Прохоренко о своей ранке, он усмехнулся и спросил:
- Ты говорил, у тебя проблема с ногой? Типа, повредил и ожоги?
- Да. Было дело недавно... – я не хотел раскрывать подробности своей спасательной миссии в Индонезии.
- Взгляни на неё.
В удивлении я оттянул штанину и замер: ожоги и шрамы исчезли, кожа была нежная и гладкая, как у младенца. «Не может быть», – прошептал я.
- Это первичное восстановление, – спокойно объяснил астрофизик. – Здесь раны заживают быстро. Но не советую часто резать кожу… Заключенные звереют от запаха крови, и тогда их уже ничто не остановит. Их психика серьёзно повреждена. Они уже хищники в биологическом смысле…
Большинство обитателей «Посейдона» работало именно в оранжереях. Они были раскиданы на всех уровнях и в каждом отсеке: длинные узкие туннели с низкими потолками, увешанные лампами, от которых шёл мутный зеленовато-жёлтый свет; ряды гидропонных установок с вязкими жидкостями, в которых колыхались растения, похожие одновременно на капусту, мох и водоросли. Влажный воздух там был густой, пах гнилью и солёной тиной, с редкими сладковатыми нотами — как у прелой травы на болоте. Люди сгибались над грядками, не поднимая глаз, и работали молча, почти механически. Другие бригады чистили воздуховоды, укрепляли проржавевшие участки корпуса, латали дыры, через которые просачивалась вода. На кухне из всего этого готовили нечто вроде густого супа-пюре, а самая малая часть служила чем-то вроде внутренней охраны.
Управлял всеми текущими делами Крэк — жилистый, сухой человек с быстрыми глазами, привыкший раздавать команды коротко и резко. Но над ним возвышалась настоящая фигура власти — Мортира. Его редко видели обычные заключённые: он сидел в носовой части, как в трюме-дворце, и до него не добирался никто, если не имел права. Его охраняли шестеро самых свирепых — бывшие бойцы, теперь больше похожие на мускулистых животных, чем на людей.
Самым запоминающимся был Молот. У него плечи были как у тяжелоатлета, руки как гидравлические цилиндры, а кулаки — раза в четыре больше человеческих, будто костяшки обросли панцирем. При каждом движении мышцы перекатывались, как стальные тросы. Лицо квадратное, без выражения, с низким лбом, маленькими глубоко посаженными глазами — из-за этого он казался ещё опаснее. Ударом такого кулака он мог раздавить череп, как скорлупу яйца, и все это знали. Впрочем, драк здесь было мало. Заключённые научились держать себя в руках: любая ссора могла закончиться смертью. Если уж дело доходило до конфликта, его решали на арене — той самой, куда в первый день попали мы с «колокола». Там победитель получал то, на что претендовал, а проигравшего отправляли на кухню — на разделку.
Я на эти гладиаторские забавы не ходил — не выносил зрелища убийства. Прохоренко тоже не смотрел, и это говорило о многом: даже здесь он не переступил последнюю грань.
Это было единственным развлечением на танкере. Я же вспомнил о кинотеатре и библиотеке и об этом напомнил коллеге. Тот с удивлением посмотрел на меня, как на Дауна: глаза у него расширились, брови подпрыгнули вверх, а губы приоткрылись в полумолчанье, будто он пытался осознать, что я всерьез заговорил о культурной программе среди хищников под водой.
- Какой кинотеатр? В первый год все сгорело – и аппаратура, и диски с фильмами. А книги в библиотеке отсырели – это просто бумажная масса, нечитабельная.
- А что если организовать драмтеатр? – предложил я. – Хоть какой-то культурный досуг... и развлечение иного порядка...
И сам осекся: в таких условиях какая культурная самодеятельность?
- Ты бы еще камерный оркестр предложил бы, - хихикнул вдруг Прохоренко. – Все деревянные инструменты сгнили, а трубы и саксафоны давно использованы для латания дыр в машинах!.. Театр! У людей или агрессия, или полное равнодушие, что меня больше устраивает. Больше никаких чувств – а ты предлагаешь им в спектакли играть? Не смеши! И не предлагай – тебя просто не поймут! Там, во ФСИН, не знают, что здесь нет людей. Это уже не преступники, это просто хищники! Животные...
Было странно слышать такое от астрофизика. Только он был прав: нелюдимость – это основная черта уголовников на глубине. Огромные размеры танкера позволяли каждому редко встречаться с другим, если, конечно, такая встреча не была необходимой или целевой. На «Посейдоне» царила странная и малообъяснимая психологическая атмосфера. Заключенные сколачивались в разные группы, но не по идеям или предпочтениям, а по каким-то им ведомым внутренним причинам. Мне казалось, это было биологически или, если быть ближе к сути, зоологически продиктовано: как стадо волов, собравшихся вокруг водопоя; как прайд львов, разделяющих охотничьи участки; как стая шакалов, разыскивающая падаль. В каждой группе существовали свои иерархии, ритуалы, напряжение и страх – своеобразный естественный порядок, подчинённый не законам общества, а законам выживания, инстинктам и доминированию.
Они признавали власть Мортиры, но при этом не возводили его в культ. Вспышки агрессии были краткими, хоть и яркими, и всегда заканчивались смертью кого-то; мне же было непонятны мотивы такой агрессии, словно порой не разум двигал людьми, а хищнические инстинкты – например, можете ли вы предсказать поведение акулы или медведя? Зато все любили гладиаторские бои, где море крови и куски мяса. Поэтому я, делая обход по агрегатным отсекам, по совету Прохоренко, всегда носил гаечный ключ под майкой, чтобы успеть его выхватить и врезать по морде.
Фени я не слышал, то есть заключенные уголовного жаргона не придерживались, словно такой речи и не было, одновременно мало общались и на русском – больше жесты и рычания, словно люди оскотинились, предпочитали выражать эмоции горловыми звуками. Интерес ко мне, который проявился распросами о жизни на поверхности, быстро угас, и больше ко мне с вопросами никто не подходил. Мне показалось, это была последняя «искорка» их человеческого любопытства, ибо они опять стали равнодушными ко всему.
Здесь вообще не все было так, как в обычных исправительно-трудовых учреждениях. ФСИН не смогла бы классифицировать качественное состояние тюрьмы. Я не социолог, не психолог, и все же сумел увидеть различия жизни на «зонах» (известной мне по кино, рассказам коллег, бывших дворовых друзей, чья дорожка стала «кривой») и подводной: не делят общество на касты «низших» и «высших», нет лагерных опущенных («петухов»6 и тех, кто моет и убирает за других), «гадов» и «отрицалово», «паханов» и «авторитетов», "положенцев" и "терпил" – все одинаково трудятся, не оказывает давление на другого, не унижает.
На «Посейдоне» тюремная иерархия была странной и противоестественной. Главной фигурой был Мортира, но его власть выражалась не в постоянном контроле или запугивании – она была прагматичной: он поддерживал порядок и карал за открытое нарушение правил или чрезмерную агрессию. Под ним находились его «торпеды», бывшие спортсмены-уголовники, физически сильные, но ограниченные умственно; они следили, чтобы распри не выходили за пределы, но не вмешивались в каждый шаг заключенных. Остальные делились на «рабочие группы», занимающиеся агро- и техработами, но внутреннего ранга между ними не было – каждый сам за себя, иерархия формировалась лишь при необходимости выживания в боевых или рабочих ситуациях.
Это была иная форма порядка: не социальная, не культурная, а биологическая и инстинктивная – почти стая, где лидер важен лишь тогда, когда угрожает опасность, а остальное время каждый занимается своим делом, не пытаясь подавить другого, кроме случаев, когда слабый мешает сильному выжить.
Не слышал я и криминального фольклора, здесь не пели блатные песни, типа «Владимирский централ, ветер северный» или «Вези меня, извозчик, по гулкой мостовой…». Да, получившие пожизненное далеко не ангелы, однако их группировки не были направлены друг против друга, возможно, они ощущали себе подобных как существа одной породы, объединялись и избегали контактов с «непохожими» на них. Точнее, полностью избегать не удавалось – иначе бы не было агрессии и смертельных схваток на ринге. Впрочем, вожак Мортира следил, чтобы число смертей не превысило определенный порог, иначе обслуживать танкер стало бы невозможным делом, да и зачем ему власть в обезлюдевшем мире? В любом случае, это была совсем другая тюремная обстановка.
В первые дни я чувствовал себя даже оскорбленным и униженным: мне, спасателю, который был призван защищать жизнь, приходилось быть вместе с теми, кто лишал других жизни; утешало лишь то, что я здесь по заданию. Понятное дело, что осужденные на пожизненное – это маньяки и психопаты, моральные уроды и оскотинившиеся люди, но здесь они все больше и больше отказывались от социально-общественных норм поведения, становясь зверьми. Иногда до меня доносились злобные вои и рычания, издаваемые ими, и я терялся в догадках – это звуки отчаяния или сигналы личностного контакта, призывающего к себе физиологически близкого существа? Живущие на глубине деградировались до низшей ступени интеллектуального состояния, одни лишь инстинкты и привычки.
Известно, в воде солнечный свет не проникает глубже 250 метров, но мы все равно не увидели бы лучики, так как танкер не имел иллюминаторов. Из-за отсутствия света потерял смысл деление суток на утро-день-вечер-ночь, тут была одна сплошная 24-часовая полоса, как нет сезонов – зима, весна, лето, осень. Еще со школьных уроков географии я знал, что толщина воды в промежутке 200–1000 метров называется мезопелагиаль, и это обиталище глубоководных рыб и беспозвоночных; сюда спускаются лишь киты и кашалоты. Это зона вечной тьмы, и «Посейдон» застрял посередине.
Я сам называл всех обитателей тюрьмы мезопелагиальскими людьми – так проводил границу между теми, кто здесь, и теми, кто наверху, на суше. Они казались чуждыми, почти нематериальными, словно приспособились к давлению, влажности и полной темноте. Их движения напоминали движения глубоководных существ: медленные, сдержанные, но способные внезапно проявить взрывную силу. Шумы и эхо, отдаваемые корпусом танкера, превращали их шаги в странные ритмы, а горловые рычания в сигналы, которые можно было воспринимать лишь на интуитивном уровне. Казалось, что это совсем иной мир – подводный, чужой, где люди превращаются в организмы, приспособленные к среде, а не к морали. Разве есть мораль у рыбы или каракатицы?
Все равно мы нуждались в некотором распорядке суток, и деление времени делали самостоятельно – по механическим часам, расположенным в разных частях танкера. Однако в нашем распорядке жизни это никак не отражалось. Нам что 24 часа в сутках, что 38 – разницы никакой. Раз нет утра, то нет и ночи: спишь и работаешь в любом отрезке времени, организм перестал делить жизнь на привычные понятия. Просто идешь туда или сюда через какие-то часы или минуты. Под водой складывается все иначе, чем на суше, может, поэтому все казалось на «Посейдоне» однотипным и одноритмичным. Никакого культурного досуга, развлечений (кроме гладиаторского боя), праздников – унылый, жуткий и опасный мир для человека на глубине в 500 метров. Наверное, счастливыми здесь могли быть медузы или рыбы, любящие кромешную темноту и давление.
Человек, загнанный в несвоейственные ему условия, имел три пути: сойти с ума, покончить жизнь самоубийством или адаптироваться. Как это происходило – я не понимал, но отмечу: жить на танкере – это было больше чем испытание физическое и духовное, это нечто более сложное, тяжелое и… отвратительное. Шла деградация по всем фронтам. Мне приходилось ходить в разные части тюрьмы, и я слышал сквозь переборку и в больших помещениях жуткие вои и крики. Видимо, заключенные, оставшиеся одни или в группе, сбрасывали свои эмоции в окружающий мир, пугая тех, кто только прибыл или находился здесь недолго. Эти крики звучали как смеси горловых рычаний, вскриков и нечто, напоминающее агоническое шипение – звук, который способен проникнуть в кость и одновременно вызвать паническое ощущение чуждости и угрозы. Может, так они пытались себя защитить, маркируя территорию, или просто освобождались от внутреннего напряжения?
В любом случае без дела никто не оставался, а иначе и быть не могло. Если сотни тысяч лет назад труд превратил из обезьяны в человека, то в условиях подводной жизни человек превращался в непонятное существо. Точнее, в существа, так как уголовники в своих физиологических и морфологических изменениях были не похожи друг на друга, у каждого – свое индивидуальное превращение: один покрывался бледной слизью, словно приспособленный к давлению; другой терял пропорции тела, руки удлинялись, а кожа становилась тонкой и прозрачной; третий – мышцы разрастались неестественно, словно за счет напряжения внутри костей, голова меняла форму, глаза увеличивались, ноздри сужались; у кого-то менялся голос, который теперь издавал странные резонансные тона, а движения – плавали, скользили по полу без видимого усилия.
А учитывая рассказ Прохоренко о смене пола некоторыми заключенными, картина вырисовывалась еще более нерадостная. Мутация? Но почему? И с чего это вдруг? Почему такого нет там, на поверхности? Может, и есть – ведь эволюция не стоит на месте, только почему здесь идет стремительно?
Нет, никого наружу выпускать нельзя, даже если вдруг Госдума России объявит всеобщую амнистию. Неизвестно, что тут творится, может, внутри этих мезопегиальских людей модифицируются вирусы и бактерии, которые затем станут биологической угрозой для всего живого на Земле. И я задумывался: а стоит ли тогда вызволять и самого астрофизика, который так и не обмолвился, что он тут делает.
А он, как мне показалось, вел какие-то наблюдения, старательно что-то куда-то записывал, бормоча формулы и термины, которые мне были неизвестны. Часто уходил в минуты отдыха в машинное отделение, словно там искал себе уединение и покой. Кстати, туда он мне заходить не разрешал, и сначала я подумал, что причина — тот труп, что однажды обнаружил у двери, ведущей к генераторам. Точнее, это был скелет, начисто обглоданный, причем по острому, стоящему запаху и пятнам крови на стенах и полу было ясно: человека съели всего часа три назад. Кости были изъедены так, что от первоначальной формы остались лишь обрывки, а череп был тронут до неузнаваемости: скулы словно расплющены, зубы выбиты или сломаны, а челюсть слегка вытянута в сторону, словно имитируя рыло.
Я тогда замер и стал разглядывать останки, замечая явные отличия скелета от обычного человеческого: что-то от ящера и рыбы – удлиненные ребра, узкие позвонки, словно для плавательного тела, а черепная коробка имела странные выступы, хребет изогнут неестественно; одновременно оставались черты хомо сапиенса – форма таза, конечности. Значит, заключенные ели друг друга без ведома Мортиры, скорее всего, они все больше и больше отказывались от влияния своего вожака, предпочитая одиночный образ жизни или групповой по своему «виду», куда Мортира не вписывался по физиологическим и морфологическим свойствам. И охотились они, когда поблизости не было другой группировки или Крэка. Одному туда лучше не ходить!
Другой раз я увидел не менее жуткое зрелище: обходя трубопроводы вентиляции, наткнулся у штормтрапа на двух заключенных. Нельзя сказать, что мы столкнулись нос к носу, скорее я чуть не споткнулся о голову одного из них. Они лежали на полу, тяжело дыша, словно выброшенные на берег рыбы. Их бока то раздувались, то съеживались, руки и ноги мелко дрожали, а глаза были закрыты. Не знаю, без памятства находились ли уголовники или так спали, но смотреть на это было неприятно и жутко. Их безволосые головы, оголенные плечи и спины покрывала тонкая, прозрачная чешуя – почти как у глубоководной рыбы: слегка блестящая, прохладная на ощупь, переливающаяся голубоватыми и серыми оттенками под неоновыми лампами. Казалось, что кожа здесь стала не совсем кожей, а каким-то защитным покровом, сливаясь с влажным металлом пола и стен. Я тихо обошел тела, стараясь никого не задеть, не встревожить и не спровоцировать атаку, и пошел дальше.
Когда вернулся спустя час, тех уголовников там уже не было. Все больше и больше я приходил к мнению, что под водой происходит нечто зловещее, о чем человечество пока не подозревает. Но ничего хорошего в этом явно нет.
Правда, позже я понял, что Прохоренко не имеет к этому никакого отношения — он запрещал входить в это помещение даже Крэку, ссылаясь на опасность электрического удара. Может, он там что-то конструировал? Или тайком изучал окружающий мир, включая трансформацию людей? Странно: ведь он не биолог, не врач, а астрофизик. Что может делать здесь человек его профессии? Как-то многое не стыковалось.
Мне удалось установить в процессе обхода танкера, что в различных отсеках стоят странные приборы, сколоченные из разнородных деталей — явно кустарные, а не заводские изделия. Назначения их я не знал, но был уверен: они никакого отношения к поддержке жизни на «Посейдоне» не имели. Уголовники не интересовались, что это и зачем, считая их частью стандартного оборудования. Но любой инженер имел бы другое мнение. Сам же Прохоренко меня к ним не подпускал, однажды рявкнув:
— Не трогай! Это не по твоей части!
Его аж трясло от негодования, словно я покусился на нечто святое. Я отдернул руку и больше к таким аппаратам не приближался, хотя знал, что к ним часто заглядывает астрофизик. Зачем? Любопытство буквально разъедало меня. Возможно, Сергей Иванович проводил скрытые эксперименты, о которых руководство ФСИН даже не догадывалось. Да, он снимал показания с датчиков — но каких именно? Вёл записи исследований — это несомненно, но по какой теме? Черт побери, что искал астрофизик на глубине моря? Пока я не спрашивал, надеясь, что коллега сам пояснит, когда начнёт доверять.
Только вот получить это доверие оказалось делом непростым. Из всех гадостей на Земле он больше всего ненавидел расовую дискриминацию, а меня, как нацика, поначалу особенно не воспринимал, просто игнорировал. Но спустя некоторое время его отношение изменилось. Он видел, как я работаю — стараясь не допустить ошибки, как легко разбираюсь в технике и ремонтирую механизмы любого назначения, при этом веду себя как вполне приличный человек: не сквернословлю, не рассказываю нудные и гнусные истории, не напрашиваюсь на беседы, не надоедаю, позволяю каждому вести себя так, как он желает, не читаю нотации. Иначе говоря, я принимал Прохоренко таким, каким он был и хотел оставаться дальше.
И постепенно между нами начала образовываться тонкая, почти невидимая связь — как струйка воздуха в тяжёлом, насыщенном влагой пространстве: не дружба, Однажды мы находились в своей каюте и молча смотрели в потолок, с которого медленно капала вода. Это были редкие часы отдыха: каждый при своих думах, не мешая другому, дышал вязким, тяжёлым воздухом, похожим на расплавленный гель. Лишь этот звук разделял нас: квакоу-у-у… квакоу-у-у-у… монотонное, вязкое эхо капель, напоминающее тихую песнь невидимой твари.
И тут у меня невольно вырвалось:
— Люди искали ад, а между тем они его создали сами… Здесь.
Я полагал, что Прохоренко, как обычно, проигнорирует меня. Однако он вдруг заговорил, голос его прозвучал глухо, словно из-под толщи воды:
— Это, скорее всего, не ад. Это антитезис Чистилища.
— Почему антитезис? — удивился я.
Сергей Иванович медленно повернулся на левый бок, положил ладонь под щёку. Выражения лица я не видел, но глаза… они сверкали, как у кошки в темноте — зеленовато-жёлтые, с тонким стеклянным отблеском, будто в них отражался свет далёких глубин; в этих глазах таился холодный блеск науки и какая-то неуловимая дичь, как у зверя, живущего слишком долго в полумраке.
— Чистилище — это место, где души имеют шанс попасть в рай, пройдя определённый процесс очищения от скверны, так считают, например, католики. Но на «Посейдоне» люди меняются не для того, чтобы занять достойное место среди человечества или попасть в сад Эдема. Они перерождаются для того, чтобы превратить Землю в ад… но не для себя, а для тех, кто остался на поверхности. Таким образом, это антитезис Чистилища: в подводной тюрьме ищут совсем иное, чем христиане или мусульмане могут ожидать в раю или аду…
Я чертыхнулся: такой расклад мысли показался мне неясным, и поэтому признался:
— В нашей теологической беседе я многое не уловил…
— Я не веду беседу по библейским канонам, ведь я — атеист, учёный, — ответил Сергей Иванович. — Люди придумали рай как место благоденствия. Это сухопутный мир. Но реальный мир всего живого на Земле — это водная стихия. Рай — это океаны и моря. Океаны покрывают 71% земной поверхности и содержат 97% земного запаса воды, тогда как в озёрах и реках лишь 3%. Жизнь зародилась в океане, и начало ей положили простейшие одноклеточные организмы. Растения подводного мира – это диатомеи и ламинарии; животные – рыбы, птицы, звери, губки, кораллы, черви, морские звёзды, ракообразные. С биологической точки зрения – это и есть Эдем. И с «Посейдона» люди будто бы возвращаются в этот рай.
Считать тюрьму ступенью к раю? Бред! Но Сергей Иванович вовсе не походил на шизофреника. Нужно было продолжать спор – вытянуть из собеседника нужное.
– Человек не создан для жизни на воде, – возразил я, вспомнив американский фильм «Водный мир». В нём из-за глобального потепления растаяли полярные льды, и вся планета оказалась затопленной. Люди жили на утлых судах, боролись за еду, за воду, за саму жизнь, и превратились в озлобленных кочевников. – Человек – существо сухопутное.
– Ты так думаешь, Виктор? – с ехидцей протянул Прохоренко и облокотился на край койки. Статус у нас был явно неравный: я обращался к нему на «вы», он ко мне – на «ты». Но я не стал заострять внимание на этом – в рамках задания это было несущественно. – Жизнь зародилась не на суше, а в воде. Мы биологически восходим от морских существ. Это есть в наших генах. И сейчас оно пробуждается. Ты сам видишь это на примере заключённых: мы пахнем рыбой, и внешность наша меняется.
– Ерунда, – отмахнулся я. Хотя в глубине души понимал: не всё так просто.
– Нет, не ерунда, – спокойно продолжил он. – Эволюция – процесс неостановимый. Мы меняемся, хотим того или нет. Но вот сознание наше отстаёт. Мы остаёмся хищниками, умными, но всё равно хищниками. Создаём оружие, убиваем не только животных, но и себе подобных. В животном мире это тоже встречается: шимпанзе убивают и поедают соплеменников; львы уничтожают львят, рождённых от чужого самца; дельфины калечат сородичей ради забавы. В нас живы эти зачатки древней жизни, инстинктов доисторических существ. Борьба за существование и есть наш главный двигатель. Тут нет ни социальных, ни нравственных маркеров.
– Ну, если на «Посейдоне» собрались именно такие моральные дегенераты, то ваши выводы точны, – ляпнул я, не подумав. – Убийцы, подонки, мерзавцы... мезопелагические люди... – и тут же прикусил язык: ведь к их числу следовало отнести и себя, и Прохоренко. Но мы вдвоём были другими, чужими здесь.
Сказал я это зря: у коллеги сразу пропало желание спорить. Он отвернулся к стене и замолчал. Вероятно, вспомнил, что я – «нацик», а он – «преступник». Больше к этой теме мы не возвращались. На все мои дальнейшие попытки разговорить астрофизика следовал один и тот же ответ: холодное молчание и жест рукой – «иди, работай». И я, чертыхаясь, снова пахал как проклятый, ожидая часа, когда смогу покинуть это жуткое место.

10.
В любом случае работал я исправно, и потому удивился, когда спустя десять дней Крэк вдруг появился в каюте, где мы с Прохоренко отдыхали, и сказал:
— Тебя требует Мортира.
Квакоу-у-у... Квакоу-у-у-у...
Я тревожно посмотрел на астрофизика. Тот только пожал плечами, мол, я тут ни при чём, не жаловался.
— Зачем? — осторожно уточнил я.
— Не задавай вопросов — ступай, — резко оборвал меня Крэк. Его глаза зло сверкнули. Он терпеть не мог лишних расспросов, считал их непозволительными.
В сопровождении одной из «торпед» я побрёл в носовую часть. По пути отметил любопытную деталь: сто пятьдесят заключённых на четверти километра танкера распределялись так, что редко кого встретишь. Но чем ближе к апартаментам вождя, тем людей становилось меньше. Явно существовало негласное табу: сюда простым заключённым хода не было. Приходили лишь по вызову — Прохоренко, например, для ремонта, или повар с едой. В остальное время уголовники группировались по углам, уходили в свои укрытия, и что они там творили — оставалось загадкой. Нет, речь не шла о сексуальных связях, всё было куда сложнее, чуждое мне и пока недосягаемое для понимания. Да и вообще, зэки разговаривали мало — ни со мной, ни между собой. Лишь злобно косились и скалили зубы.
Здесь, в носовой части, воздух был таким же влажным, но отсеки — просторнее и чище: меньше ржавчины, больше удобств. Статуи, картины в целлофановых упаковках, мебель из водостойкой древесины, хрусталь... Откуда всё это взялось на танкере? Света было тоже вдоволь — электричества на вождя и его свиту не жалели. Да, «аристократия» существовала и среди уголовников, и убедиться в этом стоило лишь раз попасть в эти покои.
«Торпеда» постучал и тут же открыл дверь, пригласив меня внутрь. Я переступил порог с тяжёлым чувством. Не страх — скорее глухая тревога. Где-то на дне сознания шевельнулась мысль: а вдруг это мой последний час?
Помещение поразило роскошью. На кожаном диване восседал тот самый, кого в первый день я окрестил Акулой. На его груди сверкала серебряная ящерица с изумрудными глазами — старинный амулет, бог весть как оказавшийся на «Посейдоне». Вероятно, один из символов власти, наподобие скипетра и державы у русских царей.
Отдельно, в креслах, сидели четверо... людей? Уже сложно было назвать их мужиками. Женские груди — причём у двоих аж по три, чего в природе даже у женщин не бывает. Гладкая кожа без щетины, ни волос на руках, ни на ногах. И большие животы. «Беременные?!» — чуть не сорвалось у меня с языка.
Мортира заметил мой взгляд и подтвердил:
— Да, мои жёны ждут потомства. Удивлён?
Я пожал плечами: мол, не за этим же меня сюда притащили — я ни врач, ни биолог. Тревога не уходила, напротив, нарастала. Мужчины-женщины-самки рассматривали меня с пронзительным интересом. Было ощущение, будто они заглядывают внутрь, перебирают мои мысли, как кубики в детской игре. Телепатия? Кто знает, какими способностями могли обладать эти мутировавшие существа.
Теперь я ясно понял, что имел в виду Прохоренко, когда говорил о трансформации организмов. Мир «Посейдона» всё сильнее пугал меня. И тем сильнее становилось желание — вырваться отсюда любой ценой.
Квакоу-у-у... В который уже раз за день раздался этот жуткий звук. Я, кажется, перестал вздрагивать — слух притерпелся, мозг научился игнорировать. Но вот влажность... её перенести было куда труднее. Сердце колотилось, словно пытаясь отрегулировать невозможный баланс между воздухом и водой. Мортира заметил моё состояние, и акулья ухмылка скользнула по его лицу.
— Ты же нацик, Виктор, — начал вожак, открывая бутылку и наливая в стаканы мутноватую жидкость. Алкоголь. Возгонка из овощей, выращенных в корабельных оранжереях. Я не знал, что этим тут занимаются. Но, в сущности, почему нет? Сырьё есть, энергия тоже. Почему бы и не гнать самогон, если есть нужда? Хотя на «Посейдоне» я ещё не видел ни одного пьяного. Видимо, спиртное предназначалось исключительно для Мортиры.
Квакоу-у-у... Квакоу-у-у-у... Запах здесь был иным, чем в рабочих отсеках: он смешивался с привычной вонью нефти, образуя странный, тяжёлый коктейль.
Я молчал, ожидая продолжения. Мортира не тянул:
— Почему в первый день ты не убил кавказцев? Шанс ведь был... На воле ты завалил азиатов, а потом вдруг струсил. С чего это, а? — его глаза блеснули нехорошим светом.
Я пожал плечами:
— Это было давно. Взгляды изменились. И потом — мигрантов «завалил» не я, это была авария на производстве.
С моей легендой всё было непросто. Стоило кому-то начать копаться, и сразу становилось очевидно: не доверяют. Особенно смущали внимательные взгляды его «жён». В них было что-то чужое, как будто они рыскают у меня в голове, вытаскивая наружу то, что я старался скрыть. Что делать? Начать драку? Но толку? Из этого логова не вырвешься. К тому же вряд ли сам Мортира позвал меня ради расправы. Ему было нужно другое.
— Так ты больше не призываешь к чистоте белой расы? — продолжал он, лениво поглаживая амулет. — Не хочешь расправляться с теми, кто не похож на тебя? Ты даже на ринг не являешься, чтобы насладиться зрелищем.
И тут он не соврал. Мне не нравились их «спектакли». После первой же схватки я обходил стыковочный отсек стороной, хотя знал: за неделю там произошло ещё две кровавые разборки.
— Призываю, — осторожно сказал я, — но убивать больше не стану. К тому же не у меня проблемы с тем кавказцем... Конфликт у другого, того, что прибыл вместе со мной в «колоколе».
Хмыкнув, вожак щёлкнул пальцами, и в помещение вошёл тот самый бандюган, с которым мы прибыли на «Посейдон» и который убил одного из фанатиков. Настоящий «бычара» — громадный, плечи как дверь, кулаки — словно каменные глыбы. В руках он держал поднос с высоким металлическим колпаком-крышкой. Колпак был весь исцарапанный, с жирными потёками и застарелыми пятнами, будто служил не один год, а его тяжёлое сияние отражало свет ламп зловещими бликами.
Бандюган свирепо смотрел на меня, словно я был виноват в смерти его напарника со шрамом.
— Тогда, может, отведаешь его? — холодно предложил Мортира, вперив в меня взгляд акульих глаз.
Боже мой, это был не человек — настоящий мегалодон!7 — мелькнуло у меня в голове.
— Не понял, — осторожно произнёс я.
«Бычара» сорвал крышку. Из-под неё ударил влажный запах — смесь гнили, крови и ещё чего-то сладковатого, липкого, как у падали. На подносе лежала голова кавказца. Щёки уже подёрнулись синюшными пятнами, губы раздулись, а на ресницах застыла корочка запёкшейся крови. Я похолодел. Неужели уже успели казнить? Недоумённо взглянул на Мортиру. Тот усмехнулся и пояснил:
— Вчера этот кавказец вызвал на бой Игоря, — толстый палец ткнул в сторону бандюгана. — От вызовов тут не уклоняются, иначе это поражение. А всех проигравших мы фаршируем. Кавказец проиграл, и теперь Игорь — мой телохранитель. А тебе, Виктор, я предлагаю съесть голову. Это деликатес!
Он щёлкнул языком, и его «жёны» взвизгнули от удовольствия. Было ясно: такую пищу они предпочитали больше всего. Может, им действительно требовался протеин — ведь внутри каждого рос зародыш, а без белка не вырастешь.
Меня передёрнуло. Я почувствовал, как под ложечкой неприятно засосало, будто меня стошнит, в груди поднялась волна тошнотворного жара, а во рту появился металлический привкус. Я сглотнул, стараясь не смотреть на поднос, и выдавил из себя:
— Я не голоден.
— Потом съешь... когда проголодаешься, — мягко, но с нажимом сказал Мортира. Его слова не были простой шуткой: он чего-то добивался.
— Я не ем головы... человеческие, — добавил я, чувствуя, как предательская дрожь пробегает по спине.
Квакоу-у-у... Квакоу-у-у-у...
Мортира понимающе кивнул и махнул рукой. «Бычара» с облегчением бросил поднос «жёнам». Они жадно накинулись на голову: рвали волосы клочьями, выдирали зубами нос и уши, а потом с дикой алчностью начали выскребать из черепа мягкие мозговые ткани, чавкая и хлюпая.
Я резко отвернулся, сжав зубы так, что заболела челюсть. Отвращение было написано у меня на лице. Бандюган заметил это и только развеселился, сверкнув хищной улыбкой.
А Мортира, словно ничего не произошло, задал вопрос, больше похожий на приказ:
— Расскажи, что у тебя было.
— В каком смысле? — меня смутило это «было».
— В чём тебя обвиняли на суде, — пояснил вожак, лениво поглаживая свой амулет.
Итак, с меня требовали историю из моего «уголовного дела». Я старательно пересказал легенду, заранее заученную, причесанную под нужды. Мортира слушал молча, перебирая пальцами по стакану, словно по струнам, а затем отхлебнул из него и лениво спросил:
— Просканировали?
Это обращение было не ко мне — к его «жёнам».
Один из самцов повернулся ко мне. Его вид был отталкивающим: кожа бледно-серая, будто пропитанная солью; грудь отвисшая, женская, а живот раздут, словно в нём плескалась вода. Под глазами — тёмные мешки, а по губам текла маслянистая слюна. Он уставился прямо в меня, и грубый, сиплый голос раздался неожиданно низко:
— Он не мент, не законник. Но врёт. Не было аварии. И он не расист. Он здесь с каким-то делом. Сильная воля... не просто прочитать его мысли. У него какой-то имплант... я чувствую его... электронный чип.
Сердце моё ёкнуло. Разоблачили? Чёрт, так они и правда телепаты! Неужели всё всплыло? Но тут же мысль: нет, это лишь утверждение без доказательств. Хотя... кому тут нужны доказательства? Не суд же. Могут просто отрубить руку, выковырять ножом чип — и вот он, пруф моей миссии от ФСИН.
«Бычара» обернулся ко мне с такой яростью, что я на секунду ощутил, как его кулак рвёт мне горло. Ему было отвратительно, что на «Посейдон» попал не такой же зэк, как он, а, возможно, шпион. Но Мортира не торопился. Его военный опыт подсказывал: поспешные решения могут быть ошибочными.
— Это так? — прищурился он.
Я резко мотнул головой. В петлю добровольно не полезу. А руку щупать никому не дам — готов драться до смерти.
— Этот чип контролирует ритм моего сердца и работу сосудов, — соврал я, стараясь говорить ровно. — У меня редкое заболевание.
Вышло не слишком убедительно. Я видел это по глазам присутствующих: сомнение скользнуло в них, как тень. Но никто не бросился проверять, никто не стал спорить. Затаились.
— Ладно, — усмехнулся Мортира, откинувшись на спинку дивана. — Не будем торопить события. Само собой всё выявится. С тюрьмы не сбежишь.
Со стороны кресел доносилось мерзкое чавканье — «жёны» доедали голову, сгрызая остатки лица. По полу капали густые капли, смешиваясь с влажной плесенью.
— Я человек справедливый, — продолжал вожак. — Не принимаю необдуманных решений. Раз ты здесь с какой-то целью, это всё равно выяснится. Тайны не уплывают за борт этого корабля. Всё раскрывается здесь...
Он ткнул пальцем в стену, словно за ней скрывалось само море, хранящее и выдающее все секреты.
— Твой предшественник оказался ментом, — Мортира кивнул на трезубец с насаженной головой, — и за это поплатился. Он ничего мне не сказал. Но оскорбил. А унижений я не терпел ни от бородачей в Чечне, ни здесь, под водой. Твоё молчание я восприму как знак понимания. Ты сам придёшь ко мне... и расскажешь всё. Без меня здесь ничего не решается.
Я бы так не сказал, — чуть не сорвалось у меня с языка. Я сдержался и украдкой посмотрел на беременных телепатов. Они были заняты жадным пиром: втроём обгладывали кости, их раздутые животы подрагивали, словно внутри ворочались живые твари. Жирные пальцы, блестящие от крови, тянулись к остаткам, лица искажались в судорогах сладострастного голода.
Я отвёл глаза. В груди стало холодно.
— Игорь будет следить за тобой.
Ага, вот как зовут «бычару» — я даже и не интересовался раньше именем того, с кем меня отправили на дно Охотского моря. Перед «поездкой» пролистал уголовные дела моих «спутников», но особо не вчитывался: сухие строки, приговоры, убийства, наркотики — всё слилось в одно серое пятно. Теперь же имя всплыло, как ржавое железо из мутной воды.
Тот, смерив меня взглядом, полным презрения и недоверия, прорычал низким басом:
— Будет сделано.
Моё молчание приняли за знак согласия. Я не возражал, не спорил — просто не хотел вступать в опасный диалог, ведь и так балансировал на грани разоблачения.
— Ты свободен. Ступай к себе, — великодушно махнул рукой Мортира.
Глаза его блеснули по-акульи: тёмные, бездонные, в них не было ничего человеческого. В этот миг я явственно почувствовал себя добычей, мелкой рыбёшкой, которую вот-вот проглотит хищник. Его лицо даже изменилось — черты будто заострились, кожа приобрела влажный блеск, губы растянулись в ухмылке, оголяя зубы. Да, он формировался в настоящую рыбу — кровожадную, морскую, с холодным нутром и жаждой плоти.
Квакоу-у-у... Квакоу-у-у-у...
Бог ты мой, как достал меня этот звук. До печени, до лёгких, которые и так будто полны воды. Но ещё сильнее давила сама жизнь в этом жутком месте. Я не верил в справедливость Мортиры, ясно понимал опасность слежки Игоря, который с самого начала относился ко мне с подозрением.
И всё же у нас было общее: ни я, ни он не могли пить воду, которую предлагали в кухне. Слишком жёсткая и солёная. Похоже, опреснители окончательно полетели, и система выдавала практически морской состав.
Два дня назад я начал мастерить из подручных вещей фильтр для очистки воды: пластиковая банка из-под смазки, набитая слоями ткани, древесным углём и тонким слоем песка, сверху закреплённая гайками и металлической сеткой от вентилятора. Конструкция выглядела топорно, но справлялась с мутью.
Сергей Иванович, заметив это, остановился и с интересом уставился:
— Ты что делаешь?
— Я не могу употреблять вашу воду, — сердито ответил я, закручивая гайки.
— А что с водой? — искренне удивился астрофизик. — Обычная. Конечно, не «Боржоми», но сойдёт для нас...
— Она морская, понимаете? Я не рыба и не моллюск, чтобы её пить!
На лице коллеги мелькнула тень сомнения, он задумался.
— Ты прибыл недавно, значит, для тебя вода и правда морская. А для меня и остальных она обычная. Это значит, что фильтры в опреснителях окончательно засорились. Насосы тянут не атмосферную влагу, а прямо забортную воду. Мы привыкли, и не замечаем разницы.
— И что? — спросил я. — Значит, скоро её будет так много, что можно будет плавать в отсеках? Ведь системы отвода лишней воды нет, она заполнит трюмы и каюты.
Но ответ оказался иным.
— А то, что мы уже не сможем пить обычную воду, — тихо сказал Прохоренко, глядя прямо в глаза. — Мы адаптировались. Нам больше не нужны исправные опреснители.
Он выдержал паузу и добавил почти шёпотом:
— Впрочем, все установки находятся в носовой части танкера. Прямо под апартаментами Мортиры. Туда просто так не пройдёшь...
— Но я не могу! — сорвалось у меня. — Нужно чинить агрегаты, менять фильтры! Без этого мы все скоро подохнем!
Сергей Иванович лишь пожал плечами, спокойно, будто речь шла о пустяках:
— А ты привыкай. Фильтров осталось мало… Их я буду держать на всякий случай.
— Какой ещё «всякий»? — с подозрением спросил я.
— Такой, — коротко ответил он и отвернулся. — Не задавай ненужных вопросов.
Я фыркнул. Всё ясно: фильтры давно нашли другое назначение. Может, бартер, может, кто-то из «верхушки» использует их для собственных нужд, а может, просто сгнили в закромах. Запасных частей больше нет — это чувствовалось кожей.
С тяжёлым дыханием я снова принялся за возню с конструкцией. Нет, без нормальной питьевой воды мне здесь не выжить. Организм требовал чистоты, лёгкие и так с трудом справлялись с влажным, давящим воздухом. Иногда мне казалось, что грудь вот-вот распахнётся, и наружу хлынет солёная жижа, как из утопленника.
Поэтому я решил: сделаю походный, портативный опреснитель. Ничего сверхъестественного — технология простая, доступная любому, у кого мозги хоть как-то варят, а руки знают толк в инструменте. Пластиковый контейнер, уголь, ткань, трубки — и можно выжать из солёной воды хотя бы подобие пресной. Не изыск, но шанс.
Ещё бы маску сконструировать, чтобы меньше вдыхать эту сырость. Иначе лёгкие уже завтра превратятся в губку, пропитанную океаном. Чувствовал себя так, будто во мне завёлся тот самый «Посейдон» — медленно, верно, подменяя мои органы водой.

11.
Я вылетел из носовой части танкера, не взглянув на «торпед» — охранников. Беседа с Мортирой навела меня на однозначное решение — пора валить с «Посейдона». Эти ублюдки не знают, что у меня есть возможность покинуть тюрьму. Только у меня есть задание, и его выполнить я просто обязан. Тянуть больше нельзя — следует рассказать правду Прохоренко и предложить ему эвакуацию. Не думаю, что ему тоже приятно здесь находиться. Но всё же что-то заставило его прибыть сюда. Может, это то, что мы с ним увидели спустя десять дней после моего прибытия в тюрьму? Ведь он что-то знал, слушая того психа…
Нам нужно было зайти в один из отсеков, чтобы взять хранящиеся там трубы. Я не удивился, когда в помещении увидел сидящего на коленях человека, внешний вид которого вызывал не просто отвращение — отторжение. Я никак не мог привыкнуть к тому, что люди здесь менялись на странные и порой страшные формы. У этого вместо волос свисали тонкие полупрозрачные щупальца, как студенистые корни какого-то морского растения; нос исчез, оставив лишь два тёмных дыхательных отверстия, между пальцами хрустели плотные перепонки, а кожа поблёскивала зелёно-синим отливом, будто это мелкая чешуя, переливающаяся при движении фонаря, как у глубоководной рыбы. Из-под обрывков одежды тянулись шрамы и наросты, похожие на коралловые гребни — всё вместе напоминало уродливую скульптуру, ожившую в темноте.
Я водил фонариком, пытаясь понять, кто это и что он здесь делает. Похоже, молился? Среди убийц есть верующие? Интересно.
Незнакомец поднял на нас взгляд, и его глаза сверкнули недобрым огнём — не человеческим, а каким-то влажным, ламинарным, как отражение света в глазу акулы. Зрачки были вытянутыми, почти прорезями, а вокруг радужки клубилась мутная пелена, словно тончайшая плёнка воды.
— Это Вадим Блохов, старожил, уже шесть лет здесь, — узнал заключённого Прохоренко. — Он ни с кем не общается, живёт отдельно… Правда, не знаю, чем он питается, ибо путь на кухню ему заказан. Мортира запретил ему ходить по танкеру.
— Каннибализм? Вы же не ведёте учёт всех жителей «Посейдона», вот и жрёт кого-то, — предположил я, фонариком стараясь увидеть, что лежит рядом с Блоховым. Какое-то орудие труда, похожее на мотыгу. Наверное, им он убивает сокамерников.
— Вполне возможно, — согласился Сергей Иванович и, на крайний случай, достал из-под нары большой гаечный ключ. Влажный металл в его руке блеснул тусклым светом ламп.
И тут заключённый заговорил.
— Все религии фальшивы, — голос его звучал глухо, будто каждое слово с трудом пробивалось сквозь вязкую жижу. — От праха пришли и в прах уйдём — ложь... Мы пришли из воды и в воду вернёмся...
Мой напарник замер. Слова заключённого будто совпали с чем-то, что он уже знал или давно подозревал.
— Что ты сказал? — спросил он осторожно, сдавленным голосом.
Блохов медленно повернул голову, обвёл его злым, почти звериным взглядом и прохрипел:
— Я вижу миры. Далёкие, недоступные. Везде вода. И там жизнь... такая, что вам не снилась.
Я нахмурился, хотел вставить реплику, но получил толчок в бок от Прохоренко: молчи, слушай. Он был серьёзен как никогда.
А тем временем по помещению разносилось странное эхо, будто слова Блохова вибрировали вместе с гулом корпуса:
— Один мир — это жизнь под красным, уже умирающим солнцем. Не знаю, где это, но это не Земля. Океан там ещё полон живых существ, но таких, каких вы никогда не знали. Это не рыбы, не моллюски, не медузы... Они похожи на полупрозрачные колонны, вытянутые вверх, с венцами из мерцающих щупалец. Их тела мягко переливаются, как стекло, в каждом движении — ритм, музыка. Одни парят, как огромные паруса, собирая свет, другие медленно ползут по дну на десятках хрящевых опор, оставляя за собой светящийся след. Я их вижу постоянно, ясно, будто сам плыву среди них. Но мне этот мир скучен.
— Почему? — удивился я.
— Там нет борьбы, — Блохов усмехнулся перекошенными губами. — Всё протекает вяло и бессмысленно. Существа беззлобны, и океан угасает вместе с их солнцем. Нет эволюции, нет страстей... только вечное тление.
Сергей Иванович провёл ладонью по вспотевшему лбу. Его глаза блестели напряжённо.
— А ты видишь и другие миры?
— Да. Мир под льдом, — в голосе Блохова появилась хриплая жадность. — Планета вся покрыта коркой, километровой толщины. Сверху — холод и смерть. Но глубже, подо льдом, кипит жизнь. Из недр идёт тепло, и там океан полон существ. Настоящая жизнь. Хищники. Мощные, страшные, стремительные. Они разрывают добычу, выворачивают её наизнанку, пьют соки, пока жертва ещё бьётся. Кровь окрашивает воду в пурпур. Жертвы бьются, трепещут, умирают с широко распахнутыми глазами. Страх. Ненависть. Голод. Азарт. Смерть там в каждом вдохе. Это возбуждает меня... Я бы хотел жить там, каждый день убивать кого-то, рвать, терзать, слышать предсмертный хрип, смотреть, как глаза молят о пощаде...
Его лицо исказилось от восторга, губы дрогнули, словно он уже ощущал вкус крови на языке.
Квакоу-у-у... Квакоу-у-у-у... Жуткий звук пробежал холодком по коже.
— Этот тип был приговорён к пожизненному за убийство женщины и ребёнка, — тихо прошептал мне на ухо Прохоренко, пятясь и осторожно касаясь моей руки: мол, держись рядом, лучше не провоцировать. — Разделал их ножом прямо в автомобиле, который угнал. Полицейские хотели его застрелить на месте, чтобы не доводить дело до суда. Но случайный журналист всё снял на камеру, поэтому его взяли живым. Теперь этот урод — здесь.
— Но он бредит, — тихо ответил я. — Какие миры можно видеть здесь, под водой? И в телескоп не увидишь, что творится на Марсе, а этот фантазирует…
Прохоренко резко прервал меня, голосом, в котором не было ни тени сомнения:
— Нет, это не бред и не фантазии. Я верю ему. Я часто слышал от врачей, что служат на подводных лодках, о подобных видениях у военного персонала. Матросы и офицеры видят чужие миры, и это давит на психику. Причём именно водные миры. Об этом они никому не рассказывают, чтобы не попасть в психушку. Лишь врачам доверяют свои истории, и те заносят их в медицинские журналы, отмечая необычные реакции, кошмары, внезапные всплески агрессии, бессонницу. Официально объяснения нет, некоторые полагают, что это грёзы от сильного стресса и особенностей жизни в замкнутом пространстве. Им назначают антидепрессанты и успокоительные, чтобы хоть как-то стабилизировать психику.
Я вспомнил, что астрофизик работал на ВМФ России и имел доступ к секретным базам данных. Я пожал плечами:
— И что?
— А то, что мы тоже на глубине, и здесь можно увидеть планеты, до которых и телескопы не доберутся…
— А-а-а! Я уйду в этот мир! — внезапно заорал Блохов, вскакивая. Его руки сжимали мотыгу, и глаза блеснули диким огнём. — Я буду хищником! Я буду разрывать жертву! Я челюстями раскрошу кости, проглочу мякоть! И никому пощады!
Я растерянно посмотрел на Прохоренко: что будем делать? Успокаивать Блохова опасно — он вошёл в психоз, и каждая его мысль могла закончиться кровью. Мотыга была реальной угрозой — одной ей можно было приковать нас к корпусу или проломить отсек.
— Выйдем отсюда, пускай успокоится, — принял решение Сергей Иванович. Я вздохнул, соглашаясь.
Но не успели мы сделать и пару шагов, как Блохов ударил мотыгой по стене. Стена завибрировала, и звук отразился эхом по металлическому отсеку. Мы замерли, ошеломлённые. Уголовник продолжал бить, и вмятина росла на глазах.
— Дурак, что ты делаешь! — завопил Прохоренко, бросаясь к нему. — Ты разгерметизируешь трюм! Мы погибнем!
— Там свобода! Там жизнь! Там страсть! — орал Блохов, нанося ещё один мощный удар. Металл треснул, и через образовавшуюся дырку хлынула сильная струя воды, с шумом и брызгами, как каскад.
— Я буду убивать! — кричал он, поднимая мотыгу.
В этот момент Сергей Иванович резко ударил Блохова инструментом, что держал в левой руке, прямо по голове. Раздался треск, звонкий, как если бы тонкая скорлупа яйца лопнула под тяжестью. Металл и кость, мозг и плоть — всё будто содрогнулось одновременно. Обычно человек с такой травмой упал бы замертво. Но Блохов лишь пошатнулся и выронил мотыгу, глаза его бешено блеснули.
Он повернулся к нападавшему, лицо исказила жуткая гримаса, смешение ярости и удовольствия:
— Я тебя сожру! Я уволоку тебя в океан! — схватил он Прохоренко за плечо. Астрофизик отбивался, но Блохов тянул его к себе, щёлкая зубами, словно намереваясь перегрызть горло. Натуральная акула!
Тем временем дыра в стене уже увеличивалась сама собой. Корпус был изъеден коррозией, и вода поступала всё сильнее. Через три минуты, я мог дать гарантию, мы все могли захлебнуться. Можно было попытаться бежать к двери. Но я спасатель, моя задача — сохранить Прохоренко.
— На место! — выругался я и, срываясь с места, бросился к дерущимся. Подняв мотыгой, я размахнулся всей силой, готовясь нанести удар, который мог решить исход этого безумного столкновения.
Хрум! — железный конец мотыги вошел в спину Блохова и раздробил позвоночник. Тот только хрюкнул, и из его рта выплеснулась кровь. Нет, не красная, а феолетовая, как густой чернильный раствор, смешанный с темной водой, переливающийся от света и тени. Но уголовник не умер: он вопил и дергал конечностями, как жук, насаженный на иголку, каждая судорога выводила его тело в жуткую кривую, словно металл и плоть слились в единую дикую агонию.
— Вставайте! — я подпрыгнул к Сергею Ивановичу и фактически поднял его на ноги. Он уже был наполовину погружен под воду и потому медленно приходил в себя. Заборная вода была ледяной, и каждый вдох давался с трудом, мускулы сводило судорогой, сердце билось бешено, как барабан, а адреналин жег в венах, создавая странное чувство панического ужаса и безысходной решимости одновременно.
— Мы утонем, — беспомощно прошептал напарник, взгляд его был растерян и полон ужаса, как у ребенка, который впервые видит, как рушится его мир.
— Мы спасемся! — прорычал я и поволок его к двери. Вода уже доходила нам до живота, холод пронизывал тело до костей, заставляя трястись от напряжения. Свет мог погаснуть в любой момент, как только замкнет проводка. Надо было действовать быстро, как тогда, в Индонезии, когда каждая секунда решала жизнь или смерть.
И мы успели. Я открыл дверь, и нас вырвало в коридор с массой воды, удар о переборку с глухим треском врезался в тело.
— Закрывай! — заорал Прохоренко, поднимаясь на ноги. Нельзя было допустить, чтобы затопило весь «Посейдон».
Я пытался закрыть дверь, пыхтел, упираясь ногами о скользкий пол, давя плечом о железную поверхность. Напор воды был сильным, словно сам океан пытался нас удержать. К счастью, Сергей Иванович подскочил ко мне, и мы вдвоем смогли сдвинуть дверь, а астрофизик заблокировал её, крутанув рычаг с усилием, так что металлический щелчок прозвучал как приговор. Мы слышали, как вода еще немного хлестнула о стену, а затем стихла. Отсек оказался затопленным. До труб теперь не добраться, значит, ремонтировать было нечем.
Прохоренко, казалось, был шокирован не самим этим обстоятельством, а воспоминаниями о бреде Блохова. Это меня разозлило.
— Блин! Что теперь делать?
С видом удручающей сосредоточенности Сергей Иванович встал, достал из сумки черный скотч и проволоку и начал ограждать рычаг от случайного открытия. Я присвистнул: вот оно что! Иногда на пути я встречал скрученные рычаги на люках, но из предосторожности никогда их не пытался открыть — и правильно делал. Значит, эти помещения были подтоплены, может, из-за коррозии, а может, из-за придурков вроде Блохова.
— Всё, пошли, — сердито произнес астрофизик, когда закончил работу. Он вернулся в наш отсек и больше в тот день со мной не разговаривал. Я же размышлял о том, что интересного он вынес из рассказа Блохова. Для меня это был пустой звук, а для него — ценная информация.
Квакоу-у-у... Квакоу-у-у-у-у...
Меня колотило. Нет, не от холодной воды, а от того, что я убил человека. Впервые в жизни. Хотя угрызений совести не было. Во-первых, Блохов был убийцей; во-вторых, я спасал напарника; в-третьих, ценность человеческой жизни здесь была такой низкой, что я свою не поднимал выше трёх копеек. Сердце стучало, адреналин ещё не спадал, а холодная вода в сочетании с ощущением смерти буквально распирали грудную клетку.

12.
Я вернулся в свой отсек, однако Сергея Ивановича там не было. Странно, ведь сейчас была пауза, отдых. Куда он мог слинять? Больше по интуиции, чем осознанно, я устремился в тот отсек, где обнаружил агрегат неизвестного назначения. Мои догадки оправдались: астрофизик был там, где при свете тусклой лампы снимал показания с приборов. И среди частей машины я заметил фильтры — те самые, что обычно стоят на опреснителях. Ну, как я и подозревал, они использованы по другой линии…
— Так, так, Сергей Иванович, отвлекаетесь от основного дела? — произнес я громко, и мой голос эхом отразился от стен, однако не заглушил постоянного, зловещего звука: Квакоу-у-у…
Астрофизик испуганно подпрыгнул и уронил журнал, оглянулся:
— Ты что здесь делаешь, Виктор? — голос его срывался от злости и внутреннего напряжения. Казалось, я застал его за чем-то личным и теперь он пытался сорвать на мне свои эмоции, свою горечь и стыд. — Ты подглядываешь за мной?
— За вами пришел. Это очень важно. Я из-за вас здесь…
— Так тебя Мортира приставил ко мне следить, так? — прорычал Прохоренко, по-своему поняв мое присутствие, затем внезапно выхватил гаечный ключ и замахнулся.
Я не ожидал такой реакции, но к физическому противостоянию был готов. Легко уклонился от удара, перехватил его руку, подставил колено и бросил через себя — как на тренировках по самбо. Легкое тело астрофизика перелетело надо мной как фанерный планер и шмякнулось возле странного аппарата, отскочив с приглушенным глухим звуком, без серьезных ушибов, лишь мелкие синяки появятся позже.
Я прижал его мордой к полу и прорычал:
— Сергей Иванович, успокойтесь. Я вам не причиню вреда!
Он рычал и пытался сопротивляться. Я надавил на затылок и… заметил за ушами щели. Настоящие жабры — тонкие, влажные складки, которые дышали как у рыб. Сердце подпрыгнуло: как они могли появиться? Операция неизвестных хирургов? Значит, всех уголовников перед отправкой подвергали неким медицинским экспериментам?
Я ослабил хватку, и Прохоренко вырвался, вскочил и отпрыгнул в сторону. За гаечным ключом, к счастью, не полез.
Он смотрел на меня с ненавистью, но больше попыток напасть не предпринимал. Тихо приходил в себя, взгляд его перескакивал с журнала на аппарат, потом на меня, словно пытался понять, что предпринять дальше.
Меня интересовало другое:
— Что у вас там? — и я пальцем указал на голову.
Астрофизик понял и тихо ответил:
— То, что и у других — жабры.
— «Мне теперь морской по нраву дьявол, его хочу любить»… — выдавил я из себя фразу из популярной в 1960-х песен. Сергей Иванович не понял:
— Чего? — на лице его появилось недоумение.
— Это песня такая, вы должны помнить…
На мое удивление, Прохоренко успокоился и сказал:
— Да, помню, когда-то любил этот фильм… Но все на «Посейдоне» — «морские дьяволы», от этого не уйдешь и ты, Виктор! Просто нужно время, а его у тебя здесь предостаточно. Ты же на пожизненном!..
— Избегу, — мотнул я. — Я собираюсь отсюдова валить.
— Отсюда не сбежишь, если сам не уплывешь как рыба, — недоверчиво ответил мой коллега по обслуживанию агрегатов. — Но для этого нужно вскрыть корпус… то есть взрывом. Однако на глубине в 500 метров давление… короче, человеку не выжить!
— Я не буду вскрывать корпус ни бомбой, ни автогеном, — твердо сказал я. — Я просто уплыву в скафандре. Сергей Иванович, я прибыл сюда за вами, меня специально отправили…
Я рассказал о своем задании. Прохоренко сначала слушал меня с явным недоверием, сжимая губы, словно проверяя каждое слово. Потом он как будто успокоился, уголки рта дрогнули в усмешке:
— Значит, ваши националистические идеи… это выдумка?
— Это легенда, чтобы я мог внедриться в уголовную среду, — поправил я. — К сожалению, телепаты Мортиры меня раскусили. Но это не столь важно. Ваши родные и близкие были в ужасе от того, что вы сами себя заточили в подводную тюрьму. Но еще больше в шоке оказались сотрудники ФСИН, когда узнали, что посадили невиновного человека туда, откуда нет пути назад. Там случился грандиозный скандал: нескольких лишили должностей.
Квакоу-у-у… Квакоу-у-у-у-у…
— Но почему они не выслали спасательную экспедицию, если так? Например, подводную лодку с морскими пехотинцами, которые быстро расправились бы с заключенными? — Прохоренко задавал вопросы, острые, как ножи. Ответов у меня не было — мне не раскрыли все тонкости дела.
Я попытался объяснить, исходя из внутреннего осмысления ситуации:
— Это значит подключать Военно-морской флот, а за каждой подлодкой НАТО ведет слежку. О существовании «Посейдона» узнали бы на Западе, поднялся бы грандиозный скандал, который никому в российском правительстве не нужен. На нас итак давят иностранные государства, санкции вводят… Поэтому попросили МЧС, которое формально нейтрально и выполняет свои функции во всех точках мира. Кстати, сюда уже направляли одного офицера МВД — его голову вы могли узреть на трезубце Мортиры. Его миссию вычислили, оперативника раскусили… в прямом и переносном смыслах.
Астрофизик почесал нос и спросил:
— И как ты намерен меня спасти?
— Прежде всего, вы хотите покинуть эту тюрьму? — я задал вопрос напрямую. Возможно, он взбрыкнет и скажет: «Нет, хочу жить здесь навсегда». И получил честный ответ:
— Сейчас — да. Спроси меня месяц назад, то ответил бы отрицательно.
— Но почему? — удивился я.
— Потому что только сейчас картина мира предстала передо мной во всей ясности… — голос его стал тихим, почти шепотом, но с удивительной твердостью.
Я застонал:
— О боже, Сергей Иванович, без лишней философии, и забудьте о Чистилище, сейчас не время для подобных разговоров. Поясните мне, что и как! У меня итак всё пухнет под черепом! Черт знает что творится здесь, а там, на континенте, никто ничего не подозревает, не знает. Вы предоставлены сами себе, а превращение в «морских дьяволов» — это за гранью разума! И вы что-то лопочете мне…
Прохоренко вздохнул, прищурился и изподлобья взглянул на меня:
— Ты знаешь, чем я занимался на воле?
«На воле» — это звучало так, словно земля была для него неким отвратительным местом обитания, некой вынужденной тюрьмой, где дни считались лишь негативной стороной существования, преддверием приговора. Я уловил этот оттенок презрения и осторожно произнес:
— Да, вы занимались экзопланетами8.
— Экзопланетами… — машинально повторил Сергей Иванович, щелкнув языком, словно пробовал слово на вкус. — Экзопланеты — это то, что составляет Вселенную. Нет, не звезды и не «черные дыры», а именно планеты, которых в численном измерении больше, чем звезд. Считается, что 22–24% звезд Млечного Пути имеют планеты, подобные нашему Солнцу. Более того, порядка 40–50 миллиардов таких звезд обладают землеподобными мирами, и как минимум 10 миллиардов из них могут быть обитаемыми. Каждая такая планета — своя экосистема, свой океан, свои горизонты, отличные от земных…
— Вы уверены в этом? — с некоторым ехидством спросил я. — Ведь там никого из нас не было. И писем нам не присылали!
Удивительно было вести такие разговоры на глубине одного из холодных морей. Наверное, никто до нас и после нас не обсуждал космические миры, когда над головой — лишь вода и металл корпуса.
— Статистика позволяет делать математические расчёты жизни в тех мирах, куда не добрался человек и вряд ли доберется, — невозмутимо ответил бывший астрофизик. — Звезды так далеко друг от друга, что преодолеть эти расстояния человеку невозможно, даже сменяя поколения. Ни одна система жизнеобеспечения не поддержит человеческую жизнь в космосе столь длительное время. Планеты иногда разрушаются, жизнь на них вымирает… Да, вы правы, товарищ Захаров, я занимался экзопланетами. Но не всеми. Только теми, кого можно было считать планетами-океанами, где вода правит всем, и океан формирует экосистему, потенциально пригодную для жизни.
Квакоу-у-у… Квакоу-у-у-у-у…
— Гм, поясните, пожалуйста, — озадачился я. Мне казалось, что начинаю понимать, почему этот человек решился спуститься на дно Охотского моря. Водная стихия была его интересом, но что за этим стоит? Что важного в этом, раз кто-то готов вжиться в уголовную среду в таком жутком месте?
— Планета-океан — это тип небесных тел, состоящих в основном из каменистых пород, льда и металла, — начал Прохоренко. — Они расположены от своей звезды на таком расстоянии, что вода сохраняет жидкое состояние. Обычно это океаны глубиной до 100 километров. Почему именно такая глубина? Из-за огромного давления — до 20 тысяч атмосфер! Вода переходит в особое качественное состояние, затвердевает, становясь полиморфной модификацией льда — тяжелее обычной воды и никогда не тает.
— Планеты-океаны обычно не превышают 6–8 масс Земли, — продолжал он. — В большем объеме они превращаются в газовые гиганты, притягивая водород и гелий. Внешняя оболочка — жидкая вода, под ней — кора из льда до 5 тысяч километров, ниже — каменные породы мантии до 3,5 тысяч километров и металлическое ядро до 4,5 тысяч километров. Жидкая вода на поверхности создаёт условия для биологической жизни — разнообразной, богатой, с целыми экосистемами, где каждый организм влияет на среду обитания.
Квакоу-у-у… Квакоу-у-у-у-у…
Я озадачился, хотя тема втянула меня:
— И там может быть разумная жизнь?
— Не знаю… — осторожно ответил Прохоренко. — Разумная жизнь предполагает изменение окружающей среды, а в водном пространстве это почти невозможно. Но сама биомасса создает ауру среды, которая поддерживает жизнь даже под внешней агрессией.
Он протер свой лысый затылок. По шее катился пот — нет, не от жары, а от конденсированной влаги. На «Посейдоне» была высокая влажность, и мне было трудно дышать, переносить даже невысокую температуру, есть и пить; сознание мутилось. Мой собеседник же чувствовал себя прекрасно — адаптация или жабры?
— Три миллиарда лет назад наша Земля тоже была планетой-океаном… — сказал он, взгляд устремивший куда-то внутрь. — Виктор, помнишь, я говорил про морской рай? Не было сада земного, был водный сад…
— Да? — удивился я. — Но где же столько воды сейчас, если суши так много?
— Произошли тектонические изменения, планета была молодой, литосфера подвижная, постоянно происходили горообразование и движение плит. Часть воды ушла под землю — на глубины до 500 километров. Это колоссальные резервуары, способные заполнить десять океанов, а по другим расчетам — в пять раз превышающие все поверхностные водные бассейны. Возможно, легенда о Всемирном потопе не так уж безосновательна. Какая-то часть воды в доисторическое время поднялась на поверхность, произвела разрушения, а потом всосалась обратно…
— Хм, откуда вы знаете? — усомнился я. — Как узнать, что на глубине в полтысячи километров, если мы пробурили максимум 12–15?
— Есть доказательства, мой Фома неверующий, — лаконично ответил он. — Американские ученые изучали сейсмографические записи — характеристики землетрясений в различных зонах мира. По данным 600 тысяч измерений они пришли к выводу, что под восточной частью Евразии и Северной Америки располагаются огромные резервуары воды. Это подтверждается картинами затухания продольных сейсмических волн, характерных именно для воды. А еще раньше морскую воду под поверхностью Земли обнаружили английские ученые из Манчестерского университета — распознали её следы в углекислом газе, вырывающемся с глубины около 1500 километров.
У меня были сомнения:
— Хм, только это?
— Нет, есть еще алмаз.
— Алмаз? Не понял.
— В Бразилии обнаружили алмаз, образовавшийся на глубине около 500 километров и выдавленный на поверхность. В него вкраплен крошечный кристалл минерала рингвудита. Ученые из Университета Альберты провели геохимический анализ и выявили полтора процента воды в общей массе. То есть этот минерал образовался в водном пространстве. А поскольку рингвудит — главный компонент так называемой переходной зоны Земли, недр, расположенных на глубине сотен километров, — существует гипотеза о массовом объеме воды в этой сфере.
Я вздохнул. Вспомнил журнал, что начал читать в приемной шефа: руссифицированный американский журнал сообщал об открытии ученых подводного океана. Как я мог это упустить? Значит, Прохоренко прав: два атома водорода и один атом кислорода — «аш-два-о» — первооснова нашей планеты.
Я поднял голову. Вода, капавшая с железного потолка, действовала мне на нервы, однако астрофизик не замечал этого, увлеченный пояснениями. И все же многое оставалось непонятным.
Квакоу-у-у… Квакоу-у-у-у-у…
— Хорошо, представим, что Земля три миллиарда лет назад была сплошь покрыта океаном — и что? И как вы нашли океаны на планетах, в десятках световых лет отсюда? Мы не видим, что на глубине в 500 километров, а вы хотите увидеть океан за сотни парсеков!
Для Сергея Ивановича, похоже, не существовало трудных вопросов. Он с охотой углубился в объяснения:
— О существовании подобных планет мы получили данные с орбитального телескопа НАСА Kepler, запущенного в мае 2009 года. Он следил за участком Млечного Пути и искал экзопланеты транзитным методом — наблюдал, меняется ли яркость звезды, когда по ее диску проходят крупные объекты. По колебаниям яркости мы и определяли наличие планет.
— Конечно, не все характеристики планет можно было получить с Kepler, — продолжал он. — Но в 2018 году James Webb Space Telescope позволил астрономам заглянуть на 20–30 световых лет и найти на экзопланетах воду и даже растительность.
Я молча слушал.
— Наличие обширного океана выдавал «солнечный зайчик», — пояснил он. — Блик на зеркальной поверхности воды. Отличить воду от другой жидкости позволил спектральный анализ. В инфракрасном диапазоне можно выявить хлорофилл — пигмент, окрашивающий листья, траву и прочую растительность в зеленый цвет. Он очень ярко виден на инфракрасных снимках.
— Хорошо, — я уже начал терять терпение. — Но все это не объясняет, почему вы сами себя посадили в тюрьму, на «Посейдон»! Это мог сделать только безумец! Иногда мне кажется, что вы просто «не в себе»…
Безумный разговор в проржавевшем отсеке подводной тюрьмы. И это было реальностью.

13.
Вначале Прохоренко в недоумении уставился на меня, видимо решив, что я ляпнул совсем несуразное, а потом догнал, что не все рассказал, и продолжил:
— Выслушайте меня до конца. Первую планету-океан нашли 17 декабря 2009 года в созвездии Змееносца — GJ1214b у красного карлика. Это в 40 парсеках от Земли. Масса планеты составляет примерно 6,55 масс Земли, при этом диаметр превышает земной более чем в 2,5 раза. Из-за низкой плотности гравитация на планете чуть ниже земной — около 0,91 «же».
Ученые оценили состав планеты: по массе она на 75% состоит из воды и на 25% — из каменистых материалов. При этом на поверхности температура около 200 градусов Цельсия, и вода существует в экзотических состояниях: «горячий лёд» и «супержидкая вода», которых нет на Земле. Жизнь там невозможна.
Я мысленно представил этот мир: океаны бурлят под раскаленным небом, волны кажутся вязкими, как стекло, пар поднимается плотным облаком, а на горизонте едва угадываются темные силуэты ледяных глыб — чуждое и суровое царство воды и жара одновременно.
— И? — вырвалось у меня.
— И все же, — продолжил он, — была обнаружена сигмы Бегемота9 еще одна планета, которую условно назвали… Посейдон.
— Ага! — тут я стал соображать быстрее. — И вы решили, что тюрьма схожа с условиями обитания на той планете?
Астрофизик улыбнулся:
— Образно говоря, да. Посейдон находится в 25 световых годах от Солнца. Планета массой 4,2 Земли, температура на поверхности — 34 градуса, полностью покрыта водными просторами. Она такая, какой была Земля три миллиарда лет назад. Только Посейдон старше Земли на 1,2 миллиарда лет. Но благодаря ей поддерживается жизнь у нас.
— Я не совсем уловил, — расстерялся я. — Как может планета, находящаяся так далеко, поддерживать жизнь у нас?
— Существует теория панспермии, — объяснил он, — согласно которой жизнь заносится из космоса на планеты через распространение биологических форм. Современные ученые доказали, что примитивные организмы способны пережить космический холод и радиацию в замороженном состоянии тысячи и миллионы лет. Попав в благоприятные условия, они оживают и начинают развиваться.
— Но сами по себе организмы не могут выйти из «спячки» и прогрессировать в более сложные формы — беспозвоночные, млекопитающие, приматы… Для этого нужны соответствующие сигналы.
Я склонил голову, пытаясь переварить информацию, а астрофизик продолжал:
— Так вот, биомасса на планетах-океанах излучает ритмы жизненной активности — это вроде биологических радиосигналов. Идентичные планеты их улавливают, и там биологические формы начинают развиваться. Иными словами, это не сигналы разумности, как мы, люди, передаем в космос через радиотелескопы, а биологические, которые тоже можно фиксировать приборами. Я их назвал бэ-сигналами.
— Э-э-э… Вы хотите сказать, что планеты… живые?
— Нет, — быстро поправил он. — Планеты не могут быть живыми существами, хотя бы потому, что таких размеров не может быть биологический организм.
— А Солярис? — ехидно спросил я.
Прохоренко недовольно отмахнулся:
— Это фантазия Станислава Лема. А я говорю о реальных вещах. Флора и фауна, населяющая планету, составляет биосферу. Чем массивнее она, тем мощнее излучает бэ-сигнал. Живые существа — источник электромагнитного излучения. Их масса создает биополе и энергетический сигнал.
Видя мое недоумение, Сергей Иванович вздохнул:
— Поясню. Радиоуправляемая игрушка-машина не начнет двигаться, пока не получит сигнал с пульта дистанционного управления, — терпеливо сказал он. — У машины есть энергия, двигатель, электронная плата, но она не заведется без внешней силы — сигнала. Так и с жизнью. Упавшие на Землю споры получили характеристики развития и только после этого начали активное существование.
— И вот такие сигналы излучают все планеты-океаны. Принять их могут только подобные планеты-океаны, одной из которых является Земля. Именно эти бэ-сигналы дали толчок появлению жизни и не раз восстанавливали биосферу во время массовых глобальных вымираний.
— Разве такое было? — недоверчиво спросил я.
— За последние 500 миллионов лет, по данным ученых, было пять массовых вымираний. Самое известное произошло около 65 миллионов лет назад — тогда исчезли динозавры. Ордовикско-силурийское вымирание 440 миллионов лет назад уничтожило более 60% морских беспозвоночных. Девонское вымирание 364 миллиона лет назад сократило численность морских видов на 50%, — стал перечислять астрофизик. — А 251 миллион лет назад случилось «Великое» пермское вымирание — самое массивное: исчезло более 95% видов всех живых существ.
— Ого! — невольно вырвалось у меня. Я представил это вымирание: мрачные моря, усеянные останками кораллов и панцирей, небо затянуто серыми облаками, оглушительная тишина вокруг — казалось, сама жизнь замерла, а на горизонте сквозь дымку проглядывали редкие оставшиеся существа, борющиеся за существование.
— Вот то-то и оно — «ого»! Триасовое вымирание 199 миллионов лет назад уничтожило по меньшей мере половину известных тогда видов. Динозавры исчезли более 65 миллионов лет назад, в мел-палеогеновое вымирание — шестая часть всех видов. Предпоследнее вымирание — эоцен-олигоценовое, почти 40 миллионов лет назад.
— Вы сказали «предпоследнее»… А есть и последнее?
— Да, и оно происходит сейчас, — мрачный тон в голосе Прохоренко выдал его настроение. В полусвете сверкнули глаза какой-то злобой. — Люди ускорили процесс умертвления, хотя природа и так ведет нас к вымиранию.
— О чем вы говорите?
— Мы не изолированы от космоса. Галактика влияет на вымирание и возрождение жизни. Причин много, но восстанавливать биосферу приходится именно за счет биоритмов, посылаемых планетами-океанами. Это естественный процесс, никакого разума. Вымирание может быть быстрым — за годы или десятки лет — а может длиться тысячи. Восстановление требует сотни тысяч, даже миллионы лет.
Квакоу-у-у… Квакоу-у-у-у…
— Почему вы решили, что Земля на стадии быстрого вымирания?
— Потому что выспыхнула звезда Бетельгейзе в созвездии Ориона, 427 световых лет от нас. Ученые считают, что она, израсходовав термоядерное топливо, находится в стадии красного гиганта. Она раздулась в тысячу раз больше Солнца. Следующая стадия — взрыв и превращение в сверхновую.
— И что?
— Остатки умерших звезд уносятся с колоссальной скоростью в космос, бомбардируя планеты. Взрывная волна и радиация способны уничтожить жизнь. Земля находится под угрозой, как и все планеты в пути таких звезд.
— Взорвалась? Но несколько дней назад небо было чистое — никакой сверхновой. Ведь она должна казаться вторым солнцем, не так ли? — усомнился я. Говорить о звездах со дна морского — это ерунда какая-то.
— Она взорвалась более четырёхсот лет назад, — упорно настаивал Прохоренко. — Просто свет ещё не дошёл до нас. Взрывная волна достигнет Земли через пятнадцать лет, и тогда жизнь на суше будет уничтожена. Лишь сохранится под водой. Защитный пояс начинается от 250 метров и глубже. То есть все заключённые этой тюрьмы останутся в живых. Излучение не проникнет сюда. Выживут медузы и глубоководные рыбы.
Я мысленно представил этот взрыв: гигантский шар, вспыхивающий в пустоте космоса, ярче миллиона солнц, осколки и потоки энергии, несущиеся с огромной скоростью, сжигающие планеты на своём пути, облака газа и пыли, вырывающиеся в пространство, словно вселенский пожар, охватывающий системы светил, а внизу — наша Земля, беззащитная и хрупкая.
— И поэтому вы спрятались сейчас на «Посейдоне»? — ужаснулся я. — Ещё не известно, взорвалась ли она и какое окажет влияние, а вы упекли себя в самое ужасное место на Земле!.. Знаете, это бесчестно и лицемерно! Вы бросили семью, родных и близких, проявили малодушие и безразличие к ним, решив спасти свою шкуру здесь… Мелкая вы душонка, Сергей Иванович. Я ожидал увидеть в вас большого ученого, а перед мной стоит жалкий трус!..
Мои слова вызвали бурю негодования у астрофизика. Он побелел от злости и заскрежетал зубами:
— Отнюдь! — воскликнул он. — Я пожертвовал собой, обрек себя на жизнь с подонками и мерзавцами, с одной целью — спасти человечество. Возьми свои слова обратно, Виктор! Я не трус, хотя «безумству храбрых поём мы песню» — это в моём авантюрном стиле.
И именно здесь, на «Посейдоне», я разгадал, как возрождается жизнь, как планеты влияют друг на друга. Да, от взрыва сверхновой Бетельгейзе погибнет разумная жизнь, крупные и средние организмы, хотя выживут насекомые и те, кто обитает под землёй. Останется жизнь на глубине океанов и морей. Вода, если она не вскипит, сохранит большинство организмов, а бэ-сигналы стимулируют их размножение и подстегнут новую эволюцию. Так было неоднократно!
Квакоу-у-у… Квакоу-у-у-у-у…
Мне показалось, что на этот раз звуки были тревожными. Или мои чувства напряглись до такой степени, что любой фон казался предвестником беды — будь то судьба Земли или моя личная. В любом случае, оставаться здесь уже казалось слишком опасным и безумным.

14.
И все же не хотелось просто так брать на веру гипотезу астрофизика, пускай и проводившего свои исследования в месте ненаучного формата — в закрытом учреждении.
— А может, нас обойдет это стороной? — мой вопрос звучал скорее как попытка сопротивления, как желание снизить опасность, причем не реальную, а всего лишь в утверждении оппонента.
Прохоренко снисходительно произнес:
— Земля, по меньшей мере, два раза попадала под влияние сверхновой. Один взрыв произошёл 5 миллионов лет назад, второй — два миллиона, и его могли видеть приматы, которые перерождались в Homo sapiens. Тогда лишь произошло загрязнение атмосферы и изменение климата — наступило похолодание. Смертельным считается расстояние в 30 световых лет...
— Но Бетельгейзе дальше!
— Да, но безопасного никто не знает! — продолжил он. — Австралийские учёные подсчитали, что те взрывы произошли в 325 световых годах от нас. А выводами послужили исследования донных океанских отложений, в которых обнаружились изотопы космического происхождения, в том числе железо-60 с периодом полураспада 2,6 миллиона лет. Его содержание в несколько тысяч раз превышало то, которое могло бы попасть на Землю с космической пылью, и такую аномальную концентрацию был способен создать лишь взрыв сверхновой. Можно предположить, что взрыв Бетельгейзе может разрушить озоновый слой и выжечь всё живое на Земле. И, повторю, выжить смогут те, кто окажется в океанах и морях, на глубине ниже 250 метров.
На фоне тусклых плафонов лицо Прохоренко казалось мне жалким: морщины, подсохшие губы, лёгкая усталость в глазах. Но в этом обманчивом облике угадывалась воля и упорство. Он мог казаться слабым, но человек с характером не прячется от трудностей — иначе бы он не оказался здесь, среди металлических стен и холодной воды.
— Как «Посейдон»? — уточнил я.
— Да, как наша тюрьма. Именно здесь я установил, что вода — проводник бэ-сигналов, а наш танкер улавливает их как локатор. Железо вибрирует под воздействием внешних источников, на суше это невозможно, бэ-сигнал не уловить никак… Эти сигналы влияют и на наш организм.
— Ага, вот почему я слышу эти квакающие звуки: квакоу-у-у, квакоу-у-у… — похоже, я сумел точно воспроизвести звук, потому что Сергей Иванович с удивлением посмотрел на меня.
— Ты правильно мыслишь, Виктор… Кстати, это твое настоящее имя? И ты не против, что я с тобой на «ты»?
— Настоящее. Лишь легенда уголовного прошлого — выдумка. Нет, не против, — ответил я кратко сразу на три вопроса. И вернулся к теме:
— Но я думал, что эти звуки — от морских течений, разности температур и усталости металла… Под водой чего только не бывает… Квакает, пукает, бурчит, ворчит, булькает, стонет…
Я вспомнил эти звуки: низкие глухие гуки, как будто металл корабля скрипит под тяжестью воды; внезапные щелчки и трески, будто кто-то бросает камни в чернильную глубину; приглушённое ворчание и ритмичные булькающие всплески — словно сама вода разговаривает со сталью.
— Нет, морское дно отражает бэ-сигналы, вода их ретранслирует, и все живые организмы получают команду на сопротивляемость и мутацию… Воздействие на генетическом, морфологическом и физиологическом уровнях. Я из всего того, что нашёл на танкере, сумел соорудить эту аппаратуру, — астрофизик похлопал по странному агрегату, на котором продолжали дергаться стрелки на циферблатах. — Она соединена кабелями с разными участками корпуса и получает сигналы через колебательный контур, я фиксирую и распознаю… О-о-о, я тут набрал информации на десять докторских диссертаций!
Почему-то это утверждение вызвало у меня злость: блин, из-за этого дурака я опустился в ужасный мир «морских дьяволов».
— Ерунда, современные системы радиолокации, включая спутники, давно зафиксировали бы эти бэ-сигналы. Но о них я что-то не слышал, — пытался возразить я.
— Их фиксируют, просто не идентифицируют, — горько усмехнулся Сергей Иванович. — Ты думаешь, я зря работал на военно-морской флот России? Зря снимал показания с их радаров? Слушал магнитофонные записи акустиков с подводных лодок и крейсеров? Они даже не знали, какое открытие горит у них под носами! Носители фуражек и погон заботились об охране границ и безопасности государства, не предполагая, что нам угрожает нечто более масштабное, глобальное и неотвратимое!
Почему-то такое пояснение меня бросило в дрожь. Прохоренко злил меня своей логикой. Вместо того чтобы объединиться с отечественными научно-исследовательскими институтами и центрами, начать изучение всего этого странного явления с участием коллектива экспертов, этот тип предпочитал путь одиночки. Надеется единолично получить Нобелевскую премию? Тогда это одержимость и эгоизм в квадрате.
— Но почему вы не просили грантов у западных фондов, не включили в программу национальных исследований? — не понимал я поступка собеседника. — Ведь можно было получить и аппаратуру, и деньги, и средства официально, не подвергая себя такому риску и… унижению, — я кивнул на помещение, в котором мы находились. Было понятно, кого я имею в виду. Уголовники — это не общество высокоинтеллектуальных существ, а с учётом последних событий — ещё и страшные хищники, человекообразные существа, потерявшие нравственные ориентиры.
Квакоу-у-у… Квакоу-у-у-у-у…
— Ты смеешься, Виктор? Все мои попытки натыкались на ехидные замечания, намёки на посещение психиатра, а порой и на оскорбления! — возразил мне ледяным голосом Прохоренко. — Кто мне даст подводный корабль? Или батискаф? Кто разрешит спускаться на дно у российских границ или границ других государств? Мои предварительные выводы подверглись обструкции и высмеиванию! ВМФ положил гриф «Секретно» на мои разработки и меня чуть не упекли в психушку! И мне ничего не оставалось, как пойти на отчаянный и безумный шаг — заточить себя на «Посейдоне». И здесь я живу больше года вместе с… как ты их правильно назвал, «мезопегиальскими людьми». Кстати, в тот раз я замолчал, потому что обдумывал твой чётко сформулированный термин в отношении всех заключённых на «Посейдоне».
Я хмыкнул:
— Я тогда подумал, что вы разозлились на меня, как на неофашиста…
— Да, это тоже было, — не стал скрывать Сергей Иванович. — Ты прав, нас назовут в учебниках биологии «мезопегиальскими людьми»…
Я развёл руками, не имея возможности возразить чем-либо. Ну, назовут так — назовут, но сейчас меня не это волновало. Следовало тормошить собеседника на план спасения с тюрьмы. Только меня он опередил:
— Ты знаешь, что такое квакеры? — неожиданно спросил Сергей Иванович.
Я хмыкнул: что-что, а это я учил ещё в школе, на уроках истории:
— Конечно, так называлось протестантское христианское движение Religious Society of Friends, которое сформировалось во время революции в Англии и Уэльсе в XVII веке. Так их назвали, потому что они «квакали» во время молитв… И вроде был какой-то электронный инструмент в рок-группах 1970-х, с помощью которого создавали квакающие мелодии…
Для спасателя я знал слишком много, и всё же мои предположения оказались далекими от того, что хотел услышать собеседник. Прохоренко перебил меня, недовольно мотнув головой.
— Квакер — это низкочастотный сигнал, который фиксировался морскими судами, в частности советскими подводными лодками. Были предположения, что это устройства НАТО для подавления систем ориентации нашего оружия и кораблей, или звуки, издаваемые неизвестными морскими животными, или результат трения айсбергов о дно морей и океанов, или ритмы двигателей НЛО. Короче, к единому пониманию учёные так и не пришли.
— Я же именно здесь установил, что квакеры — это и есть бэ-сигналы, понятно? Помнишь Блохова? Того, что взломал стену и утонул? Так вот, его мозг перестроился и стал принимать бэ-сигналы, и поэтому он видел планеты-океаны. Эти волны — информационные. Если их расшифровать, то можно, как в телескоп, смотреть на жизнь в чужих мирах! Улавливаешь мою мысль? Нужно приборы просто разместить под водой, на глубине 500 метров! И не нужно запускать на орбиту космические телескопы, поскольку всё можно узнать в океанах и морях!
По танкеру прошла лёгкая дрожь, но Прохоренко это не испугало, значит, и мне бояться не стоит. Лишь несколько раз мигнули плафоны — значит, снова перегрузилась сеть. Где-то оголились провода, искрит, что опасно, но кого это пугает? На «Посейдоне» люди привыкли к опасности и уже почти не реагировали на угрозы, даже явные и повседневные: электричество, голод, поломки, неожиданные разгерметизации. Танкер жил своей напряжённой жизнью, и каждый день был пропитан ожиданием непредсказуемого.
— А наша Земля излучает эти волны? Ну, бэ-сигналы? — спросил я.
— Конечно, — кивнул Сергей Иванович. — Только её бэ-сигналы слабы, едва доходят до Марса. А там уже миллиарды лет отсутствуют океаны. Ведь объём нашей биомассы и так незначителен, и мы сами стараемся снизить его ещё больше: загрязняем окружающую среду, истощаем ресурсы морей, вырубаем леса, сокращаем ареалы обитания птиц и зверей… Наша Земля не способна на самовосстановление. Вот почему так важны сигналы с планет-океанов, где жизнь кипит.
Квакоу-у-у…
— Но я не понимаю, как эти квакеры, или как там их — бэ-сигналы, влияют на нас?
Сергей Иванович долго молчал, как бы собирая мысли, после чего ответил:
— Может, из курса школьной биологии ты помнишь об онтогенезе?
Что-то всплывало из памяти. Онтогенез — это индивидуальное развитие организма от его зарождения до смерти, причём период от оплодотворённой яйцеклетки до выхода молодой особи из яйцевых оболочек или тела матери называется зародышевым, или эмбриональным, развитием. После рождения или вылупления из яйца начинается так называемый постэмбриональный период онтогенеза. Именно такую формулировку я выдал астрофизику, хотя не был уверен в точности. Черт побери, биологию я изучал много лет назад!
— Правильно, — одобрительно сказал Сергей Иванович. — И все мы развиваемся, подвергаясь в онтогенезе мутациям, физиологическим изменениям под влиянием внешней среды. Но вот бэ-сигналы возвращают нас к филогенезу. Скажи мне теперь, что это такое — филогенез?
— Э-э-э… Филогенез — историческое развитие организма, то есть организм в своём развитии повторяет то, что было до него, всю ветвь эволюции, — пробормотал я.
— Вот именно! — воскликнул он. — Бэ-сигналы возбуждают участки генов, которые несут исторический отпечаток! Они заставляют человеческий организм «вспоминать» тот вид, который был миллионы, а может, сотни миллионов лет назад. Понятно?
— Вы о чём это, Сергей Иванович? — я терялся. Информация была выше моего понимания как сотрудника МЧС. Я спасатель, а не кабинетный учёный.
— О том, что после выхода организмов на сушу многие потеряли свой «рай». Некоторые вернулись в воду — киты, дельфины, дюгони. Но мы генетически храним память о рыбноводных существах, которые были в нашей эволюционной линии! Поэтому здесь мы тихо-тихо трансформируемся в амфибий…
— Чего-чего? — по телу пробежала ледяная дрожь. Перед глазами всплыли морды уголовников с «Посейдона». Неужели это правда? Неужели эти люди трансформируются в тех, кем были миллионы лет назад? Сердце забилось быстрее, в груди сжалось ощущение безысходного ужаса, словно вокруг меня внезапно ожили древние хищники, а я оказался в капсуле времени, где законы природы перемешались с кошмарной фантазией.
— Нет, нет, это не фантастика, — продолжал Сергей Иванович. — Ты сам замечаешь, как изменились физиологически заключённые на «Посейдоне». Они становятся земноводными, способными жить как на суше, так и под водой. Иначе говоря, это уже новый вид хомо сапиенса, хотя их физиология — не результат эволюции, а регрессии, возврат к формам существования, которые позволяют выживать в новых условиях. Если кто-то из них попытается спариться с человеком, оплодотворения не произойдёт. Хромосомы несовместимы! Как нельзя оплодотворить самку шимпанзе спермой человека — и ничего не выйдет, хотя разница в генах всего лишь 2%!
Я слушал, затаив дыхание. Квакоу-у-у… Квакоу-у-у-у-у…
— Под воздействием квакеров мы трансформируемся быстро. Вскоре и ты это почувствуешь. Первый признак — лёгкость дыхания, полное приспособление к атмосфере тюрьмы. Никакой депрессии, никакого уныния. Наоборот — активность, злость, свирепость. Заключённые, если и имели какие-то моральные установки — даже относительные, что есть и у убийц, и у палачей — утратили их. Человеческие принципы для них равны нулю, они мыслят другими категориями. Как рыбы. Они группируются, чувствуя однотипность трансформации организмов.
— Потому что уже не люди?
— Потому что они — хомо акватикус, человек морской! — ответил Сергей Иванович, сжимая руки в кулаки. — Те, кто в ФСИН, даже не подозревали, что закладывают, создавая подводную тюрьму! Если зэки вырвутся на свободу, они не погибнут. Они примут водное пространство как родную стихию. Ни низкие температуры, ни давление, ни солёность воды, ни паразиты для них не представляют угрозы! И будут более жестокими и опасными тварями, чем акулы или барракуды! Адаптация, хитрость и высокая реакция — вот что позволит им выжить при любой катастрофе.
— Только им нужны животные белки, — продолжал он, — наши овощи и фрукты их раздражают. Мы жрём то, что дают плантации на «Посейдоне», но это лишь замедляет физиологическую трансформацию. Было бы мясо — уверен, сейчас здесь бродили бы настоящие чудовища. Ты обратил внимание, что Мортира похож на акулу? — в нём «проснулись» гены морского чудовища, обитавшего на Земле пятьсот миллионов лет назад.
Перед глазами всплыл образ вожака «Посейдона».
— Вы хотите сказать… — я не успел договорить.
— У Мортиры рождаются хомо акватикусы, разнополые существа, которые положат начало новой эволюции. Водная среда станет для человека недоступной, потому что там будут обитать уже наши враги. Нет, не американцы и не японцы, — он пригнулся и шёпотом добавил — а близкие когда-то к нам по биологической ступени особи. Современные люди морские, которые, в отличие от нас, выживут даже во время взрыва сверхновой. Более того, они телепаты, потому что в воде речь не нужна, а некоторые общаются ультразвуком, как дельфины. Меняется язык, меняется психология и физиология человека…
Прохоренко не успел закончить речь, как вдруг раздались шаги. Судя по шуму, по штромтрапу спускались несколько человек. Послышался грубый голос «бычары»:
— Они где-то здесь, прячутся. Мне нужен Виктор!
С этого момента события начали развиваться стремительно и непредсказуемо.

15.
Я схватил Прохоренко за локоть:
— Это стража Мортиры! Игорь-бандит приставлен следить за мной!
Сергей Иванович с тревогой посмотрел наверх:
— Что им нужно?
— Ничего хорошего для нас, — прошептал я. — Нужно бежать.
— Куда? — в голосе астрофизика дрожала паника, в глазах мелькнула растерянность, дыхание сбилось, а руки бессильно застыли у тела.
— В передней части танкера есть отсек, где люк, выводящий наружу. В отсеке хранятся скафандры для подъёма с глубины, — прошептал я, оглядываясь. — Мы всплывем, и нас подхватит экраноплан, который прибудет сразу по моей частоте.
— Я не умею плавать… и скафандром пользоваться тоже, — расстерянно ответил Сергей Иванович. — Я работал на ВМФ, но никогда не использовал их водолазные костюмы…
Квакоу-у-у… Квакоу-у-у-у-у…
— Это не сложно. Я помогу вам надеть костюм и подняться наверх. Главное — пробраться к отсеку!
— Но ведь передняя часть «Посейдона» — это зона Мортиры, туда не просто пробраться, — ответил астрофизик. — Если, конечно, там нет проблем по моей части… если не барахлит что-то…
— Тогда сделайте регламентационные работы, Сергей Иванович. Скажите, что нужно удостовериться, что терморегуляторы там не требуют замены. Или, кстати, заявите о необходимости смены фильтров, мол, вода малопитьевая… Доберитесь до этой части, — и я ткнул пальцем в схему корабля, — ждите меня там.
Почему-то я вспомнил одну неприятную ситуацию, когда шел чинить агрегат на третьем ярусе. Меня остановили три уголовника с черепашьими мордами, и один прохрипел:
— Если… э-э-э… вздумаешь себя… э-э-э… убить, то вначале скажи нам… э-э-э… мы будем рядом.
Тогда я не совсем понял смысл сказанного, а сейчас до меня дошло: они хотели сожрать меня, мертвого, чтобы мясо не досталось другим. Здесь голод! Их меняющаяся физиология требует нормального питания, еды с белками животного происхождения!
Честно говоря, мне в этот момент вдруг захотелось вернуться в Индонезию, прямо на Сулак, пусть по колено в лаве — это и то не так страшно, как находиться здесь. Вой «морских дьяволов» наперемежку с бэ-сигналами мог довести до самоубийства любого, даже человека с крепкой психикой. Я, спасатель, привыкший к сильным нагрузкам, чувствовал, как начинаю сдавать… нет, долго не протяну.
Тот, кто принял решение построить тюрьму под водой, был садистом и извращенцем. Ад — вот что воспринималось мной бытие на «Посейдоне».
— А эти? — мой коллега кивнул на спустившихся к нам трех уголовников. Это были Бандюган, Крэк и Человек-Молот — все знакомые и далеко не приятные лица. Судя по всему, пришли за моей душой.
— С ними я разберусь, — прошептал я, вставая.
Подошедшие смотрели на нас с презрением и недоверием.
— Что вы делаете? — спросил Крэк, сжимая кулаки и чуть подергивая плечами.
— Проверяем напряжение в сети, — ответил Прохоренко. — Обычная процедура. Виктор мне помогает.
— Неужели? — прищурился «бычара». — А мне кажется, что у него совсем иные задачи.
Так-так, Игорь взял на себя функции гестапо — слежки и допроса за подозрительными персонами. Да, в годы Второй мировой он бы точно служил у Вермахта, например, в частях генерала Власова или славянской дивизии СС. Желание выжить — понятно, но такими способами поступали лишь люди малодушные, с подлыми человеческими качествами. А чего я еще ждал? Чтобы налетчик на инкассаторов носил в себе благородные чувства и обладал высокоморальными качествами?
— Если кажется, то перекрестись, — буркнул я. — Если Мортира приказал за мной следить, это не значит, что нужно следовать за мной даже в сортир. Я работаю.
Моя дерзость никому не понравилась, даже Прохоренко, который пытался избегать конфликта. Бандюган резко вздернул брови, глаза вспыхнули злостью, зубы сжались — вся его фигура дрожала от внутреннего гнева, будто он готов был взорваться от малейшего движения.
— Ты видел же голову того воина Аллаха. Хочешь, чтобы и твоя была нанизана на шампур? — я заметил, что при упоминании того сюжета подбородок «бычары» дрогнул, а глаза сверкнули ненавистью.
— Не нарывайся, я тоже драться умею, — остановил я его. — Просто случая не было…
— Тогда я вызываю тебя на ринг, Виктор, — оскалился «бычара». Человек-Молот загугукал от удовольствия — он, как и большинство обитателей «Посейдона», любил кровавые сцены.
Однако Крэку этот вариант не подошел:
— Он — человек, который нужен нам всем. Я не позволю тебе его трогать!
Его голос был твердым, непоколебимым и лишенным всякой угрозы — он говорил так, что невозможно было не почувствовать силу его решения и внутреннюю неприкосновенность.
Человек-Молот застыл в обиде, сжал кулаки, а зубы скрипнули. Спорить со вторым человеком на «Посейдоне» бывший налетчик на инкассаторов не решился, лишь злобно сверкнул глазами:
— Крэк, этот человек что-то скрывает! Жены Мортиры почувствовали в нем засланного сюда урода. У него в теле электронное устройство!..
— Ты мог это выяснить еще там, — и Крэк кивнул наверх, намекая, что пока я не спустился на дно, все противоречия со мной следовало уладить на поверхности. Здесь же обстоятельства были совсем иные.
Нельзя сказать, что Крэк доверял мне — он вообще никому не доверял. Просто понимал, что технически подготовленные люди способны удерживать среду обитания на ржавеющем танкере. А такие, как я и Прохоренко, — на вес золота. Впрочем, больше, чем золото, ибо этот благородный металл здесь не имел никакой цены.
— Сейчас он вне твоих интересов!
— Мне Мортира приказал за ним следить! — рявкнул «бычара», выходя из себя.
Тут Крэк резко схватил его за грудки и подтянул к себе:
— Ты следи за ним, как сказал Мортира. А тронешь — я сам лично распотрошу твое брюхо!
Угроза была реальной, причем Бандюган понял: лучше не перечить. Еще и потому, что Человек-Молот положил громадную ладонь ему на правое плечо, словно намекая сохранять спокойствие и не брыкаться. Ему было все равно, кого разделывать — меня или Игоря.
Я свободно вздохнул, тихо, чтобы никто не заметил. И все же «бычара» повернулся ко мне и кратким жестом дал понять, что с меня не спустит глаз.
Они втроем развернулись и стали подниматься к выходу из машинного отделения. Прохоренко смотрел им вслед и тихо сказал:
— Я обязан захватить свои журналы с данными. У меня в руках — ключ спасения человечества... Не смотри на меня такими большими глазами. Я разработал несколько формул, которые позволят создать аква-защиту от взрыва сверхновой… Документы в нашей каюте.
— Хорошо, быстро забирайте вещи, — устало произнес я, чувствуя, как от напряжения меня трясет. — И приходите к носовой части, на нижний уровень, прямо над ватерлинией. Я буду уже там.
Положив инструменты в рюкзак, я взвалил его за плечо и пошел, посвистывая, как бы занимаясь своим делом. Сергей Иванович устремился к себе, о чем-то бурча под нос, словно пытался сам себя вразумить насчет необходимости эвакуации. Может, он еще хотел провести пару экспериментов, но времени на это не осталось. Погибну я — никакого шанса для него выбраться наружу, и тогда все его научные результаты пойдут рыбе под чешуйчатый хвост.
Я шел быстро, встретив всего лишь несколько заключенных, которые двигались из оранжереи в столовую. Они безразлично посмотрели на меня рыбьими глазами и шипели друг с другом.
Квакоу-у-у… Квакоу-у-у-у-у…
Я замер. Этот звук теперь издавали уголовники, похоже, он стал для них неким символом. Только чего? И что это может означать? Чтобы понять, нужно трансформироваться в их вид мезопегиальских людей, а я этого делать не собирался. А вдруг превратлюсь в ихтиозавра или еще какую-то морскую рептилию? Нет, валить надо, пока спина не превратилась в черепаший панцирь.
Дорога казалась трудной и напряженной, наверное, я сам себя накручивал. Не дай бог эти телепаты почувствуют мои эмоции и разгадают намерения — тогда пиши пропало. Ржавые лестницы словно тормозили меня: было трудно оторвать ноги от пола, протянуть руку к рычагу для открытия дверей. Естественно, не магниты мешали, а мои сухожилия, которые вдруг стали упираться в собственную эластичность. Проблема явно психологическая; ранее с этим я не сталкивался. Спасать людей от вулканов, пожаров и цунами было делом простым по сравнению с шагами по «Посейдону».
«Что со мной? Почему мне так трудно дается ходьба?» — думал я, стараясь сосредоточиться. «Давай, иди, не останавливайся, не отвлекайся».
В течение двадцати минут, испытывая внутренние необъяснимые муки, я добрался до носовой части. Аппаратементы Мортиры находились наверху, туда вела винтовая лестница, но внизу стояли «торпеды» — два уголовника с деформированными до ужаса мускулами и маленькими головами, похожими на гандбольные мячи. Их тела, плотные и коренастые, обвивали огромные перепонки между руками и туловищем, а кожа была блестящей и словно скользкой, напоминая жабьи формы — это тоже одна из форм мезопегиальских людей. Они уставились на меня с недоумением. Моего визита никак не ожидали.
— Мне нужно сменить фильтры в опреснителях, — пояснил я, показывая снятые с аппарата Прохоренко детали и махая ими перед их мордами. Лицами их это уже назвать было трудно.
Один из них прорычал:
— Нам об этом не сообщали.
— А кому сообщать? — удивился я. — Я — новый техник, это моя работа.
— Работу распределяет Крэк, — невозмутимо произнесла «жаба». — Об опреснителях нам не сообщали. Сюда вход без разрешения Крэка запрещен.
— Тогда зовите Крэка, — разозлился я. Если бы знал, что географию движения тоже определяет он, договорился бы еще полчаса назад, когда Крэк заступился за меня перед «бычарой».
Впрочем, звать не пришлось. «Работодатель» тюрьмы проходил мимо, скорее всего, шел к Мортире с докладом. Увидев меня, он остановился. «Жаба» тут же доложила:
— Этот… Он намерен чинить опреснители.
Крэк повернулся ко мне:
— Что с опреснителями?
— Морская вода. Она не пресная. Уловители влаги формируют грязную воду, от этого у вас изменения в организме, — я не лгал, возможно, это тоже ускоряло или направляло процесс трансформации организмов.
Но так считал я. Хотя, как и все остальные заключенные, Крэк проблем с водой не испытывал — пил ее и считал вполне пригодной для употребления. Просто мутированные вкусовые рецепторы работали уже не по-человечески. И все же он сказал:
— Хорошо, ступай…
Одна из «торпед»-«жаб» отошла, пропуская дорогу влево и вниз по штормтрапу. Так я очутился в трюме, где огромные цистерны с фильтрами и моторами переплетались трубами и кабелями, словно железные извилины гигантского организма. По стенам тянулись ржавые магистрали, а на циферблатах мигали предупреждающие лампы. Что-то жужжало, что-то шипело, где-то искрило электричество — явный хаос. Система почти не работала: фильтры сгнили, часть засорилась, и по трубам, нарушая технологию, шла морская вода, не проходящая переработку. Вот этой водой поливали растения и готовили еду, которая уже едва годилась для человеческого организма.
Меня это мало интересовало. Я подошел к люку, на котором красовалась надпись: «Не открывать — высокое давление!» — явное предупреждение не совать нос. За ним находился отсек с водолазными костюмами и крышка, открывающаяся наружу при помощи рычагов. Именно через этот лаз я с Прохоренко собирался покинуть «Посейдон».
Квакоу-у-у… Квакоу-у-у-у-у…

16.
В отсеке было темно, и я нащупал переключатель в стене. Щелкнул им — вспыхнул свет, и передо мной предстала полная разруха: разбросанные баллоны, искривленные механизмы, клубки шлангов, промасленные тряпки, порванные куски резины и обломки изолирующих материалов. Казалось, что этот хаос жил своей жизнью, но меня это не волновало.
Сосредоточившись, я при помощи лебедки извлек из встроенного в стену железного ящика два водолазных нормобарических костюма жесткой конструкции и стал проверять их работоспособность. Это были экспериментальные скафандры СВС-12И (Скафандр Военно-Спасательный, 12-й, испытательный). ВМС России планировали использовать их на военно-исследовательских кораблях и аппаратах, но позже от модели отказались в пользу западной HS2000. Видимо, СВС испытывались здесь и просто оставлены «на всякий случай». Такая халатность и расточительность могла вызвать удивление у любого финансиста: один костюм типа Hardsuit, способный опускаться до 650 метров, стоит более миллиона долларов. К счастью, теперь эта небрежность позволяла спастись мне и моему товарищу.
Внешне нормобарический скафандр напоминает консервную банку, только с шарнирными конечностями для рук и ног, полусферическим иллюминатором и манипуляторами вместо рук. Толщина корпуса более сантиметра — давление достигает 60 атмосфер, а части конструкции напоминают латы средневекового рыцаря. Главная ценность такого костюма в том, что не нужна компрессия и декомпрессия, барокамеры отсутствуют, скорость всплытия и погружения не ограничена.
Насколько я помнил, рабочая глубина СВС-12И — 450 метров, предельная — 550 метров, то есть в нашей ситуации вполне доступный горизонт. Вес на воздухе — 400 килограммов, высота — 2,10 метра, корпус выполнен из литого алюминия. Система жизнеобеспечения замкнутого цикла: кислородная, с очисткой CO;, дублированная, с независимой аварийной вентиляцией; 8–9 часов в рабочем режиме, 61 час в аварийном.
Сейчас мне требовалось срочно зарядить батареи: я вынул штепсели и замкнул их на проводку. Напряжения было мало, времени на полную зарядку не хватало, но нам нужно было лишь достаточно, чтобы подняться на поверхность, где подхватят. Если подключить внешнюю подачу по тросу, включаются габаритные огни, прожектора и мотор для движения в воде. Сейчас моторов не было, но это не должно было нас тревожить — надувные баллоны поднимут нас и удержат на поверхности. Для защиты от холода — а в Охотском море достаточно холодно — использовались теплые комбинезоны и каталитические грелки.
Связь обеспечивалась цифровыми и гидроакустическими каналами (27 кГц), но для связи с береговыми пограничниками этого было мало. Поэтому сканирование радарами Охотского моря позволяло военным засечь отраженный сигнал моего имплантанта под кожей, дешифровать его и понять, кто именно находится в воде.
Прошло полчаса — времени явно хватало, чтобы добраться до нужной части танкера. И все же Прохоренко не торопился. Я начал подозревать: не отказался ли он от побега или решил в последний раз снять все показания с датчиков, прежде чем явиться сюда? Но тогда он бы предупредил меня. А вдруг его схватили и растерзали у того машинного отделения, где я нашел скелет?
Терзаемый сомнениями, я сидел в отсеке, наблюдая, как медленно заряжаются батареи скафандров. К счастью, баллоны с воздухом были заправлены еще в прошлый раз и почти не теряли давления. Спустя десять минут я не выдержал и вскочил — решил отправиться на поиски Сергея Ивановича.
Меня опередил «бычара», который ввалился в отсек с победным лицом и острым ножом, больше похожим на мачете, в руках. Да, явно собирался совершить привычную мясницкую работу. Я сжался, готовясь к бою.
— Не ожидал? — проворчал он, оглядываясь и тут же заметив скафандры, поняв, что здесь готовилось что-то серьезное.
— Ага, сбежать вздумали? — взревел Игорь, сжимая кулак и вращая мачете, словно собирался взлететь как вертолет. — Значит, правильно уловили желание Прохоренко «жены» Мортиры!..
Квакоу-у-у... Квакоу-у-у-у-у...
Ясно было, что трансформированные мужики-самки не читали мысли, а улавливали настроение, тенденции, желания — как рыбы, которые не мыслят, но действуют слаженно, реагируя на электрические импульсы. Мортира и «жены» не знали наверняка, что я намеревался делать, поэтому и послали сюда «бычару», чтобы выяснить обстановку. Именно эти телепатические способности позволили вожаку когда-то предотвратить бунт и расправиться с недовольными уголовниками.
— Где Прохоренко? — спросил я, делая шаг назад, потому что мачете угрожающе приближалось к моей шее.
— Он у Мортиры, — ехидно ответил бандюган. — Его доставили туда Крэк и Молот. Сейчас они изучают записи нашего техника. «Жены» Молота могут сканировать лишь небольшой участок «Посейдона», но этого достаточно, чтобы при приближении к аппаратементам вожака уловить намерения Сергея Ивановича. И заодно — твои. Поэтому я здесь.
Блин, что же делать? Вступить в бой с Игорем, конечно, можно, и я уверен, что сумею его одолеть. Но как потом вытащить астрофизика? Один не справится. Может… — у меня мелькнула безумная мысль.
— Собираешься меня убить? — не удержался я.
— Есть такое намерение… — спокойно ответил «бычара». Гестаповские замашки были частью его образа жизни. — Я к тебе, как бы сказать, даже проявляю милосердие, ибо у Мортиры ты испытаешь все методы святой инквизиции.
Ого. Этот уголовник даже знает историю средневековых религиозных войн. Впрочем, гестаповцы набрали немало «полезного» именно из католической репрессивной системы, а Игорь, видимо, изучал это, повышая своё мастерство в уголовном мире.
— А если я тебе предложу смыться с «Посейдона»? Или ты намерен провести остаток жизни под водой, в окружении уродов?
Мои слова сработали, как удар обуха по голове. Игорь замер, и в его глазах я увидел растерянность — словно он впервые осознал, что путь назад закрыт. Видимо, когда-то и сам подумывал о побеге, но понимал: это невозможно. Танкер давит со всех сторон, коррозия сжимает металл, а любая попытка выйти наружу без подготовки обернется смертью. Даже теоретическая свобода в его глазах была лишь иллюзией.
Я, стараясь подтолкнуть его к нужному решению, продолжал:
— Говорю тебе как инженер: танкер не протянет более трёх лет. Коррозия разрушает корпус, система жизнеобеспечения выходит из строя… И это ещё не всё. Как сказал Прохоренко, люди здесь меняются биологически — становятся теми, кем были наши предки десятки миллионов лет назад. Впрочем, ты и сам видишь этих монстров ежедневно. Тот же Мортира похож на акулу… Хочешь стать таким же?
— И что ты предлагаешь? — сглотнув, спросил Игорь, видимо, впервые по-настоящему осознав масштаб угрозы.
Я ткнул пальцем на СВС-12И:
— Слушай, это водолазные костюмы. Они позволят преодолеть 500-метровый слой воды и подняться на поверхность. Как подготовить их и пользоваться ими, знаю только я. Без меня тебе ничего не светит — говорю это на случай, если решишь сделать это самостоятельно. Сейчас в Охотском море полно рыболовных шхун, какая-нибудь подберет. Если у тебя остались мозги, сможешь обменять скафандр на лодку с мотором и провиантом у экипажа — и рванешь в нейтральные воды. Там японцы, южнокорейцы… Короче, России тебя не сдадут. А дальше — свобода и выбор места жительства подальше от отечества.
Откровенно говоря, меня в этот момент не волновала судьба Игоря. Пусть остается жить, если поможет выполнить задачу. Отщепенцев, сбежавших из России, немало осело за рубежом, одним больше — погоду это не делает. Игорь кивнул, опустил руку с мачете и, ещё раз осмотревшись, вложил оружие в самодельные ножны.
— А ты? — спокойно спросил он.
— А я?.. Я останусь здесь, — неожиданно для «бычары» и для самого себя сказал я. Человечеству был нужен Прохоренко с его знаниями и открытиями, поэтому первым делом надо было спасти его. Это моя работа — спасать, даже ценой собственной жизни. Когда Сергей Иванович расскажет всё, моё руководство заставит ФСИН или ВМФ отправить за мной группу морских пехотинцев, которые вызволят меня из «Посейдона». Мой шеф — полковник Анатолий Зубков — пройдётся по Земле от полюса к полюсу, но своего добьется.
Думаю, Мортира не станет меня убивать: я единственный, кто может чинить машины и агрегаты на танкере. Без меня заключенные долго не протянут.
— Ладно, это твое дело, — не стал отговаривать меня Игорь. Он подошел к первому скафандру с намерением его надеть. — Не станем терять времени…
— Ты не выслушал меня до конца, — остановил я его взмахом руки.
Он уставился на меня в недоумении:
— Что еще?
— Я предлагаю тебе спасение в обмен на сохранение не моей жизни, а Прохоренко. Тебе придется пойти со мной наверх, — я показал пальцем на потолок, где были апартаменты Мортиры, — и отбить его. А уж выше — к поверхности моря вы отправитесь вдвоем. Я сделаю всё, чтобы это произошло.
— Это самоубийство! — вскричал «бычара», покраснев то ли от гнева, то ли от страха. — Там звероподобные «торпеды», нам их не одолеть! Один Молот чего стоит!
Квакоу-у-у... Квакоу-у-у-у-у...
Я же твердым и злым тоном прошипел:
— Это мое условие, или оставайся здесь подыхать. Если Мортира узнает о скафандрах, он сам покинет эту тюрьму. А в нынешних обстоятельствах он узнает, тут и телепатия не нужна...
Мои доводы были железными, и возразить Игорю было нечем. Он понимал это, но внутренний конфликт бил его изнутри. С одной стороны, страх перед звероподобными мутантами и мощью Молота, с другой — соблазн свободы, который манил ярче любого страха. Я видел, как его взгляд метался, как сжимались и разжимались кулаки, как напряжение растекалось по всему телу. Его глаза дрожали от смеси гнева, сомнения и жажды выгоды. Он мысленно «взвешивал» каждый аргумент, прогонял перед собой сценарии провала и успеха, словно делал внутренние вычисления. Наконец его плечи расслабились, дыхание выровнялось, и голос прозвучал твердо, хотя и с оттенком дрожи:
— Хорошо. Другого шанса не будет. Но тогда начинаем сейчас, а то «жены» Мортиры почувствуют наше намерение. Вооружайся, — сказал он, вновь доставая мачете.
Легко сказать — «вооружайся»! Чем? Кроме кусков водопроводной трубы я ничего не нашел. И вдруг взгляд упал на скафандр: в нем были инструменты для подводных работ — циркульная пила и газорезка. Трясясь от страха ошибиться, я полез в металлическую сумку, расположенную на корпусе в районе живота, и обнаружил то, что мне было нужно.
Пила работала от электропривода самого скафандра, и была бесполезна для боя. Но газовый резак функционировал исправно. Я открыл клапан, рванул стартер — и из сопла вырвался язык пламени, который не могла погасить вода. Огонь шипел и рёвом взрывал тишину, разбрасывая искры и ослепляющие блики по стенам отсека. Звук резкого шипения, треска и свиста газа заставил кровь стыть и гореть одновременно, словно металл ожил.
— О, огнемет, хорошо придумал, — неожиданно похвалил меня «бычара».
И мы вместе устремились наверх. Впервые в жизни я вступал в бой бок о бок с преступником. Уважения к нему у меня не было, сочувствия — тоже, понимания — тем более. Нас связывал лишь обоюдовыгодный и временный контракт, и я надеялся, что после этой операции мы никогда не увидимся снова. Уверен, такие же мысли мелькали и в голове моего неожиданного союзника.
Квакоу-у-у... Квакоу-у-у-у-у... Этот звук я никогда не забуду. Как и то, что произошло дальше.

17.
Нельзя сказать, что нас не ожидали — «жены» Мортиры успели сообщить об угрозе, и у входа стояли пятеро «торпед» — жаболицые телохранители. Их лица были странно раздуты, с опухшими глазами, слизистыми губами и когтями, больше похожими на затвердевшие колбасы, готовые рвать плоть. Их жуткий гогот, будто скрежет разлагающихся костей, предвещал насилие; казалось, они мечтали вспороть животы или размозжить черепа своими длинными пальцами, которые дрожали от нетерпения. Возможно, у них был приказ не убивать сразу, но полагались они на силу мускулов и звериную агрессию.
— Вот они! — заорали охранники, бросаясь навстречу.
«Бычара» замахнулся мачете и с одного удара отсек голове одной из «торпед». Голова покатилась по полу, словно мяч, расплескивая липкую смесь крови и мозгов, оставляя пятна на стенах. Тело рухнуло на пол рядом с другим охранником, дергаясь в агонии: руки судорожно тянулись к голове, ноги выбивали воздух, а глаза в страшной панике следили за своим отрезанным черепом.
Второй охранник неожиданно спотыкнулся и рухнул на живот; Игорь тут же вонзил лезвие ему в спину, используя момент, удобный для потрошения. Было видно, что драться он любил и умел: в своей ОПГ он, судя по всему, командовал боевой группой и точно знал, как использовать мгновения для убийства.
Я направил струю газорезки на третьего, и его визги и стоны донеслись до меня:
— А-ау-у-у-у... А-а-у-а-у...
Пламя в 800 градусов сжигало плоть с шипением, обугливало кожу и обжигало слизистые оболочки, превращая конечности в обугленные и чернеющие косточки, из которых сочилась жидкая кровь. Запах горелой кожи и жира ударял в нос, заставляя тошнить и одновременно втягивать адреналин в кровь.
Четвертый отшатнулся, опасаясь пламени, и в эту секунду мачете проткнуло ему сердце. Он издал глухой, судорожный звук, перед глазами промелькнула темная вспышка. В итоге четвертый и второй охранники перекрыли мне путь, а пятый оказался вне зоны действия газорезки.
Но пятый воспользовался моментом: жаболицый телохранитель внезапно подпрыгнул так ловко, что и кенгуру позавидовало бы, и ногой с силой ударил меня по голове. Я отлетел к переборке, ударившись затылком о металл; перед глазами запорхали снежинки, мир поплыл, тошнота хлынула на пол, и я чуть не потерял сознание.
Газорезка выпала из рук и автоматически отключилась. В этой ситуации мне пришлось бы туго, но Игорь выручил: он полоснул по брюху охранника. Из разорванного места вывалились кишки с кровью; охранник хватал их руками, словно пытался вернуть обратно, надеясь сохранить жизнь. Его рычание было не от боли, а от злости и унижения.
Квакоу-у-у... Квакоу-у-у-у-у...
— Ух! — рявкнул «бычара» и нанес последний удар мачете по шее пятому охраннику. Голова и тело разом сложились в бесформенную массу; пятый рухнул замертво прямо на свои же потроха, раздавив их, оставляя шокирующую, липкую и ярко-красную кляксу на полу.
— Вставай! — приказным тоном крикнул мне Игорь. Я, преодолевая тошноту, вскочил и огляделся.
Четверо еще дергались на полу, но уже не жильцы, а безжизненные и искалеченные тела. Один из них тлел, словно поджаренный кусок мяса: кожа почернела, потрескалась, мясо стекало, источая запах обожжённой плоти. Возможно, этот еще и выживет, но едва ли когда-либо восстановит здоровье; с другой стороны, бэ-сигналы могли бы регенерировать поврежденные участки, как когда восстановили мою ногу.
М-да… что ни говори, а за десять секунд этот «бычара» уложил четверых практически в одиночку. Это был настоящий талант — убивать так, с точностью и холодной расчетливостью. В диверсионном отряде или на территории противника он мог бы опустошить всё вокруг. Но по ментальности Игорь явно шёл бы не в органы правосудия и защиты закона; его путь лежал бы в преступные группировки, где главная ценность — деньги, а не вера или политика.
Моя одежда была испачкана рвотной массой — это меня нисколько не смущало. Танкер уже пропитался запахом экскрементов, крови и общей тошноты, от которых воротило, но привычка и страх уже не давали мне слабостей.
— Твой ученый здесь, — сказал Игорь, и одним рывком открыл тяжелую дверь. Мы вошли, готовые к дальнейшим схваткам.
Жильё Мортиры считалось шикарным даже по меркам «Посейдона». Ярко горевшие лампы отражались в хрусталях бокалов, в зеркалах, в полированных металлических поверхностях. В воздухе витал запах дорогих спиртных напитков и редких масел. Здесь царила роскошь: деревянные панели с резьбой, мягкие ковры, дорогие ткани, поблескивающие золотыми нитями, хрустальные бокалы аккуратно расставлены на столах.
Но меня интересовало не убранство, а расположение врагов и дистанция до них. Впереди стоял сам вожак, решительный и злой, готовый на всё. Слева — охранник Молот, удерживающий за шкирку бледного и трясущегося астрофизика. На одежде двоих — красные пятна крови; видимо, Сергея Ивановича подвергли пыткам, выбивая сведения. Справа — четыре беременных мужиков-самок, скалившие зубы не хуже шакалов. Да, настоящий гарем, достойный своего владыки. Крэка здесь не было, вероятно, он бегал по тюрьме, собирая воинство для ловли меня.
Я посмотрел на Прохоренко. Его глаза выкатились из орбит, лицо бледное, губы дрожат. Судя по всему, боль лишила его здравого смысла; каждый вдох давался с трудом, дыхание прерывистое, мелкая дрожь пробегала по телу. Он понимал опасность и ощущал полное бессилие перед злым вожаком.
На столе лежали его раскрытые журналы с записями. Мортира внимательно изучал их, пытаясь понять, что за «интеллигент» проник сюда с научной целью. Формулы, термины, наблюдения — всё это стало основанием для эмоций вожака: «Эти заключенные стали его подопытными кроликами?» Такое унижение не смог бы стерпеть ни один уголовник, а тем более военный. Даже статус неприкасаемого не спасал Сергея Ивановича.
Судя по выражению лица, Мортира был в ярости и возбуждении одновременно. С одной стороны, его радовали такие события — битвы и жестокость были для него естественны. С другой — он возмущался: кто посмел не просто перечить, а поднять бунт? Наши действия нельзя было воспринимать иначе. Теперь я понял, почему его называли Мортирой — он был артиллеристом, покрывавшим большие территории, особенно поселки Чечни, тяжелыми снарядами, и эта привычка к разрушению отражалась во всём его поведении.
— Вся сила — в справедливости! Ну что же, начнем игру! — прорычал вожак, снял с трезубца голову милиционера и отшвырнул под диван. Его «жены» обглодали бы её без остатка, но сейчас было не до еды — предстояла схватка. Меньше разговоров, которые никому не нужны. Дипломатия в этом мире не признавалась: решала только сила, холодная и жестокая. Мортира не прощал измену, а со стороны бандюгана это именно так и было. Он выбирал лишь ту версию событий, которая казалась ему выгодной, и даже очевидная ложь воспринималась как истина, если она обеспечивала ему преимущество. В этом мире каждый шаг был сделан с расчетом, каждое действие имело цену — и предательство было самой дорогой из них.
«Бычара» усмехнулся и выдвинул мачете, занимая боевую позицию. Это напоминало Колизей времён Древней Римской Империи, где гладиаторы сходились на смертельной схватке. Там тоже никто не был вооружен одинаково: один держал трезубец, другой — сеть, кто-то — клинок. Мортире сеть была не нужна: он умело вращал трезубец в руках, словно продолжая считывать движения противника, выбирая момент, чтобы воткнуть острые концы прямо в тело врага.
— Бац! Бац! Бац! — металл сталкивался с металлом при каждом выпадe Игоря и Мортиры. Всё нарастало: удары становились быстрее, движения стремительнее, крики — почти нечленораздельные, смесь ярости и инстинкта. Казалось, будто снимается боевик американской киностудией, где сцены постановочные, но только здесь это была настоящая жизнь, а не кино. Подводные гладиаторы бились неистово: удары летели в голову, грудь, плечи; кровь хлестала по сторонам, разбрызгивалась, окрашивая пол и стены. Но ни «бычара», ни Мортира словно не чувствовали боли, продолжая размахивать оружием, как если бы их тела были закалены в стали. Каждый выпад был расчетливым, каждый удар — смертельным.
— Квакоу-у-у... Квакоу-у-у-у-у...
Тем временем я, держа газорезку наготове, медленно приближался к Молоту, который удерживал Сергея Ивановича. Охранник не сводил глаз со сражающихся, будто был заворожен этим боем. Он не обращал на меня внимания: никто для него не представлял угрозы. Он понимал, что достойных врагов у него нет — кто осмелится идти против обладателей чугунных кулаков? И всё же я был намерен действовать. Я выбирал момент, наблюдая, когда Молот отвлечется хотя бы на мгновение, чтобы освободить астрофизика, и готов был ударить точно и без промедления.
Мои намерения вычислили беременные «жены» Мортиры. Они завизжали и, словно дикие школьницы на дискотеках, рванули на меня, надеясь одолеть скопом. Гарем считал себя боевой единицей — прошлое не забывается, и все-таки эти создания когда-то были преступниками. Я вздрогнул: не знал, как действовать. Передо мной были не совсем мужчины, но и не совсем женщины — трансформированные в нечто иное существа, вынашивающие плод. Однозначного подхода не существовало.
Хотя, если честно, можно ли теперь было называть этих мезопегиальских людей хомо сапиенс? Если бы на меня напала стая обезумевших орангутангов или шимпанзе, я бы без раздумий стрелял или поджарил их. Приматы — не люди, пусть и генетически близкие.
«Жены» били меня, царапали, кусали — словом, старались прижать к стене и подавить волю к сопротивлению, пока их «муж» Мортира сражался с Игорем. И тут я понял: терять нечего. Ударом в челюсть свалил одну «самку», потом перехватил руку другой и перебросил через себя. Если будет выкидыш — виновата сама… хотя, черт возьми, какое у неё вообще половое определение! Третья отпрыгнула, осознавая опасность, а вот четвертая не успела — я пнул её пониже спины. Она завизжала обиженно, словно котёнок, и побежала к углу, прижимаясь к стене. Гарем передумал меня атаковать: вынашиваемое потомство оказалось важнее собственной агрессии.
Между тем обладатели трезубца и мачете продолжали схватку. Металл сталкивался с металлом, удары летели один за другим, крики и рев сливались в хаос. Игорь уже терять было нечего — путь к свободе лежал через труп врага, и он сражался ожесточенно. Мортира же действовал иначе: он хотел наказать всех ослушавшихся, всех непокорных, показать, кто здесь хозяин. Каждый выпад был быстрым и смертельно точным, каждый удар — предельно жестоким. Кровь и пот смешались с пылью и разлетающимися осколками мебели, бой напоминал адскую хореографию, где смерть была единственной партнёршей.
Тем временем я тихо двигался влево, к своей цели — к Молоту. Дернул за рычаг стартера, вспыхнул огонь, и я направил сопло прямо на охранника. Сначала он стоял, недоуменно наблюдая, как пламя обжигает его панцирь и грубую, словно закаленную сталь, кожу. По мере того как температура доходила до предела, кожа зашипела, мускулы стянулись от боли, глаза округлились — наконец, он понял, чем это грозит. Он взревел, словно разъярённый зверь, и отшвырнул бедного Прохоренко к стеллажам, бросаясь на меня.
- Убью! – орал он, размахивая гигантскими кулачищами. Я уворачивался, как акробат на канате, но каждый его удар оставлял след разрушения: стулья раскалывались на щепки, столы трещали, посуда разлеталась во все стороны, хрустальные фигурки разбивались на миллионы блестящих осколков. В воздухе висел запах свежего дерева и пыли, звон стекла глухо отдавался под ногами, а осколки скрипели и впивались в подошвы. Казалось, комната сама кричит от насилия.
Я продолжал подпаливать Молота из газорезки, и лишь это слегка сдерживало его бешеный натиск. Но «худо» пришло от той третьей «жены», которая отпрыгнула от меня. Эта гадина изловчилась, дала подножку, и я свалился на пол, чуть не оказавшись под ударами трезубца Мортиры. Огнемет снова отключился, и поднять его, тем более запустить, уже не было времени. Молот, пользуясь замешательством, ринулся в атаку, и мне пришлось вступить в близкий контакт с этим монстром.
Блокировать его удары оказалось почти бесполезным и невероятно болезненным. Молот кидал меня словно мяч: тело стукалось о пол, о стены, и каждый удар оставлял синяки и гематомы. Кровь хлестала из разбитого носа и треснувшей челюсти, струйки стекали по подбородку, смешиваясь с потом и пылью. Я едва понимал, где вверх, а где вниз.
Тем не менее, мне удалось увернуться и провести подсечку — на этот раз сам охранник шмякнулся на пол. Я быстро перехватил его правую руку и начал болевой прием, не осознавая, что порог чувствительности у этого получеловека был смещён в разы. Когда я попытался удушающий прием, заметил, как под его подмышками задвигали жабры, втягивая кислород из влажной атмосферы. Самбо и приемы для людей в этой схватке оказались бессильны.
Молот легко скинул меня с себя, схватил за горло и начал душить. Лёгкие, наполненные водой, чуть не взорвались, я захрипел, бил по его рукам, пытался надавить на глаза — но пальцы упирались в жесткую пластину век. И вдруг… душитель обмяк. Схватка ослабла. Лишь чуть позже я понял, что глухой удар, раздавшийся рядом, пришёлся по голове Молота.
Я повернул голову и увидел Сергея Ивановича с моим огнемётом в руках. Видимо, он не умел его запускать и использовал как тяжелый снаряд. Череп Молота выдержал, но на некоторое время лишил охранника сознания, превратив гиганта в неподвижную кучу мышц и брони.
Мне удалось сбросить с себя грузную тушу, после чего схватил Прохоренко и стал толкать его в сторону двери. Нужно было успеть отбежать подальше, пока не появились Крэк и остальные уголовники. Гарем лишь шипел на нас, но попыток помешать не предпринимал: «самки» считали, что это не их дело, пускай хозяин-владыка Мортира сам с этим разбирается.
Вид у астрофизика был плачевный: он еле передвигался, каждый шаг давался с трудом, плечи опущены, спина согнулась от боли. Я сделал вывод, что ему повредили сухожилия и, возможно, сломали пару ребер. Он выдохнул, с трудом поднимая руку, и показал на стол:
— Записи…
— Что? А-а, понял, — я подбежал к столу и схватил мокрые журналы. К счастью, Прохоренко использовал химический карандаш, который не смывается и не стирается, поэтому оставалось лишь сохранить страницы, которые от влаги могли скомкаться или разорваться. Я засунул их под рубашку — теперь они точно не выпадут.
В этот момент раздался оглушительный вскрик. Мы обернулись и увидели, как «бычара» сумел вонзить мачете прямо в горло Мортире и теперь с ожесточением, каким-то садистским упоением крутил лезвие, расширяя рану. Глаза вожака вылезли на лоб, туловище дергалось, руки трепыхались, будто крылья пытались поднять тело в воздух. Кровь брызгала, как из прорванного водопровода, с шипением и струями, заливая пол, стены и всё, что было рядом. Каждое движение «бычары» казалось одновременно торжественным и чудовищным — победа в этом гладиаторском поединке была очевидна.
— Бросай его, бежим! – крикнул я победителю, хватая Прохоренко за талию и таща за собой. – Он нам теперь не помеха!
Игорь кивнул, аккуратно извлек мачете из шеи убитого, пнул Мортира в грудь — и тот с глухим стуком свалился на спину. Он снял с него амулет, потом развернулся к мужикам-самкам, которые ошарашено смотрели на мертвое тело владыки гарема.
— Вот вам мясо, суки! – крикнул он, потрясая амулетом.
«Жены» завизжали и бросились к мужу, но вопреки моим ожиданиям, они не стали оплакивать его, а… начали жрать. Именно жрать: Мортира весил около ста пятидесяти килограммов чистого мяса, мышц, потрохов и костей, а плоды в утробе нуждались в животном протеине. Муж теперь служил натуральным «буфетом» для потомства. Людоедство в этих условиях уже не считалось чем-то зазорным — даже если речь шла о собственном супруге. Громкое чавканье и хруст костей сопровождалось шипением и довольными воплями «жен», создавая одновременно мрачную и абсурдную картину.
— Вся сила — в справедливости! – повторил лозунг на «Посейдоне» «бычара», надел амулет на шею. Его лицо сияло от счастья — фактически он стал новым вожаком, но вряд ли это его сейчас устраивало. Он хотел свободы, как и мы. Пускай оставшиеся выбирают себе нового «пахана» подводной тюрьмы.
Квакоу-у-у… Квакоу-у-у-у-у…
Мы двинулись в сторону отсека со скафандрами, измазанные кровью, которая стекала по телу и смывалась каплями с потолка, сливаясь с нашим потом. Каждое движение сопровождалось скрипом мокрого пола и брызгами, разбрызгивающимися от наших шагов. Где-то неподалеку раздавались топот и крики, гулко отдававшиеся от стен и металлического свода потолка — это была погоня.
Заключенные мчались за нами, словно голодные хищники. Но действительно ли их двигала месть? Или же желание впиться в мясо было сильнее? Ответ оказался очевидным: часть уголовников застряла у тел мертвых «торпед», тех, что Игорь оставил на поле боя, и с хищным упоением начала разрывать их на части. Глаза блестели от голода, руки рвали плоть, щелкали кости, а запах крови и внутренностей наполнял воздух.
Голод — вот что руководило обитателями «Посейдона». Никакой морали, никакой жалости — только животное, неистовое желание насытиться. Каждый шаг, каждое движение было направлено исключительно на удовлетворение этой первобытной, почти звериной потребности.


18.
Мы бы успели забежать в отсек до появления первых преследователей, но не ожидали встретить по дороге Крэка. Он, похоже, ждал именно здесь. Прятался за винтовой лестницей в темноте, так что мы не заметили его. Едва мы приблизились к отсеку, как он выскочил из засады и молниеносно схватил «бычару», крутанул к себе.
И тут его взгляд упал на серебряную ящерицу на шее Игоря. Всё стало ясно мгновенно: ярость вспыхнула в его глазах, губы оголились в рычании:
— Ты убил Мортиру! — и с бешеной силой вцепился зубами в шею бандюгана, который даже не успел поднять мачете.
Раздался хруст ломаемого позвоночника, треск костей отдавался в голове, словно по всему металлическому отсеку прокатилась ударная волна. Тело Игоря дернулось, руки бессильно повисли, а глаза побелели от боли и шока. Было ясно: помочь ему уже невозможно, и, честно говоря, я был готов отправить его на поверхность моря вместо себя. Крэк был полностью сосредоточен на умерщвлении врага и на нас пока не обращал внимания.
Не теряя ни секунды, я толкнул Прохоренко в отсек, затем развернулся и ногой ударил Крэкa в голову. Он дернулся, брызнула кровь. Зарычав, монстр схватил меня за грудки и швырнул к стене. Я отлетел, ударился спиной, и тут почувствовал, как кто-то сжал меня за локоть.
Поднял глаза — «бычара» из последних сил протягивал мне серебряную ящерицу. Он не мог говорить, но его взгляд говорил ясно: «Спасайся!» Чтобы отвлечь Крэка от меня, Игорь, несмотря на боль и сломанное тело, снова зарычал. И чудо: монстр повернулся к нему.
Я вскочил и прыгнул в шлюзовую камеру, потянул тяжелую дверь, задвинул рычаг и заклинил её — с другой стороны теперь нельзя было открыть проход. Успел как раз вовремя: в дверь посыпались удары, металлический гул от них раздавался по всему отсеку. Видимо, подоспели другие уголовники. Они шли не ради мести за вожака, а ради собственной добычи — полакомиться нами.
Мне казалось, что снаружи шла настоящая драка за каждый кусок выдираемого из тела Игоря мяса. Но думать об этом было опасно: мысли о насилии и смерти могли парализовать, вызвать отчаяние и бездействие — и это была бы стопроцентная смерть.
— Быстрее, Сергей Иванович, надевайте скафандр! — заорал я, указывая на один из СВС-12И, висевший на манипуляторе. — Залезайте! — и стал подталкивать еще не пришедшего в себя астрофизика в «штанину», чтобы потом опустить «рубашку» с гермошлемом. Утепляющие комбинезоны оставались позади — времени на них не было.
Он двигался медленно, словно каждая мышца сопротивлялась, а каждая попытка шагнуть давалась болью. Его дыхание было хриплым, с характерной стонущей тяжестью, будто легкие не хотели наполняться воздухом, а каждое вдох-выдох давалось с усилием, заставляя грудную клетку издавать приглушенные скрипы и поскрипывания.
В течение пяти минут мне удалось затолкать его в скафандр и подключить систему жизнеобеспечения. Первый этап выполнен — Прохоренко готов к всплытию. Главное, чтобы ничто не помешало этому.
Удары за стеной усилились. Стены дрожали, металл прогибался под силой натиска. Было ясно: дверь вот-вот слетит с петель. Нормальный человек не смог бы вынести такого давления, но по ту сторону — мезопегиальские люди, настоящие монстры, чья сила была почти нечеловеческой. Я набросил на шею амулет Мортиры и напрягся.
Квакоу-у-у... Квакоу-у-у-у-у...
Теперь пришла моя очередь влезть в скафандр, и это оказалось непросто: никто не помогал, каждая деталь требовала точности, каждое движение — усилия. Тем не менее, мне удалось обеспечить полную герметичность костюма и включить систему жизнеобеспечения. Внутри сразу почувствовалось движение воздуха — мягкое шуршание вентиляторов, легкое давление на грудь и голову, как будто костюм жил своей собственной жизнью. Индикаторы показывали низкую зарядку аккумуляторов, но сейчас это было второстепенно. Главное — всплыть, а там как-нибудь продержимся.
К счастью, я успел вовремя. Дверь слетела с места, и в проеме показались озверевшие, буквально покрытые кровью уголовники. Их глаза сверкали безумно; они не жаждали мести за убитого вожака, ими двигали дикие инстинкты — убить и сожрать. Свежего мяса здесь давно не было, и голод делал их безжалостными.
Я понимал: если им удалось сломать стальную дверь, алюминиевый корпус скафандра — лишь слабая преграда. Не теряя времени, я дернул рычаг, приводящий в движение механизм открытия внешнего люка, готовясь к всплытию.
Едва появилась щель, как забортная вода под огромным давлением устремилась внутрь, сшибая с ног уголовников. Поток был словно живая сталь, срезавшая тела и сметавшая все на своем пути. По мере расширения прохода вода поступала все быстрее, затапливая отсек, где мы находились, и постепенно заполняя трюм танкера, включая аппартаменты Мортиры. Вода шумела и бурлила, сталкиваясь с мебелью и оборудованием, подхватывая предметы, переворачивая столы, сметая остатки разбросанных вещей и тела, пока слой за слоем не накрыл все пространство. Пена, пузырьки и обрывки обшивки создавали хаотичный вихрь, затрудняя движение и лишая кислорода тех, кто оставался внутри. Люди, оказавшиеся в зоне затопления, буквально плавали или тонули одновременно, их паника и борьба превращались в бесполезные движения. Но в этом моей вины не было — заключенные сами подписали себе смертный приговор, взломав дверь. Теперь воду было уже не остановить.
Вдруг замкнуло проводку, лампы погасли, и наступила кромешная темнота. Сквозь скафандр не проникали звуки, но я отчетливо представлял себе истошные вопли уголовников, смутно ощущал их отчаяние. Включил фонарь, но не на полную мощь, чтобы сберечь энергию. Свет позволял увидеть ошеломленного Прохоренко в костюме, а вокруг — плавающие тела тех, кто не успел спастись. Были они мертвы или пытались удержать дыхание — мне было все равно. Не теряя ни секунды, я подцепил второй скафандр манипулятором, закрепил замком и двинулся вперед, следуя за танкером.
И в последний раз раздался хриплый, зловещий крик:
Квакоу-у-у... Квакоу-у-у-у-у...
Подводное течение мгновенно подхватило нас. Поток обрушивал силу, несколько раз резко ударяя о корпус «Посейдона». Боли не ощущалось, но удары заставляли тело напрягаться, а Сергея Ивановича приводили в чувство — он осторожно осматривался, видя лишь то, что освещал мой фонарь. Очертания огромного корабля проступали даже сквозь слой мутной воды, создавая ощущение неминуемого ужаса, творящегося за нами.
Жизненного пространства у оставшихся заключенных явно поубавилось. Самое главное: здесь находились терморегуляторы, фильтры и опреснители. Теперь тем, кто остался в трюме, долго не протянуть.
Если я поднимусь наверх и выживу, мне придется потребовать от властей возвращения всех этих людей в нормальные тюрьмы или передачи в медицинские центры для исследований. Ведь то, что сотворили далекие планеты-океаны, земная вода и бэ-сигналы — если верить гипотезе Прохоренко — это явное предупреждение человечеству: биосфера планет способна создать новые агрессивные формы жизни, а среда обитания может измениться радикально. Мы должны быть готовы ко всему.
- Где мои записи? – послышался голос астрофизика, который сумел разобраться на дисплее и включить гидроакустическую связь.
- Они со мной, – вспомнил я о журналах под рубашкой. – Не беспокойтесь.
Надувные подушки медленно поднимали нас с глубины. Поток воды обтекал корпус скафандра, создавая слабое сопротивление, а давление постепенно ослабевало, позволяя телу расслабиться, хотя подъем требовал постоянного контроля и концентрации. Я ощущал, как каждое мгновение спадает тяжесть, сдавливавшая грудную клетку, как будто с меня сбрасывали невидимые гири, и с каждым метром воздух в легких становился легче. Спустя минут двадцать мы должны были всплыть на поверхность Охотского моря. Не знал, что там сейчас — штиль или шторм, но там определенно лучше, чем на глубине в 500 метров. Обратно я бы не спустился ни за какие коврижки.
- Как вы, Сергей Иванович? – спросил я, беспокоясь за его физическое состояние. Его и так ломали те дни в аппартаментах Мортиры, а подъем требовал огромной выдержки. Для нетренированного организма это была серьезная перегрузка.
- Все нормально, Виктор, ты не беспокойся! Скоро мы очутимся над водой? – выдавил Прохоренко, сжимая зубы.
Ему явно хотелось свободы, подальше от этого страшного мира. Не скрою, такие же чувства испытывал и я: десять дней на «Посейдоне» были равны десяти годам в концентрационном лагере или зоопарке.
- Скоро, Сергей Иванович, скоро, – успокаивал я.
Постепенно стало светлеть — сквозь толщу воды пробивался дневной свет. Лучи рассеивались в голубовато-зеленой мгле, создавая переливы и блеск, отражаясь от пузырей воздуха, прорывающихся из скафандров. Значит, мы уже на глубине около двухсот метров, больше половины пути пройдено. Мимо нас сновали рыбы, равнодушные к происходящему; они жили в своей среде и не желали видеть конкурентов в лице хомо акватикус.
И вдруг нас дернуло, подъем замедлился. Я посмотрел вниз, недоумевая, что же произошло… и крик изумления вырвался из моей груди. Чья-то рука схватила мой манипулятор, намереваясь отсоединить его от скафандра с Прохоренко. Я не мог понять, кто это, хотя ясно было — это человек. Ограниченность сферического шлема не позволяла рассмотреть его.
Наконец, обладатель руки показался на уровне моей груди.
- Бог ты мой… это же Крэк! Как это возможно? Давление, холод и отсутствие воздуха должны были его убить! Но он плыл между нами как рыба, дергая манипулятор.
— «Хомо акватикус!» — вырвалось у астрофизика.
Теперь я окончательно поверил в его теорию. Эти трансформировавшиеся мезопегиальские люди сделали водную стихию своей естественной средой, и для них пятисотметровая глубина не была проблемой. Они стали тем, о ком писал Александр Беляев в далеких 1920-х — «человеком-амфибией». И вот бывший заключенный подводной тюрьмы, теперь свободноплавающий хищник Крэк, собирался с нами разделаться. Он был пострашнее акулы.
С нами? Нет, я не представлял ценности. Судя по всему, ему нужен был только Прохоренко, ибо его он тянул к себе. До меня не доносились звуки, издаваемые хомо акватикусом, но истошные вопли астрофизика слышались идеально:
- А-а-а, убери его от меня, Виктор, убери! А-а-а! У-у-у!..
Я стал искать в ящике какие-либо инструменты, но там было пусто. Газорезка и циркульная пила остались на борту танкера! Если я начну бить манипулятором Крэка, то отсоединюсь от Прохоренко, и тогда его может унести течением и волнами — попробуй потом найди. Или еще хуже — уволочит за собой этого монстра. Может, не сожрет — алюминиевый корпус скафандра не пробить, но что-то плохое все равно сделает, дождется, пока человек не задохнется.
- Пошел вон! – орал я, стараясь, чтобы мой голос дошел сквозь шлем.
А Крэк уверенно держался под водой. Его движения были плавные, как у рыбы: хвост и руки резали воду, не создавая брызг, тело изгибалось с идеальной координацией, а глаза фосфорецировали синим блеском, отражая малейшее движение вокруг. В родной среде он был королем — ничто не угрожало ему, даже мы, люди в скафандрах. И именно нам следовало бояться этого «морского дьявола».
- Так сделай что-нибудь, а-а-а! – вопил астрофизик. – Не будь истуканом, у-у-у!
Я отцепился от него и стал махать манипуляторами, стараясь нанести раны на теле Крэка. Но тот лавировал легко, между мной и Сергеем Ивановичем, словно играя и забавляясь. Мы продолжали подъем. Становилось светлее, и вот спустя пару минут мы оказались на поверхности.
Была ясная погода, волны катились одна за другой, но не штормило. Солнце не согревало в этих широтах, однако достаточно освещало пространство, отражаясь от серебристых гребней волн. Небо было почти чистым, редкие облака дрейфовали по нему, создавая мягкую игру света на воде. Ничто не мешало ветру разгонять морскую пену, и воздух казался кристально свежим. Никогда в жизни я не радовался солнцу, небу, свободному пространству! Давление тюрьмы еще ощущалось, но свобода уже витала рядом.
Ни корабля поблизости, ни самолета, и все же я знал: сигнал моего чипа на ладони отражался локаторам пограничной стражи, информируя ближайшую базу о моем присутствии. Скоро, наверное, готовится к вылету военный экраноплан. Запеленговать меня не сложно.
Но ждать судно приходилось в опасности — Крэк был рядом. Он продолжал тянуть астрофизика на дно. На СВС-12И не было двигателей, в отличие от штатного HS1200, и я был вынужден качаться на волнах, как надувная кукла. Уголовник двигался стремительно: он подхватил Прохоренко за ногу и тянул под воду. Я в бессилии слышал только его крики:
- Виктор, сохрани мои записи! Отдай их ученым! Спаси наш мир!
И вскорее его голос исчез.
А я остался один, посреди холодного Охотского моря. Волны играли мной, как хотели: то подхватывали и подбрасывали на гребень, словно я был щепкой, то швыряли в темные водяные ямы, где терялось дыхание и захлестывал страх. Соленая вода залила фильтры дыхательной системы, тошнота рвалась наружу, и лишь герметичный шлем спасал от полного удушья.
Мысль билась в голове, как молот: я не смог спасти Прохоренко. Его этот «морской дьявол» утащил на дно... В ушах звучала песня, та самая, что слышал когда-то в юности:
«С якоря сниматься, по местам стоять,
Эй, на румбе, румбе, румбе так держать!..»
И дальше, про дьявола морского, про рум, про любовь... Как насмешка над тем, что только что произошло.
Записи, прижатые к груди под рубашкой, будто налились свинцом. Мне казалось, что они душат меня, сдавливают дыхание. Но я понимал: эти тетради – не просто страницы с формулами и цифрами, это надежда человечества. Их нужно донести любой ценой. Умереть мне было нельзя.
Эмоции хлестали: вина за гибель товарища, жгучая ненависть к Крэку, отчаяние от собственного бессилия. Но вместе с этим – упрямое желание жить. Перед глазами встала семья: мать, жена, сын. Я вспомнил их лица, и это придало сил.
И вдруг до меня донеслось через акустическую связь:
— Алло, майор Захаров, вы меня слышите?
— Да-да, слышу! – заорал я так, что голос хрипнул.
— Я – Давыд Сергеев, командир экипажа вертолета ВМС России. Мы видим вас, держитесь! Сейчас за вами прибудет экраноплан!
Я повернул голову. Вдалеке, среди сизого неба, появилась черная точка. Она быстро увеличивалась и вскоре обрела очертания Ми-8АМТШ. Тяжелая машина, «Терминатор» – арктическая версия многоцелевого вертолета. Его фюзеляж с обтекаемыми обводами сверкал в лучах низкого северного солнца, под брюхом висели контейнеры вооружения, сбоку торчали блоки НАРов. Гигантские лопасти резали воздух с гулом, пробирающим до костей. Эта махина была создана для войны и выживания там, где другие не выдержат – в холоде, во мраке, в полярной ночи.
«Разведчик, наверное, выслан для обнаружения», – мелькнула у меня мысль, и я даже махнул рукой, пытаясь показать, что жив. Но я ошибался. У экипажа было другое задание.
В следующую секунду из-под брюха вертолета отцепились черные сигарообразные тела и устремились вниз. Я сразу понял, что это – реактивные глубинные бомбы РГБ-10 калибра 305 мм. Их стальные корпуса с плавными стабилизаторами резали воздух и мгновенно скрылись под волнами. Скорость погружения – до 12 метров в секунду, стандартное оружие против подлодок.
— Господи... — выдохнул я.
Теперь все стало ясно. Попасть в движущуюся субмарину трудно. Но «Посейдон» был прикован к грунту – огромная железная глыба, недвижимая мишень. Вероятность поражения — сто процентов.
Заметают следы. Пять РГБ хватит, чтобы раскурочить танкер, превратить его в груду металла и навсегда похоронить тех, кто остался внутри.
Могу предположить, что ФСИН пыталась взорвать мины, прикрепленные к корпусу корабля, но ничего не вышло – Мортира давно их обезвредил. Вот и решились на другой шаг: глава службы связался с командующим ВМФ, пояснил обстановку, и тот дал согласие на бомбометание в Охотском море, мол, всё в рамках учений, приближённых к боевым. Таким образом, власти стирали всё, что могло свидетельствовать о наличии исправительного учреждения ИУ 560/21. Судьба заключённых никого не волновала. Такой исход, прости меня господи, казался лучшим вариантом событий. После того, что я пережил, подводный мир представлялся чистым адом.
О том, что бомбы взорвались, я понял спустя минуту, едва до меня докатился глухой рокот – по воде звук распространяется быстрее, чем по воздуху.
Под водой это было не просто «бах» — а катастрофа. Взрыв не сопровождался огненной вспышкой, как на суше. Вместо этого мгновенно образовывалась белая, кипящая сфера пузыря, который расширялся с чудовищной скоростью, выталкивая массу воды во все стороны. Затем пузырь схлопывался, создавая гидравлический удар — невидимый молот, способный сокрушить даже подводную лодку. Столбы пузырящейся воды рвались к поверхности, где в небо взлетали фонтаны брызг. Внизу же давление гуляло смерчами: за двадцать метров от эпицентра любой корпус превращался в смятую консервную банку, внутренности разрывались, как бумага.
«Посейдон» не мог выдержать такого натиска. Металл трещал, конструкции ломались, а всё, что жило внутри, должно было погибнуть... Должно. Но, вспоминая Крэка и его превращение в хомо акватикуса, я уже не был уверен.
Вертолёт, выполнив задачу бомбометания, развернулся и пошёл в обратный путь. Пилоты, правда, успели подтвердить мне, что за мной вот-вот прибудет помощь. И они не врали.
Спустя полчаса на горизонте появился он — экраноплан проекта 903 «Лунь». Огромная тень выросла прямо из-за линии моря. Когда эта махина приблизилась, моё сердце сжалось: настоящий морской монстр!
Его размеры поражали воображение: 74 метра длина корпуса, 44 метра размах крыла, почти двадцать метров высота. Взлётная масса — около 380 тонн. Казалось, что сама стихия морская подчинилась этой машине. Огромные турбореактивные двигатели ревели так, что волны вспенивались, а поверхность воды дрожала от резонанса.
Эта машина была создана ещё в СССР, в конце холодной войны. Первого «Луня» списали и законсервировали, второго, «Спасателя», передали МЧС. Но этот, модернизированный, снова вошёл в строй, став средством сдерживания в прибрежных водах. Артиллерийские установки, зенитные пулемёты, ракеты, мины, бомбы — настоящий арсенал на крыльях. Но сегодня он вышел не для боя. Сегодня его задача была иной — спасти одного единственного человека, которого волны швыряли в ледяных просторах Охотского моря.


19.
Прошло пятнадцать лет с тех событий. Я, полковник в отставке, уже находился на пенсии, сидел в окружении внуков и рассказывал им сказки — самые обычные, детские, без тени того ужаса, что довелось пережить мне самому.
Мой отчёт тогда опечатали, поставив гриф «Секретно». Руководство потребовало молчать — не только о «Посейдоне», но и о том, что открыл Прохоренко, которого так и не нашли, несмотря на все предпринятые попытки. Скорее всего, верхи просто не поверили ни одному слову. А может, не захотели создавать панику среди населения. Записи астрофизика изъяли, и куда они попали дальше — мне неизвестно. Родственников Сергея Ивановича строго предупредили об уголовной ответственности, если вздумают что-то требовать или пытаться докопаться до правды.
Трудно мне судить, что двигало тогдашними чиновниками. Возможно, информация так и не дошла до тех, кто принимает главные решения в стране: зачем морочить головы высоким лицам, когда и без того хватает забот — финансовый кризис, угрозы НАТО, нелегальные мигранты, натянутые отношения с Китаем, чемпионат мира по футболу... К тому же МЧС за катастрофы космического масштаба не отвечает, особенно за те, что существуют лишь на бумаге, а не в официальных сводках.
Да, много воды утекло. В моей судьбе были и другие, не менее трагические и сложные события, о которых я говорить не стану. Постепенно история с подводной тюрьмой стала стираться из памяти. Иногда даже казалось, что ничего и не было, что всё это лишь кошмарный сон. Но всё же что-то тянуло душу вниз, тревожило сердце...
Не скрою, «Посейдон» оставил во мне глубокий след, изменил привычки и образ жизни. Я стал иным человеком. Нет, клаустрофобией я не страдал, но всё больше тянуло на простор — туда, где чистое небо и ветер. Я подолгу сидел, глядя на закаты, следил за медленным бегом кучевых облаков, любовался горами и равнинами. Всё больше времени проводил среди людей, но не в зданиях, а на площадях, на открытых пространствах, где ничто не давит. Наверное, подсознательно я избегал повторения того кошмара, того мёртвого гнета глубины в пятьсот метров.
С годами многое стало забываться. Детали тускнели, ощущения смягчались. Даже на восстановленную ногу, что мне тогда чудом сохранили врачи, я теперь смотрю как на часть тела, а не как на вечное напоминание. Хотя понимаю: без квакеров, без этих бэ-сигналов ничего бы такого не произошло.
И всё равно... на повторную спасательную операцию я бы никогда больше не решился. Дважды со смертью не играют. Осталось лишь одно, что всегда со мной, — серебряная ящерица, амулет, который я ношу на шее. Для меня он как подкова на счастье.
Но прошлое тянет меня, нить событий не порвалась. Всё чаще я стал смотреть новости и листать периодику, жадно вчитываясь в сообщения об «аномалиях». Особенно тревожили странные происшествия на курортах и островах: нападения на людей у воды. Репортёры отмечали — это были не акулы и не крокодилы, а, по словам очевидцев, человекоподобные существа. Скудные фото и мутные видеозаписи не давали чёткой картины, но намёк был очевиден. «Морские дьяволы»? Те самые, из песни?
Учёные пытались строить теории, журналисты смаковали каждую деталь, киностудии тут же штамповали дешёвые ужастики, а вот ФСИН — имевшая в руках всю правду — молчала. Да и как признаться миру, что это плоды её эксперимента? Проект подводной тюрьмы давно уничтожен, но, похоже, не все её обитатели погибли. А если учесть их способность к размножению... то несложно представить, кто будет хозяином в океанах через несколько десятилетий.
Из всего того я сделал одно: попытался отдать долг памяти тем, кто там остался. Спустя время я нашёл мать Игоря, того самого «бычары». Сказал ей, что её сын погиб в схватке с врагом, спасая товарищей. Я не соврал — именно так и случилось, только не стал вдаваться в подробности где и как. Её глаза наполнились слезами, но в них сверкнула гордость. Я помог ей немного деньгами: пенсия была мизерная, а теперь единственного кормильца не стало.
А вот к семье Сергея Ивановича Прохоренко я так и не решился пойти. Как я мог объяснить, что его из моих рук вырвал морской дьявол? И что сам учёный предсказывал конец света, и его слова до сих пор эхом звучат в моей голове?
Однажды тёплым летом я сидел на балконе, глядя на вечернее небо. Там разгоралась новая звезда. Её свет окрашивал облака в причудливые тона — жёлтые, красные, зелёные, словно радуга не дугой над горизонтом, а занавесом накрыла всё небесное пространство. Солнце садилось, и в сравнении с этой вспышкой казалось тусклым и слабым.
Из ближайшего летнего кафе доносился пьяный караоке-рев:
«Эй, моряк, ты слишком долго плавал...
Мне теперь морской по нраву дьявол...»
У меня похолодело внутри. В памяти всплыл «Посейдон», вся та чёрная полоса из крови, страха и безысходности. «Боже... Сергей Иванович был прав. Это Бетельгейзе. Взрыв докатился до Земли», — понял я.
Я машинально потрогал за ушами — там и правда сохранились узкие щёлочки так и неразвившихся жабр. Мне показалось, что слышу тот далекий звук: квакоу-у-у!..
(10 июня – 24 июля 2016 года, Элгг)