Горячие игры холодных сердец. Глава 44

                Глава сорок четвёртая

   В состоянии полной прострации, сопровождающееся упадком сил, безразличием к окружающему миру и умственно-эмоциональной заторможенностью – Данилов провёл почти пять дней, в течение которых его наблюдал тот самый доктор, что сделал ему укол. Время от времени в номере появлялся и дежурный-администратор; он приносил Данилову лёгкий завтрак и кое-что перекусить вечером, для подкрепления сил больного. Так же, он принёс ему свой халат, оставив его на спинке стула, пододвинув к кровати, на случай, если больной захочет встать. Три дня его мучили галлюцинации и Верин голос, но уколы, что делал доктор – успокаивали – и он пребывал как бы – в отключке. Но тем не менее – всё видел, слышал и понимал. На пятый день он, наконец, пришёл в себя. Чувствуя ломоту в теле, тупую боль в голове и усталость, он разлепил глаза и, какое-то время – приходя в себя – ничего не видящим взглядом осматривал помещение. Сознание постепенно возвращалось, а вместе с ним и возможность думать и соображать. Он как будто рождался заново – восстанавливая себя. Во втором часу дня пришёл дежурный. Увидев уже пришедшего в сознание Данилова, он был несказанно рад этому, и, не обращая внимания на его отговорки – накормил постояльца отменным обедом – остатками от праздничного стола, что горой заполняли оба холодильника.
   – Как вы себя чувствуете? – заботливо спросил он, когда Данилов подкрепился и теперь пил ромашковый чай, осторожно прихлёбывая горячую жидкость и прикрываясь одеялом.
   – Отлично! – отозвался Данилов. – Мне бы пихалку сюда – тогда бы я чувствовал себя ещё лучше!
   – Отдыхайте, – добродушно засмеявшись, дежурный покачал головой, и направился к выходу. – Вечером я соберу посуду и, надо бы у вас прибраться, – добавил он, останавливаясь возле двери. – И, оденьтесь. Вон там – на стуле – халат. Дарю вам его.
   – Спасибо! Вы приятель, как добрая фея из сказки! – пошутил Данилов, пытаясь подняться с кровати.
   Дежурный улыбнулся, отмечая чувство юмора постояльца, а это значило – что тот идёт на поправку.
   – Да, ещё это… Сигаретку бы мне, – эти слова Данилов произнёс, смущаясь как подросток.
   Уже стоявший в дверях, дежурный вытащил из кармана рубашки пачку и, подойдя к кровати, протянул её Данилову, вместе с зажигалкой, которую обнаружил в кармане своей формы. Андрей прикурил, глубоко затянулся, выпустил струйку дыма – вышедшую вместе с кашлем.
   – Давно не курил, – улыбнулся он, откашлявшись.
   – Отдыхайте, – послав свою усталую улыбку, дежурный вышел.
   В комнате начало смеркаться – время подходило к вечеру. Данилов лежал на кровати, заложив руку за голову, курил и думал о Вере: где она сейчас? Чем занимается? Всё ли у неё хорошо? Он уже собрался подойти к столу и включить ноутбук, когда заметил, что стол был девственно пуст, на нём только валялись осколки битого стекла, и стоял телефон, чудом уцелевший, а всё что находилось на столе – лежало на полу, в том числе и ноутбук. Тяжело вздохнув, он перевёл взгляд на каминную полку. Там было то же самое. Он опустил глаза вниз. Рамка, ящик, часы, какие-то листы – всё валялось на полу. Только камин весело потрескивал свежими поленьями – кто-то заботливо растопил его, и сейчас в комнате было тепло и уютно. Впрочем – нет – уюта он не чувствовал. Сознание вновь разрывалось от заполнивших его мыслей. О ней. Что-то он опять выкинул. Но что, он, как, ни старался, так и не мог вспомнить.
   Зазвонил телефон.
   Превозмогая отдававшуюся в суставах боль, он поднялся, набросил халат и, подойдя к аппарату, схватил трубку. Она уже говорила:
   – Зачем стихи удалил, придурок? Тоже игра была в них? Ладно. Без страстей...
   – Послушай: кто я для тебя? Твой личный трубадур? – начал он, словно они разговаривали уже давно, и теперь он, как бы, продолжал. – Который классные стишки про любовь тебе сочиняет! Да ты ноги об меня вытираешь. Каждое твоё слово это насмешка богатой принцессы. Я нищее ничтожество в твоих глазах, вот и пользуешься этим.
   – Я никогда тебя не унижала и не вытирала об тебя ноги, – в её голосе слышался укор. – Этого не было. Я любила тебя, и сейчас люблю. Тебе, наверное, стыдно стало, что стихи для меня писал, поэтому и удалил их. Ладно, ты решил и сделал. Пусть так и будет. – После небольшой паузы она продолжала: – Я не виновата, что обеспечена, и ни разу тебя не попрекнула в бедности. Любовь уравнивает, ты стоишь рядом со мной, на одной доске. Говорю без истерики. Мне сейчас так больно, как давно не было. И эта боль опять возвращается в меня, я отпросилась с работы, не могу больше терпеть. Водитель привёз домой, потому что сама не могла вести – слёзы застилали глаза. Отдыхай от меня, я тяжёлый человек, со мной сложно. Найди себе девушку попроще. Я не достойна тебя.
   – Прости, – пристыженно ответил он, ища глазами стул. – Глупости всё это. Успокойся. Ладно, что я должен делать? Только серьёзно. Без романтики. Просто, как человек. Что я должен сейчас делать? Я не знаю о тебе ничего. Потому и спрашиваю. Как мне сейчас себя вести? Чтобы не быть причиной твоих слёз.
   – Вот я подумала, – начала она голосом задумчивым, но по-прежнему твёрдым, – а вдруг, кто к тебе подкатит в личку, какая-нибудь девица и начнёт соблазнять; писать всякую эротику, предлагать себя, ну… ты понимаешь о чём я. Она станет тебя провоцировать, склонять к словесному сексу. Что тогда будешь делать? Эрекцировать? И не смейся и не обижайся. Я ни с кем не хочу тебя делить, хотя понимаю, что не имею на тебя прав, и ты свободен от всяких обязательств по отношению ко мне. Но… Подумай.
   – Никто такого не предлагал, – садясь на стол, признался Данилов. –  Нахуй их. Всё равно, я буду верен тебе! Так что, я должен делать?
   – Веди себя так, как будто ничего не произошло, – отозвалась она устало. – Словно меня никогда не было в твоей жизни. А я умоюсь океанами слёз. Мне это необходимо. Нужно выплакаться по-тихому, без истерики и битья посуды. Сестра вызвала врача, он привезёт лекарства от депрессии. – Она помолчала. – Мне противопоказаны эмоции и стрессы, но, рядом с тобой я почувствовала себя счастливой и была ею. Спасибо тебе. У меня много комплексов, но, я их научилась преодолевать и становиться сильнее. Именно поэтому я поступила в военную академию, чтобы стать неуязвимой физически и уметь не только держать удар, но и упреждать его. Я военнообязанная и много чего могу и умею, но не об этом я хочу сказать. Перед твоей любовью я бессильна и жажду её как воду и кислород. Ты накрываешь меня лавиной своих слов и мыслей, сметаешь меня как цунами, пред которым никто и ничто не сможет устоять. Ты глубок, широк, бурен как Ниагарский водопад, безбрежен как Космос. Я парю в тебе, растворяюсь, живу тобой! Я открылась тебе как никому другому, ты тот, которого я ждала… Моя голова пылает как ртуть, мне нужно принять лекарство и немного поспать. Я, любимый, больна тобой, и только тобой… Жалею, что не узнала тебя раньше, возможно, мы бы были вместе. Отдохни и ты… Почему не выходишь на страницу? Не отвечаешь почему? Или опять месячные? – эти слова она произнесла с насмешкой, которая слилась в её боли, что она только что излила.
   Он отвечал быстро, запинаясь и сильно волнуясь. Он чувствовал ту боль, что читалась в её голосе, и понимал: ей намного труднее сейчас, нежели ему.
   – Хорошо. Давай начнём сначала. Чего ты хочешь. Со мной? – говорил он, вдавливая окурок в осколок стекла, лежавший на столе. – Я знаю, поступаю как ублюдок. Говори, разговаривай. Я слушаю. Оставим эмоции. Я тебе сразу говорил, что я мерзавец. Ладно, оставим мою исповедь. Будь со мной сейчас. Пока тебе плохо. И потом.
   – У меня нет сил, сплошной упадок, я плохо собираюсь с мыслями, в голове сплошной туман. Ничего не могу, как спелёнутый младенец. Я не хочу, чтобы ты видел меня такой. Приехал врач. Он мне сделает уколы, и я усну. Хотя бы это облегчит мои страдания. Пока не смогу общаться. Береги себя…
   – Издеваешься что ли? И что ты дома сказала, почему ты в таком состоянии? Карлос Дэльгадо довёл? – прокричал Данилов, снова зверея.
   – Ты так ничего и не понял, – ответила она разочарованно. – У меня это не в первый раз, ты ни в чём не виноват, это моя вина, и только моя. Я сейчас усну, когда проснусь, будет легче. Прости.
   В дверь постучали. Но он не слышал. В этот момент она положила трубку.
   – Алло… алло, Вера… – кричал Данилов в уже певшую гудками трубку.
   Снова раздался стук. Потом дверь приоткрылась. На пороге стоял высокого роста мужчина в домашнем халате и тапочках. В руках он держал саквояж. На его покрытой редкими тёмными волосами голове особо выделялись: длинный подбородок и крупные зубы, слегка выпирающие из-под полных губ. Слезящиеся глаза смотрели с удивлением и укором.
   – Чего надо, рожа? – спросил Данилов, опуская трубку.
   – Вы почему не в постели? – спросил мужчина, входя в номер.
   – Не понял? – поднявшись со стола, Данилов с вызовом направился в сторону незваного гостя.
   – Я спрашиваю, почему вы нарушаете режим? – не отставал мужчина, отходя к камину.
   – А ты что – врач что ли?
   – Именно! – подтвердил незнакомец, важно. – Я делал вам уколы в тот день, когда у вас… случился… приступ.
   – А-а-а-а-а, – протянул Данилов смягчаясь. – Спасибо, док! Они мне здорово помогли. Проходи. Выпьешь? – Данилов пошарил глазами по столу и, отметив, что все бутылки валялись на полу, образовав на ковре липкое пятно – заметно погрустнел.
   – Я не пью! – так же важно, ответил доктор. – Готовьтесь, я сделаю вам укол. – После этих слов, он поставил саквояж на каминную полку, раскрыл его, извлёк шприц, и проделал все необходимые для этого процедуры.
   Хрустя стеклом под ногами, доктор подошёл к кровати, вколол Данилову укол, после чего спросил, задумчиво оглядывая смятые простыни:
   – С вами это часто происходит?
   – Что именно? – не понял Данилов.
   – Поллюция, – пояснил доктор, убирая использованный шприц в алюминиевую баночку, которую после опустил в раскрытый саквояж. – В тот день, вы… отменно брызгались, – осклабился доктор, выставив наружу два ряда кривых зубов. – Кто-то даже решил, что вы писаете.
   – Это ещё что такое? – спросил Данилов со свирепой насмешкой; незнакомое слово вводило его в замешательство.
   – Это означает преждевременное семяизвержение, – пояснял доктор, теперь оглядывая валявшиеся на полу вещи. – Чаще всего, это происходит у подростков. У взрослых же мужчин, – тут он замолк, подбирая слова, – после продолжительного воздержания. Вы, понимаете, что я имею в виду? В других случаях – это называется «половым расстройством», вызванным нервным состоянием у людей, страдающих неврозом.
   – Воздержание? – рассмеялся Данилов единственному понятному для него слову. – *** ли, док, я два месяца без куропатки!
   – Куропатки? – теперь пришла очередь доктору не понимать даниловский слэнг.
   – Молодок-то здесь нет, – заметил Данилов с иронией. – Всё – старички. А Верка не даёт. Да я её, если честно, ни разу не видел. Тока во сне, *** ли…
   Доктор усмехнулся, но больше ничего не сказал. Данилов тоже молчал, задумчиво почёсывая бок. Присутствие доктора раздражало его.
   – Что вас ввело в такое состояние? – вновь подал голос доктор. – Вы наблюдаетесь у психиатра? Кто ваш лечащий врач?
   – Ага, Кащей меня наблюдает, – снова рассмеялся Данилов. – А до такого состояния, дотторэ, меня довела любовь!
   – Любовь? – вздрогнул доктор. – Что вы имеете в виду?
   – Вы любили когда-нибудь? – спросил Данилов – глядя на доктора, стоявшего около камина – с чуть тронувшей губы насмешкой. – Бабу, я имею в виду.
   – А? – сильно побледнев, доктор сделал нервный жест рукой и, схватив саквояж, ринулся к двери.
   – Вы чего? слабонервный? – бросил ему в след Данилов, с тоской наблюдая, как за психиатром хлопнула дверь и, теперь он бежал по коридору.
   Четверть часа спустя Данилов почувствовал неожиданно охватившую его сонливость – началось действие укола – и он провалился в сон. Мысли больше не точили рассудок, не туманили сознание – сейчас он вновь испытал покой и умиротворённость – каких не знал на протяжении долгих недель, тянувшихся продолжительностью лет, что бывает во время тяжёлой болезни.
   В комнате начало смеркаться – была половина пятого вечера. От ярко горевших за окнами фонарей
в комнату проникал свет, и можно было различать предметы, не используя электричества. Но ему это не надо было. Он спал. Безмятежно, как в детстве. И даже без сновидений. А на город между тем ложился вечерний сумрак. Комнату прорезал только шорох часовой стрелки валявшихся на полу часов и его мерное дыхание. Да, ещё разговаривали внизу. Потом в комнате кто-то появился. Послышался шорох, словно что-то передвигали или переставляли вещи, за ним последовал скребущий по полу глухой звук и звон стекла. Но он не проснулся. Хотя, слышал эти доносившиеся до него в тумане сна звуки. А может, он всё-таки видел сны и, это ему снилось. Сон вовлекал в свою волшебную карусель звуков, круживших в сознании картин, ощущений… Ощущений чего-то, чего он был лишён наяву и, тогда, это пришло в его сон.
   Она вошла в приоткрытую дверь. Почему дверь была приоткрыта? Её забыл закрыть доктор, когда вылетел из номера? Или тот, кто был здесь после него?.. Не важно… Вот она вошла. Как ангел вся в белом. Он видел её, потому что открыл глаза (но всё ещё спал) и теперь лёжа на спине, созерцал её образ, сливавшийся с вечерней тьмой источавшей себя изо всех пор своего существования. На ней было такое же платье, что недавно, но белое. Белый – его любимый цвет. Расточая этот цвет, она подошла к столу. На нём что-то стояло. Поднос? Возможно.
   – Ангел мой, ты пришла ко мне! – произнёс Данилов, с трудом разлепляя пересохшие губы.
   – Почему не отвечал? Я ждала тебя! – в её голосе слышался ласковый укор.
   Он не отвечал, упирая в неё свой исступлённый взгляд. Он видел, как она сняла с подноса рюмку, наполнила её чем-то кроваво-красным и, медленно поднесла к губам; край рюмки наклонился и густая красная жидкость, окрасив края – коснулась её белоснежных зубов. Вскинув голову, она быстро влила в себя всё – до последней капли.
   – И вот тогда меня стало посещать виденье бледной молодой женщины, призрак матери-девственницы, я утратил покой, – говорил Данилов, всматриваясь в её бледное лицо. – Развязная комедиантка исчезла из моих воспоминаний, в них теперь жила баронесса – помолодевшая, похорошевшая, сменив своё грешное тело на то прославленное в веках, которому истово поклонялись пустынники земли обетованной. – Он помолчал. – Так, моя любовь подарила мне взгляд, в котором соединились воедино: восхищение, нежная благодарность и смертельная ненависть. – Снова молчание. – Я снова запел, прославляя мою любимую, чья синяя вуаль на соломенной шляпе в день нашей первой встречи стала для меня флагом, который я подымаю на мачту, отправляясь в дальнее плавание по бушующему морю…
   – Пока я ломаю голову над твоим сюжетом и трачу своё время, ты заходишь к другой, – говорила она, глядя на бушевавшую за окном вьюгу. – Может, с неё будешь писать образ Анны? Сделаешь её распутной проституткой, дающей во все дыры. Тебе же так нравится об этом читать, и кончать, как малолетке. Что, снюхался с ней? Не держу тебя.
   – Кто она? – спросил он, глядя на неё стоявшую к нему боком. Её длинные тёмные волосы были зачёсаны назад; на шее блестело ожерелье; на запястье правой руки он заметил браслет в виде змейки извивающейся в смертельном ожидании. Чего-то. Под платьем просвечивали обнажённые контуры её восхитительного тела. Он снова возбудился.
   – Сегодня генерал ТОпоров подарил мне стихотворение! – говоря, она налила ещё порцию красного в рюмку. – Он любит меня, и я уйду с ним! Ты свободен. Но знай: я не отпущу тебя! Я решила подстраховаться!
   – Подстраховаться, – повторил он как эхо.
   Бросив пустую рюмку на стол, она резко повернулась и двинулась к кровати. Окрасив лицо своей самой обворожительной улыбкой, она, поводя кончиком языка по верхней губе – прыгнула на кровать, оказавшись с ним рядом. Она льнула к нему цепко и отчаянно. Её тело прижималось к его, заставляя полыхать разум в огне наслаждения.
   – Возьми меня! Я так этого хочу! – говорила она с придыханием, продолжая сливаться с ним в горячем соприкосновении тел.
   Он чувствовал её жар; её горячие влажные губы; её холодные пальцы мяли его восставшую плоть, а низом живота она тёрлась о его руку, которую он держал под одеялом.
   – Возьми меня… – вновь выдохнула она, впившись губами в его губы, и он ощутил во рту металлический привкус, тот самый, который ощущал когда прикусил язык в момент нападения на него на крыльце отеля.
   Это возбудило его, и он – перевалившись через неё – перевернул её лицом вниз – прижав щекой к подушке. Она вскрикнула и напряглась. Затем, резким движением руки он разорвал на ней платье; его взору открылись её тугие ягодицы. Откинув халат, он вонзился в них – как сорвавшийся с цепи бешеный зверь. Она взвизгнула и, в тот же миг он кончил, заглушив её визг вырвавшимся из него криком. Продолжая кричать, он тёрся низом живота о простынь, ощущая что-то мокрое и холодное. Наконец, придя в себя, он перевернулся на спину. Затем, поводил ладонью, желая насладиться упругостью её тела. Но, вместо её тела ладонь опустилась во что-то вязкое и неприятное. Девушки не было.