Соловьиная ночь. Из цикла Хроники полтергейста и п

Соловьиная ночь.




(«Хроники полтергейста и полтергейстера», из цикла: «Хранительница».)



- Я думаю, каждый мужик оружие любит, - рассказывал мой собеседник и прихлебывал из кружки пиво, продолжал разговор, – но очень редко открыто, развешивает свои «сокровища» по коврам и стенам. Уважают мужики оружие тайно за ловкую, гладкую тяжесть «игрушек», способность решать «проблемы». Но и легко с помощью оружия новые проблемы вдруг создавать.



Я смотрел на случайного своего собеседника и думал, что:



Люди ко мне притягиваются, приходят, рассказывают истории, раньше не доверенные никому.

Выслушиваю, привык. Ведь я не знаю, какая из историй будет смешной, какая непонятной. Некоторые могут стать страшными. Они и останутся такими, пока я, не смогу их разрешить.



А мой собеседник свой рассказ продолжал:

... Мне сразу стало мучительно больно. И я кричал, кричал, кричал…



Меня тянули, толкали, волокли, потом трясли за плечо. А Голос звучал. Он вызывал меня из темноты, потом позвал сверху:

- Вставай, соня! Ишь, разоспался. – В темноте рядом другой голос басил.

- Ну, только ты у нас в деревне и можешь, за столом в саду, сидя, всю ночь проспать!



Я дернул вверх голову, с трудом отрывая щеку от стола и охнул от боли в затылке. Все тело было чужим. Меня не слушались ни руки, ни ноги.



И я ничего не понимал! Надо мной стоял мой друг или мой бывший друг, Витек, возвышаясь надо мною, всем столом и деревьями сада высоко и бессердечно. Голову вверх я тоже задрать не мог.



Молодожен был жив! Сам я не мог подняться со своей лавки, даже встать с места. А после вчерашних событий, уже и не понимал – враги мы теперь с Виктором на всю жизнь или пока ещё нет!



Молодожен наш был озабочен другими событиями. Он жил настоящим! Протягивал мне рюмку с чем - то прозрачным, которую я принял и выпил самогонку, настояннуюна травах. Не понял пока, за что пью. Но выпил, горло обожгло, тепло прошло в желудок и стало легче!



Витька стоял рядом со мной, на вид был целым, нигде не покусанным. Он жизнерадостно басил:



- Ну, ты пить, здоров, ну, ты и будешь! Мне мужики рассказали, что вчера вечером ты их всех пересидел, бутылку водки спорную один сожрал и спор выиграл. - Молодожён ухмыльнулся. - Ты хоть помнишь?

Вторую бутылку водки спорную ты вместе с пивом допил и долго еще за столом сидел, о городской жизни рассказывал. Все спать давно легли, кто в хату ушел, кто в сенцах спать лег. Наш пес, Заграй, под столом лежал и спал? Ты с ним говорил о политике?



Я ничего не понимал. И помнил только, как Витька выскочил вчера из машины. Он завизжал, скрылся под массой скользких, зубастых тел, разорванный ими мгновенно. Закрытый массой шевелящихся тел и щупалец молодожен быстро смолк. А я боролся, и должен был спасти, увезти Милку, пусть бы сам ад свалился на меня и на землю.



- Я помню всё, братан! – Стоял и басил надо мною Витька. – Понимаю, как ты сейчас с похмелья маешься. Ты рюмочку принял, теперь закуси, оно потихоньку пройдет.



Я мучился, не в силах думать или избавиться от боли в голове, но понимал, чувствовал: вокруг меня идут неправильные вещи. Мне не могла присниться полностью ночь. И те провалы, что случались в сознании, я смог бы сам себе объяснить. И не попойкой, не свадьбой и не похмельем.



Но думать не хотелось. Хотелось забыть все, уехать в Скандинавию, подальше от деревни, где рядом, в лесу прячется невиданное зверье, выходит погулять или вырывается на свободу и кушает местный народ, как завтрак, ужин или обед.



Я вдруг вспомнил все подробности, и меня скрутило в приступе жестокой рвоты. Поднялся, отдышался, вслух только лишь сказал:



- Витек, не пил я, ты же знаешь, долго. Сейчас, думаю, или перепил, или отравился. Домой мне пора возвращаться. Отгулы закончились, мне на работу надо.



Витька стал хмурым и неуверенно возразил:

- А я как же? Женюсь же я. У меня свадьба.



Я объяснил ему, осторожно и просто, как ребенку:

- Витек, твоя свадьба вчера состоялась. Я на ней был. – Я не знал сейчас, объясняю эти события ему или себе, но сказал все слова и точно вспомнил: было. Я сидел на почетном месте дружки или шафера, был рядом, лупил глаза на Людку и люто сожалел, что такая красавица – невеста не мне, а дураку, Витьку достается.



Но это было вчера, сегодня я не понимал ничего, не узнавал своего похмелья, которое обычно знал хорошо. Не так болело все тело, как будто бы разорванное и сшитое из мелких кусочков.

И какой-то внутренний, задавленный голос кричал внутри меня постоянно, тихим шепотом, надсаживаясь, до хрипоты:

- Беги отсюда, слышишь? Немедленно беги!



Я последовал этому совету, решительно встал, покачнувшись только раз, и пошел к машине. Витек бежал следом. Он что-то говорил мне, улыбался, просил. Я ничего не слышал, смотрел на машину, она стояла на прежнем месте и была не тронута, не помята, не изранена зверьем.



Я положил ладонь на капот, погладил лобовое стекло, тронул ручку двери. Она открылась, сделал два шага, открыл багажник, наполненный охотничьим снаряжением, удивился:



- И этого тоже не может быть! Я помню, до каждой мелочи помню, как стоял, укрываясь за кузовом машины, развернутой поперек дороги, готовил к бою оружие, дышал глубоко и спокойно, перекрывал собственной задницей дорогу и прикрывал родную землю. Знал точно, что пока я жив, враг не пройдет. За мной, как за последним комиссаром железной, панфиловской дивизии лежала и мирно спала столица мира, Москва.



Я вспомнил, как, загораясь яростью, я отбивался и стрелял. Помнил ясно, каким движением, сухим треском дослался в патронник последний патрон. Оставить его себе и застрелиться, мне было жалко, хотелось драться и не хотелось умирать.



Но закружилась голова, ушел азарт атаки и боя, и я нашел себя сидящим на земле, перед открытым багажником собственной машины. Стрелковое вооружение было на месте. Я привставая от удивления, заглянул в багажник, поднялся на ноги и подарил молодожену коллекционную двустволку.



Не успевая ни сообразить, ни пожалеть, ни обрадоваться, я взял ружье и ждал, что оно растает в воздухе, исчезнет в моих руках. Но легла винтовка ладно, в руках прикладисто. Она приглашала ходить полесьем, охотиться, убивать.



Молодожен мой подарок принял и очень обрадовался. Он убежал куда-то. Я не следил. Я думал вяло:



- Я уезжаю. Пора домой. – И не имел сил ни закрыть багажник, ни двинуться с места.



Витек вернулся вскоре, сказал:

- Бери, Андрей! – И протянул мне тесак. Он был очень старый, видно еще трофейный, немецкий в поношенных, кожаных ножнах.



– Деда с войны приволок, на счастье, - сказал Витек и сморщился жалобно. – Он потерял и семейную реликвию, и друга. Зато приобретал жену.



Людмила подошла незаметно и близко, выглядела хорошо. Спросила:

- О чем разговор, мужики?

- С Андрюхой плохо, - ответил за меня Законный Супруг. – Домой, видишь, собрался он, в город. Ему на работу пора. Но перепил вчера самогонки, а с непривычки плохо ему.



- Сейчас, сейчас, - посмотрела на меня и быстро согласилась с ним Людмила. – Я Альбинку позову.



Я вяло удивился, до чего ж вдруг безразличной ко мне стала Людмила, и сполз посидеть на траву. Затем отключился.



Вернулся не скоро. Прохладные пальцы ласкали мои виски, теплые слова шептали мне в уши что-то. А я не торопился, я нежился в заботе и странной ласке, похожей на женскую и материнскую заботу, одновременно. И состояние любви и покоя я получал такое, точно вернулся в дальнее детство, которого давно уже вспомнить не мог.



- Вставай, Герой! – Вдруг фыркнула моя Исцелительница. – Тебе полегчало, и ты давно уже не спишь.



Я понял, что это правда. Тело болело во всех местах, но с этими болями уже можно было жить.



- Значит так, - вертелась вокруг и суетилась Законная Жена, Милка. – Альбинку возьмешь с собой. Ей все равно в Москву надо. Она, если похмель вернется, и полечит тебя в дороге. А я собрала гостинцев наших деревенских: мед, сало, пироги, яйца, для родителей твоих: Ангелины Борисовны и Павла Тимофеевича.



- Ох, - вдруг заныло, застонало мое сердце. – А как там они, мои родители? И город Москва? – Я только подумал! Я вслух ничего не сказал:



- Все нормально с ними. – Отвечала вдруг мне Альбина. – Целы твои родители, Ангелина Борисовна и Павел Тимофеевич. И Город – Герой Москва, благодаря тебе, Герой, устоял.



Я пропустил ее слова мимо ушей, только посмотрел немного на эту малозаметную, странную девочку один раз внимательно, но боли мои утихли, странные тряски прекратились, и нервничать я тоже перестал.



Нас провожали всей попойкой, безмятежной, долгоиграющей, в которую превращается любая деревенская свадьба, уходя в загул, как минимум, на недели, на десять дней или недели на две.



И хорошо еще, что бывшие мои кореш; вчера хорошо приняли на грудь и спозаранку спали. Не то наш отъезд обернулся бы новым бесконечным гулянием.



Со странным знакомым чувством узнавания, я вырулил на дорогу. И сам не знал: спешил ли вчера по этой же, только ночной дороге. Или это приснилось мне во хмелю. А в жизни такого не было?...



А ветер пел под колесами свои протяжные песни, асфальт свистел, машина, превращаясь в собственную скорость, гнала меня вперед. Я замечал, дорога лечит и убирает душевные раны, болячки, ссадины. И гнал машину вперед.



Разменяв первую сотню километров, успокоился, сбавил скорость, посмотрел на соседку.



Альбинка, домашняя исцелительница, сидела не то бледная, не то зеленая. Мои скоростные коридоры ей не пришлись по душе.



- Могу ехать и помедленнее, - щедро предложил я.

- Хорошо, - легко встряхнув головой, согласилась со мной Альбинка. – Из наших, Владимирских лесов мы хорошо ушли, почти вырвались. Сейчас опасности почти нет. Можем ехать и медленно.



- Ну что с ними делать, с бабами? Странный они народ. И чем незаметнее лицом и телом рождаются, тем становятся образованнее и непонятнее в душе. – Подумал я и прекратил всякий приватный разговор.



Мы ехали долго. Так что начали уставать от монотонности дороги. И, коротая дорожную скуку, завел с Альбиной разговор, трёп дорожный, необязательный, ни о чем.



Пассажирка оказалась занимательной собеседницей. Она слушала внимательно, не перебивала, с замечаниями и выводами в разговор не влезала. И я не понял, в который из моментов, я рассказал ей начало истории, которая недавно стала моей, начиналась неприятно, потом оказалась странной.



О сегодняшней ночи я и подумать ничего не мог, привиделась мне она с перепоя или приснилась, и начал свой рассказ с самого начала:



- Я ей рассказал на рассвете, сказал то, что думал давно: «Я думаю, каждый мужик оружие любит, но очень редко открыто, собирает коллекции или развешивает вооружение по коврам и стенам. А чаще тайно…»



Евгения докончить мысль мне не разрешила. А заметалась суматошно и вдруг, моментально собралась и взяла свои вещи. Она кричала, что выносить меня больше не может, что наши отношения зашли в тупик. И рядом со мной у нее нет, и никогда не будет никакого порядочного будущего. Она судорожно всхлипнула, мелко перебирая ногами, побежала к двери, чуть наклонилась, задела плечом о дверной косяк, всхлипнула еще раз и побежала по коридору, звонко ударяясь о пол набойками своих каблуков.



- И не смей мне больше звонить, - сдавленно рыдала она, возилась с замком входной двери, не могла открыть его, но справилась, вырвалась на свободу. Она не вызывала и не ждала лифт, побежала вниз по лестнице, ошибаясь, иногда, перескакивая через ступеньки.



Тяжелая входная дверь захлопнулась, звонко щелкнув язычком входного замка. Ее ударный звук отрезал все остальные шумы и тихие, убегающие прочь шаги.



А я остался сидеть, докуривать на кухне сигарету, прислушивался к негромкому мурлыканию холодильника и сердитому урчанию потревоженного мгновенной ссорой кота. И тишина опустевшей просторной кухни вдруг показалась мне странной и неприличной.



Но я сидел и смотрел, как растет слой пепла и курится слабым дымком, зажатая в пальцах сигарета, и представлял, как Евгения бежит через двор и путается в тонких каблучках, роется в сумочке, отыскивает ключи.



Я знал, еще не поздно. Я мог бы догнать ее, а значит, вернуть. И не двигался с места…



Сигарета обожгла пальцы, жар подобрался к руке. Я встал, подошел к окну и не увидел во дворе среди других машин ее синего просторного внедорожника. Машин было мало, и ошибиться я не мог. Уехала.



Вот только тогда, задавив в пепельнице окурок, я наклонился к вредному коту, чесал за ухом, успокоивал. Сказал ему:



- Рапс, не ворчи. Она уехала. И ты снова у меня один. Котя – яра … А хочешь, я тебе пожрать насыплю? – Спросил его и открыл банку кошачьих консервов. Кот сердито дергал ушами, но ласку принимал, покушать согласился, ворчать начал тише.



Я ушел из кухни и оставил кота восстанавливать расстроенные кошачьи нервы. Чуть позже поймал себя на том, что нажимаю кнопку выкидного ножа, удачного, отцентрованного, при случае метательного тоже, добиваясь привычного появления лезвия, становящегося мгновенным продолжением руки.



- Оружие – штука умная, - думал я. – Оно выравнивает в правах и сильного, и самого слабого, приводит на первое место УМЕНИЕ обращаться с оружием и удачу. Поэтому каждый оружие любит, ценит и уважает за ту, особую и ладную, прикладистую в руке тяжесть, темноту и тайну, спрятанную в вороненой гладкости ствола и за ту СМЕРТЕЛЬНУЮ способность легко разрешать любые проблемы с помощью маленьких, изящных и огнестрельных «игрушек».



А, иногда, еще большие проблемы создавать. Но только герой крутого боевика, артист боевика или экшена или совсем уж дурак может лезть в перестрелку с голыми руками против «УЗИ» или автоматов «Калашникова» и надеяться, что останется живым и невредимым.



Остальные и прочие огнестрельные «игрушки» уважают. Моя нынешняя работа научила меня «договариваться». Слишком часто последнее время, я оказывался в ситуации, когда угроза появления в моих руках пистолета сглаживала конфликт, а «крутые парни» соглашались на переговоры или комромисс.



Рапс пришел пообщаться, рухнул рядом со мной на спину, расстелил пушистый хвост, смотрел строго, но со значением, спрашивал:

- Поиграем?



- Остынь, Срапс! – Приказал ему тоже строго, припоминая то тяжелое время, когда подаренный Евгенией маленький пушистый комок, еще не развернулся в богатого мехом кота, грозу, угрозу или любимца всего двора.



Появляясь на улице Рапс наводит собственный порядок, метит территорию, не оставляет врагов, подруг, друзей, жить, дышать и ходить мимо него равнодушно или спокойно. – Играть с тобой я не буду. – Ответил я и заглянул в его полузакрытые от предвкушения удовольствия побегать за газетой зеленые и яркие глаза. Рапс угрожающе мяукнул, вытянул лапы, царапал рубашку, стараясь задеть меня.



- Большой балбес, а глупый! – Сказал я с осуждением. - Уеду в отпуск, а тебя снесу соседке, что живет этажом ниже. Вместе с запасом консервов и распоряжением не выгуливать без шлейки, а не то убежишь.



Соседка была женщиной, влюбленной в моего Рапса. И я подозревал, иногда и немного, что и в меня тоже. Наше знакомство состоялось в то жуткое время, когда крошечный котенок вполне оправдывал кличку Срапс. И только потом подрос и стал Рапсом.



В то время я дневал и ночевал на работе, искал свое место, порядочные заработки, пропадал в командировках, но потихоньку и понемногу вставал на ноги. Я не мог сам справляться с Рапсом, и до сих пор благодарен соседке, которая мне сильно помогла.



- Евгения не права, - вновь подумал я. – Нелегко провинциалу зацепиться за Москву и удержаться в этом странном жестоком городе, переполненном непонятными случайностями, случайной удачей и возможностями, которые не могут присниться провинциалам, остающимся жить в собственных маленьких городках.



Евгения решила все сама. Она не захотела ждать.

- А жаль, - подумал я. – Ведь именно сегодня или на днях, я хотел сказать ей, что ухожу в отпуск. И, кажется, самый первый раз, за все то время, что пахал, как проклятый. И уже неторопливо прикидывал, нужно ли мне брать обычную для многих моих знакомых туристическую путевку для двоих на Кипр или на Крит. Или мне уже стало вполне по силам небольшое, но не «карманное» сафари, где-нибудь в середине Центральной Африки. Но Евгения ушла.



А я сидел, переживал события, отдирал душу от памяти и «зачищал» воспоминания от привычки жить вместе с Женькой, необходимости привыкать к ней, просыпаться рядом с ней, дышать ее духами и другими запахами, а когда-нибудь жениться на ней.



- Включу автоответчик на запись, - подумал я, - и уеду в отпуск. А кота сдам соседке вместе с запасом кошачьих консервов.



- Будешь себя плохо вести, забуду за тобой вернуться. – Объявил я Рапсу. Кот дернул хвостом, отвернулся от меня, обиделся, ушел на кухню.



Кот шумно прыгал вокруг холодильника, взобрался со второй попытки, вскочил, стал мурлыкать громко. Он глушил остальные звуки и тихое пение мотора холодильника, и заглушенный окнами неясный шум просыпающейся Москвы.



А я подошел к окну и посмотрел на посветлевшее, сумрачное небо. Наша ссора начиналась поздно, тянулась, с перерывами, короткую летнюю ночь, закончилась слишком рано, и солнце еще не успело взойти. Высотные дома заслонили линию горизонта, но я родился и вырос в лесу, в деревне, и все мои чувства говорили, что солнце всходит сейчас. И скоро появится над крышами домов.



Я посмотрел на почту, небрежно сваленную на подоконнике. Обычно я не дозволяю себя неряшества. Холостяцкая жизнь проста, если не замусоривать помещение и всегда класть вещь точно на то место, где она и должна лежать.



Я вздохнул. Мои прежние привычки возвращались ко мне быстро, а опыт общей, почти уже семейной жизни с Женькой стремительно уходил. Теперь Евгения ушла и забрала с собой большие и мелкие общие дела: заботы, обязанности. Я стал свободным, почувствовал себя неприкаянным, поэтому не нужным никому.



И по - характеру, я однолюб! Н – ну, многоразовый, может быть. Но если встречаю женщину и ее люблю, то женюсь на ней обязательно.



Евгения мне кричала:

- Я удивляюсь, как это ты, убегая от меня, еще не поехал на другую сторону планеты спасать братский народ Австралии, ты, герой! Дон – Кихот с автоматом «Калашникова»!



- А кто из наших воюет сейчас в Австралии? – Удивился я. Вот с этого все и началось. Я выслушал весь комплект определений и эпитетов. И некоторые можно было, с натяжкой, но прилепить ко мне. Остальные мною не были заслужены. Я терпел ее слезы и крики долго, старательно дожидался конца истерики. Потом не вытерпел, взорвался тоже, наговорил Евгении много резкостей и грубостей. Так получилось. Она обиделась и ушла.



Возможно, не навсегда. Но это дела уже изменить не может.



Я долго вертел в руках конверт. Открыл его и вытряхнул фотографии, открытку, записку, прочел и понял от кого послание. Хитрец и друг Витька заманивал меня на собственную свадьбу. И звал меня в письме домой, в мою бывшую родную деревню примерно также хитро и осторожно, как раньше, в детстве, с одной старой берданкой на двоих, мы скрадывали дичь или шли охотиться на зверя.



Он две страницы крупным почерком писал мне о прелестях охоты в родных заповедных местах. Я прочитал письмо и открытку, свадебное фигурно обрезанное, с голубками и веночками приглашение, затем посмотрел на фотографии. И вдруг решил – еду.



Исчезнуть сейчас мне показалось проще, чем объясняться с десятками общих знакомых о том, почему мы с Женькой не вместе, и как дела наши дальше пойдут.



Тем более, в деревню я могу увезти

весь свой стрелковый арсенал. А в нашей местности все охотники и до оружия знатоки и ценители. И любо – дорого им будет боезапас мой показать и нос кое – кому я вытру тоже.



Собрался быстро. И взял с собой все. Ради такого случая у меня в машине славный тайничок оборудован. Скрытный такой, ни один инспектор ГАИ, надеюсь, не догадается его определить или простукать.



С такими мыслями я почти приехал. Рассвет встретил меня за городом. Заставляя щурить глаза, всходило солнце, яркое и лучистое.



Приемник в машине пел:

"Где гроздья пенные и соловьи.

И откровенные глаза твои..."

Поворачивая ручку, выключил радио.

Наступила тишина, которой никогда не бывает в городе. А шины шуршали и пели в такт привязавшейся мелодии:

"Уеду срочно я из этих мест

Где от черемухи весь белый лес"...



Такого солнца тоже давно не видел за годы жизни в пропахшем каменной пылью и разными городскими запахами городе.

А песня звучала в голове:

"С чем вчера приехал я на свадьбу другу, другу закадычному"... Встряхнул головой, отгоняя привязавшуюся старую мелодию и свернул с трассы.



В знакомых местах по обе стороны дороги стояли сосны с красной корой и буроватыми кронами, так похожими на щетки. Я узнавал их, они не изменились, а если старились, то мало. Я только не знал, узнавали ли старые деревья меня, или просто кивали небрежно в такт ветру, приветствуя, узнавая друг друга.



Меня в деревне ждали. Только поставил машину, не вспомнил ещё дом, где Витька живет, а он уже выскочил на дорогу, оказался рядом, облапил меня. Да так, что еще немного и треснули бы кости. Он мял меня, тискал, проверял на крепость, отпуская, одобрительно сказал:



- Здоров, бугай, стал. Не придавишь!

- Ты тоже неплох, - пробурчал я, сжимая его в ответ. За прошедшие годы Виктор заматерел, раздался, стал плотным мужиком, обещая в будущем сильно располнеть.



- Пойдем, пойдем, - поторопил меня Витек, - я покажу тебя Милке.



- Милке? – Старался припомнить я, повернул голову и увидел торопливо к нам идущую женщину, молодую, в нарядном и белом платье.



Я узнал ее, и перестал остальное и окружающее замечать. Она была Людмилкой в детстве, младшей сестренкой Петра, постоянного вожака в нашей дружной компании. Милку мы терпели молча, она всегда бежала вслед за нами. И выглядела тогда мальчишкой, голенастым, нескладным, тощим, со сбитыми коленками и расшибленными локтями. Она презирала девичьи «посиделки», упрямо старалась не отставать от нас.



Потом я уехал, затем ушел в армию. И не вернулся после службы в родные места.

- Вы еще помните меня? Людмила. – Сказала она и подошла поближе. Она поздоровалась и протянула мне для рукопожатия руку.



Я сжал ее прохладную твердую руку и вдруг ощутил горечь, проглотил непонятный комок и впервые засомневался в ценности собственной карьеры.



- Помнил ли я ее? Теперь я ее помнил… Но как же я упустил, что просмотрел в своей шустрой столичной жизни? Когда и где потерял Милку и только теперь понял, что она могла бы стать моей, той женщиной, с которой мне бы хотелось просыпаться по утрам рядом и прожить вместе всю жизнь.



- Хитрец Витька, - понял я. – Без хлопот и борьбы он получил такое сокровище. Но не украдёшь же невесту на свадьбе у лучшего с детства друга! Я с горя решил напиться.



- Любая невеста на собственной свадьбе красива, а потому особенно желанна, - старался успокоить сам себя. Был мрачен, с утра выполнял разные обязанности: почетного гостя и дружки в свадебном торжестве. Ине получал от этого никакого удовольствия. И легче мне не становилось.



Перед глазами всегда стояла Милка, с походкой неторопливой и ровной, с движениями и грацией молодой и сытой лесной кошки. Ее чистая кожа и запах пушистых волос, немного раскосые, приподнятые у висков глаза, сводили меня с ума.



Под крики: «Горько», она вставала, поворачивалась к мужу и спокойно улыбалась, позволяя ему целовать себя. Я опускал глаза, чувствуя, как захлестывает меня мутная волна раздражения. Не замечая вкуса, я пил водку и домашний, настоянный на разных травах самогон.



Заметил, что после третьей или четвертой выпитой рюмки, мне немного легче стало переносить окружающих и не жалеть ни себя, ни Людмилу.



Я опасался наделать глупостей. Заметил, что мысленно вновь и вновь представляю себе, как я увожу отсюда Людмилу. И знал же, каким-то шестым чувством я знал, она не будет возражать или сопротивляться.



Молодые пошли танцевать. Остальная молодежь и все любопытные тянулись вслед за ними. А я остался один. Сидел за длинным столом в саду, закусывал хрустящими солёными огурцами, белыми грибами в сметане и другими вкуснейшими и домашними закусками. Наверное, я увлекся. И не сразу заметил, что слева, рядом со мной кто-то посторонний сидит.



Посмотрел туда. Увидел: рядом примостилась молоденькая девушка, простенькая и обычная. Лицо, волосы, нос, глаза, руки. Она показалась мне симпатичной, но никогда не была среди тех женщин, которые обращают на себя внимание в любой, не только мужской компании.



Я посмотрел вокруг. Вечерело. Молодежь толклась на заднем дворе. Они танцевали под модные ритмы хрипатого рока или охрипшего магнитофона. Молодожены танцевали среди гостей. А мы были одни, то есть сидели вдвоем, в саду, за длинным столом с закусками.



Я предложил своей соседке, разрывая затянувшуюся паузу:

- Выпьем?

- Выпьем, - легко согласилась она. Мы выпили, помолчали.



- По второй? – Предложил я.

- Можно, - согласилась она. А я заметил, что пить она умела. Легко и без обычных для женщин отказов, уговоров, упрашиваний, а также без смешков и жеманства, она выцедила рюмку крепчайшего самогона.



Помолчала, задерживая дыхание, подождала. И только потом закусила.

- Еще будем? – С интересом спросил я.



- Подожди, - сказала она. – Я подошла, чтобы тебя предупредить. Я посмотрел на нее вопросительно, а она продолжила. – Сегодня ночь нехорошая, особая, соловьиная. И не мешало бы всем нам быть осторожнее. А тебе, Герой, особенно…



- Почему? – Поинтересовался я.

- Ты здесь чужой, не здешний. – Ответила она.

- Здешний, я вырос здесь. – Решил уточнить я.

- Сейчас не важно. Сейчас ты москвич. Приехал из далекого города. Не жил здесь долго. И корней своих не оставил.



Родителей тоже с собой увез. Я и Людмиле говорила, что свадьбу они не вовремя делают. Им бы немного подождать надо бы. Но они ведь меня не послушались.



- Ты, Милкина подруга? – Решил окончательно познакомиться и внести ясность я. Она пожала плечами, не отрицая и не утверждая ничего.



- А ночь, говоришь, надвигается на нас какая? Соловьиная? – Спросил не очень доверчиво я. – И почему я вырос здесь и никогда, ни от кого, ни о чем таком не слышал?



Собеседница устало вздохнула и постаралась объяснить:

- Тебе лет сейчас сколько?

- Тридцать четыре. Скоро будет.

- И что вы, люди, можете знать об обрядах, которые совершаются один раз в двести, триста или тысячу лет. – Очень устало она мне улыбнулась. И я вдруг понял, что девушка может быть очень симпатичной, даже миленькой.



- Ну, что ты все о тревожном, да страшном рассказываешь! – Тепло улыбнулся в ответ я, чувствуя, как спадает напряжение чувств и тоска в душе, среди которых я находился больше суток. И успокаивается мое смутное раздражение, а вслед за ним - я сам.



- Пойдем, лучше, потанцуем, старуха! – Пригласил я девушку.

Она смотрела на меня, насмешливо, медленно, внимательно. Затем усмехнулась вдруг, спросила:

- Старуха, сказал ты мне? Ну, что же, можно и так…



Я вдруг осёкся и замолчал, потому что увидел, как вдруг становится маской, прозрачной и просвечивающей, нежный овал привлекательного девичьего лица. И деформируясь, и выползая сквозь поры кожи, на меня посмотрела насмешливыми глазами, старая, нет, древняя старуха.



Мгновение длилось, и длилось долго, почти вечность или бесконечность. Потом моя собеседница встала из-за стола, повернулась спиной, ушла. А я сидел растерянный и смотрел ей вслед. Затем заметил, что держу в руке полную, налитую до краев рюмку.



Я выпил ее торопливо, потому что боялся расплескать. Налил вторую, решил: «Почудилось мне, наверное. Или тени от облаков, солнца и листвы в саду так странно легли». Но пить больше не стал.



В сад подошли мужики, мои ровесники, одна компания. И кто-то пришел с работы, а кто-то с утра на свадьбе был. Но мы в первый раз собрались вместе. И наши разговоры повернулись интересно, пошли по-другому.



Мы выпили еще немного, посидели. И стал получаться и складываться хороший мужской разговор: о политике, охоте, войне. Досталось обоим президентам. Ругали местную власть.



Свечерело. Из стада пошли коровы. Нескладная, голенастая девчонка – подросток вдруг подбежала, заметно перепуганная к Петру. Она была так похожа на Людмилку в детстве, такую же, как я помнил ее, что я отвернулся в сторону, не собираясь больше смотреть. Но разговор я услышал.



- Пап, там, у озера какие-то чудовища, страшные такие, нашу корову схватили и потащили. – Задыхалась от долгого бега и страха девчонка старалась объяснить, не расплакавшись. – Я с хворостиной к берегу подбежала, а они, вместе со всякими щупальцами, прыгнули на меня. Я чуть-чуть отпрыгнула, потом отбежала, вырвалась от них и убежала домой. И корову я не пригнала. – Девчонка не удержалась и заревела. – А теперь они нашу Зорьку, наверно, съели.



Петр напрягся и расстроился:

- И мама знает? – Спросил он дочь.

- Не, я матери не сказала. – Ответила Анютка. – Она, если узнает, то сильно расстроится и ругаться сразу начнет.



В охотничью экспедицию мы собрались мгновенно. Петр позвал. Из-под стола вылез его охотничий пес Заграй. А кто-то сбегал и принес двустволку. Она была старой и поношенной жизненными сложностями и разными поколениями охотников.



Я смотрел на сборы и думал скептически или критически:

- Что-то ведь мне не нравится. Неправильный испуг девчушки, попытка комаров, слепней или раков утащить в озеро и съесть корову. Придумать Анюта не могла, идти с нами она собиралась. А что же неправильного было в событиях?



Я не был совершенно пьян. И легкое опьянение не мешает мне, обычно, понимать события правильно. Я вдруг сказал:



- Вы, погодите мужики, я сейчас. – Потом сходил к машине и вынул из багажника двустволку и карабин. Не то, чтобы мне хотелось зарисоваться в компании «своих мужиков» красивым, хорошим ружьишком.



Я объяснял, что хвастать не люблю. Поэтому машину не меняю. Евгения ругается и обзывает моего верного железного коня: «барабан старый». Вернее называла так пока вместе жили, теперь не будет.



Я не расстроился от воспоминаний непрошенных, а роздал мужикам вооружение, Петру и его среднему брату. Приятно было видеть, как трезвели мужики, получая в руки хорошее оружие.



А я сходил к машине еще раз, взял патроны, и, не сказав никому ни слова, достал из багажника еще одну штуковину, проверил магазин, спрятал под курткой, которую тоже вынул из багажника. И понимал себя грамотно упакованным, собранным и подготовленным.



Вечерело. Вокруг становилось прохладно и сыро. Мы шли к болотам, спускались в низины, холодный воздух нас обнимал, а ветры свистели что-то невнятное в уши. Анюта боялась.



Она верила своему отцу, держалась крепко за его руку. Бледная и худая девчушка была хорошим проводником. Впереди показалось светлое и гладкое озеро. Анюта просто тряслась от ужаса. Петр это увидел, сказал дочери:



- Совсем замерзла. Живо, иди домой! И матери скажешь, что папа сам Зорьку приведет. Пусть Марья телят убирает и поросенку корма даст.



Анютка убежала. А мы спустились к озеру хорошей мужской компанией, приятно перекинувшись словечком о нашей охоте, о том и о другом. Все вместе мы шли охотиться или с обидчиком наших коров разбираться. Мужская правильная компания была нам всем по душе.



Мы шли, а сумерки сгущались. Я чувствовал себя вполне трезвым и знал о своей способности трезветь мгновенно. И это меня тревожило тоже. Что мне говорили душа и чувства, я вспомнить сейчас не могу. Не обращал я на них внимания, но держался сзади и чуть п

оодаль от основной рабочей группы. Заграй, пес радостный и свободный, бежал далеко впереди. Мы шли по следам коровы. Мы ее нашли!

Скотина лежала мертвым трупом на отмели, на берегу. И выглядела так, как никогда не смогла бы выглядеть корова живая. Озеро тоже лежало в глубокой низине, и было окружено голубым и зеленым туманом.



Мы спускались вниз, а я все смотрел на корову. Зорька лежала на спине. Она подняла и выставила четыре ноги с копытами вверх. И была сейчас не просто павшей коровой, но памятником, непонятным, замысловатым, странным.



Заграй увидел это первым, залаял и мы увидели тоже, как на теле у нашей коровы ползают мелкие, непонятные, совсем не похожие на людей гады. Они суетились, передвигались. Они хотели нашу скотину в озеро утащить!



Петр кликнул собаку. Они вместе побежали вперед, прогнали прочь и в воду неведомых, гадких чудовищ. Остальные в нашей группе тоже не медлили и не церемонились.



Младший брат Петра выстрелил, зарядил, хотел стрелять снова, но не нашел врага. Мы выиграли бой. Победа осталась нам. И боевой трофей – собственная павшая корова.



Мужики согласно матерились. Затем захотели срочно решить и что-нибудь сделать с коровой.



А я держался в стороне, я наблюдал. Шестое чувство внутри говорило: ещё ничего не закончилось. Но даже я пропустил тот момент, когда воды озера раскрылись, в щель между ними выплеснулся поток врагов или налетчиков и подавил наше сопротивление.



Два раза чихнула двустволка, горестно взвыл Заграй. Его поймали и моментально съели. Я открыл рот, собирался предупредить и закричать:



- Бегите, спасайтесь, быстро!

Моих друзей на берегу не было. Волна пришла, прошла и ушла. Она смела и смыла и людей и животных, оставила чистый песок, в липких потёках зеленого ила.



Вокруг меня было тихо. И тишина эта была или ожидающей или угрожающей.



Я шел к воде и хотел найти друзей или отомстить, потом увидел, как волны снова поднимаются надо мной, и валится из-под них мерзкая, скользкая и разная зеленая сволочь.



Автомат сам прыгнул в руки, заговорил треском коротких очередей, подрагивая в моих руках. Я стоял насмерть. Я мстил.



Наступление зеленых монстров захлебнулось. Забулькали и обливаясь зеленой слизью и кровью, чудовища уползли в воду. Я дал еще несколько неприцельных очередей в воду, затем автомат заглох.

Проверил магазин, он оказался пустым. А я почувствовал себя беззащитным и голым, потому что был один и без оружия.



Я выиграл бой, но не мог вернуть себе друзей. Они навсегда останутся на дне озера.



Я вскинул автомат на плечо и пошел вдоль берега, нашел двустволку, поднял и осмотрел ее. Залепленная и странно, и дурно пахнущей слизью, она была цела и еще годилась для охоты или боя.



Я понял тогда, что есть у меня важное дело: вернуться живым и целым в село, успеть, и предупредить людей, что на них готовится нападение.



Дослал патроны и выстрелил из обоих стволов в воду, взбаламутил озеро, поднял ил. Я не знал в этот момент, отбивался ли я сейчас, пугал ли местную гадость и обеспечивал себе спокойное отступление или мстил за друзей или, быть может, прощался с ними.



Не бросил двустволку, но побежал прочь, перескакивая с кочки на кочку. Я должен был успеть, и чувствовал, этой ночью враги придут в село обязательно.



И брел по зарослям молодой талы второй час и чувствовал себя омерзительно потерянным. Близость деревни сыграла со мной дурную шутку. Она осветила мне дорогу но, отражаясь и дробясь мелким светом в зарослях стариц и мелких стоячих болот, указала неверное направление.



И шел и шел вперед, пока чавкающие грязью болота не стали жадно обнимать ноги. Тогда остановился передохнуть и подумать. Болото обрадовалось, чмокнуло жадно и потащило ноги вниз. Я вырвался, с трудом ушел из болот, потерял ботинок, о кочку рассадил ногу и заблудился окончательно.



Машина летела вперёд, раскатывая вдоль по трассе километр за километром. И разменяла их уже не один десяток.

Альбина задремала. Потом проснулась. Мои болячки и плохое самочувствие прошли. И, чтобы не стало совсем скучно.



Я рассказал ей уже всю вводную, вступительную часть и опасался переходить к невероятной, но основной части своих ночных приключений, топтался на месте, заминался, пробуксовывал. Затем посмотрел на Альбину. Пассажирка сидела в моей машине смирно, слушала внимательно. И я решился рассказывать ей всю историю целиком.



- Тем вечером, что переходил уже в ночь, спускался с пригорка, шел к свету деревенских окон, слабеньких фонарей и понимал, что не успеваю ни собрать народ, ни рассказать об опасности и даже предупредить людей. Рядом со мной, вслед за мной и по моим следам шло непонятное, разумом необъяснимое Нападение.



Деревенские жители ложатся спать рано, они встают вместе с солнцем, собирают скотину в стадо и устают, выматываются за бесконечный, длинный день.



Я шел затихшей улицей, и все недавние события казались мне страшным сном. И должен был скоро проснуться. Но за околицей завыла собака. Ей ответили лаем. Собаке повторила воем другая собака. К хору тревожных стонущих голосов присоединились другие псы.



А я поверил своим ощущениям и понял, что времени мало, я не успею предупредить или спасти всех. Но должен постараться и вывезти отсюда хотя бы Милку.



Подбежал к дому, увидел во дворе машину, нашел в багажнике запасной магазин и понял себя защищенным. Оружие в руках успокаивает мгновенно. Я снова начал соображать.



Прошел мимо местных пьяниц, поднялся на второй этаж, нажал на ручку двери и без стука ввалился в дверь.



Витька с Милки я содрал мгновенно. Молодожен очутился на полу, не стал вставать сразу, а приходил в себя медленно и постепенно, отвлекаясь от выполнения прерванного мною супружеского долга.



- Закройся! – Приказал я Милке, защищаясь от ее гневных взглядов прикладом автомата, который держал перед собой. Она визжать раздумала, рот закрывала медленно, искала в постели сорочку или халат.



- Быстрее! – Поторопил я. Видеть свою любимую женщину навсегда принадлежащей другому мужику не легко. Но мы опаздывали. Времени на чувства, сожаления, объяснения не хватало. Его просто не было у меня, у деревни, у этих двоих.



Они бы радостно пришибли меня чем-нибудь тяжелым, сложили в углу и вернулись в спальню бы вместе с их взаимной супружеской любовью. Я читал это в их злых глазах. Но АКМ оставался аргументом серьезным. В нашей деревне каждый мужик оружие знает, ценит, любит. И некоторые бабы на охоту ходят тоже, поэтому понимают и ружья, и их возможности.



Я вывел их во двор, открыл дверь, толкнул молодожена на заднее сиденье, сказал.



- Ребята, мы сейчас уедем отсюда, в Москву, и быстро. А, если я не ошибаюсь, то здесь сейчас такая каша начнется крутая, что никто не сможет выжить. Я по дороге вам все объясню. – Объяснил я и усадил Милку на переднее сиденье, наклонялся, пристегивал ее ремнем.



Витек со мной не согласился. Он заревел дурным голосом:



- Мою бабу лапать? Не дам, сволочь!

Он кинулся на меня, забывая выйти из машины, перелетел через кресло вперед и припечатал меня своим весом к передней панели, а кулаком в лицо. Я уцепился за него и начал падать назад, а в голове поплыли медленные звезды и хороводом кинулись тоже мне в лицо.



Завыла собака, истошно взвизгнула, оборвала свой визг навсегда. И я очнулся мгновенно, успел повернуться, не попался под выдернутый Витьком из забора дрын. Молодожен мечтал со мной разобраться и восстанавливал супружеские права и собственную честь. А я не должен был его убивать.



Ударил лежа, двумя ногами, молодожена в живот. Витек согнулся и за больное место схватился. А я поднялся осторожно и сделал шаг. Голова кружилась, но я шел.



Подошел к мужу, схватил его за шиворот и поволок в машину. Я бросил его на пол, придерживаясь за кузов, молодожен улегся смирно. И так же, придерживаясь за кузов, я побрел вдоль машины, заторопился сесть за руль.



Пространство вокруг и воздух смутились, но я успел. Мотор заворчал, я сбросил обороты и стал выводить машину со двора, старательно не обращал внимания на боль в разбитой голове.



Витек пошевелился, застонал. Я услыхал начало его движения и не успел понять, потому что пришло ОНО.



В испуганно замерший мир чуждой, ужасной грозой ворвалось убивающее наш мир нападение.



Но вел машину, работал рулем, опасался разбить радиатор и застрять навсегда. А жадные когти, зубы и щупальца хлестали, скребли и царапали крышу, стекла, капот.



Законный супруг сзади вдруг завыл, закричал, схватился за дверную ручку, открыл ее почему-то и вывалился через заднюю дверь. Затем он закричал, пронзительно и тонко, затем очень быстро смолк.



С помощью дворников и стеклоочистителя я старался содрать со стекол липкую грязь, убрать ее с лобового стекла, старательно выравнивал автомобиль по центру и рулил к серой полосе асфальта, как к последнему острову спасения. Но все-таки вырулил.



Машина справилась, и кошмары отступили. Ровно на те, несколько спасительных сантиметров, километров, секунд, которые я вырвал из кошмара. Я дотянулся, выскочил на своем авто на свободную от тварей полосу, пошел по асфальту, по какой-то причудливой прихоти, пока еще свободному и пустому. Я Милке, не отрываясь от руля, кричал:



- Люда, не смотри, не надо смотреть по сторонам! – Какое-то забытое щупальце активно скреблось и лезло в заднюю полуприкрытую дверь. Я не мог на него отвлекаться, а оно вполне могло ухватить нас, вытащить, сожрать. – Рулить можешь?



– Спросил я у Милки. Она кивнула. – Тогда держи! – Я бросил ей руль, перегнулся, дотянулся до ручки, несколько раз хлопнул дверью, благодарил кузов, что он мощный и металлический, цельнолитой.



Срезанные щупальца упали на пол, я выкинул их через окно. И увидал, лишь краем глаза увидал, дикую охоту за людьми в уплывающей мимо, беззащитной и сонной деревне. Затем посмотрел на глубокие борозды и царапины, пробитый потолок кабины и понял вдруг:



- Я не хочу уезжать! Хочу остаться и драться с непонятными, пускай чудовищами. Я должен остановить их и объяснить - нельзя убивать наших людей! Но я не принадлежал себе и был должен спасти Милку, которая сидела рядом, тряслась, ревела, боялась, в халатике, доверчиво распахнутом у нее на груди!



Мы вырвались из деревни, пошли по дороге, ведущей на районный центр, мотор гудел ровно, вокруг было тихо. И очень хотелось верить, что кошмары, ужасы, убийства, происходили не с нами, были просмотрены по телевизору, сейчас закончились, а все актеры живы и пьют чай.



Но глубокие полосы когтей на дверях и обшивке были. И оставалось ясным мне – они пойдут по нашему следу. А, значит, надо ехать в Москву, собирать людей и брать оружие, защищаться.



Я нагонял скорость, и мелькали, наклоняясь, деревья и уносились прочь.



Затем мотор чихнул первый раз. Посмотрел на указатель бензина и ничего не понял. У меня был полный бак! Остановился, вышел посмотреть и не нашел пробоин в днище. Стоял и думал:



- Какие -то сволочи в нашей деревне. И на какие нужды им был нужен бензин? Зачем они мне вечером бензин почти весь слили?



– Потом вспомнил, что оставалась заначка в багажнике, одна маленькая канистра. И до Москвы на ней мы не дойдем. Я слил в бак остатки, сел за руль и объяснил Людмиле обстановку. Она сидела смирно, себя вела спокойно.



Ну, как объяснить женщине, у которой только что на ее глазах неизвестные чудовища сожрали молодого мужа, что я люблю ее, любил всегда и только ее, что слишком поздно узнал об этом. И я решил, что расшибусь в лепешку, но Людку спасу.



И мы сидели рядом, а время шло мимо и ничего за нас не решало. Я думал о разном и перебрал много мыслей, но ни одна мне не помогала.

Вдали свистнул поезд, я насторожился. Его звуки медленно приближались, я вспоминал. Горючки до железной дороги добежать нам хватит. Поезд останавливать я не буду, решил, что пересажу Людмилу в него на ходу. Я знал и хорошо помнил то место, где наш единственный ночной, не скорый поезд еще больше медлит, забираясь на горку, и тянется добрый десяток минут со скоростью черепахи, то есть, почти пешехода.



Я открыл свой бардачок и выгреб наличность, всю мелочь, достал из кармана кредитную карту и написал Людмиле адрес моих родителей. Я спросил, уточняя:

- Ночной поезд в Москву идет? – Милка кивнула.



- Через Налейку поезда ходят? – Уточнял я. – Или по Сортировочной? - Она отвечала, кивала и шмыгала носом.



- А на ходу, на пригорочке, пересесть в поезд сможешь? – Спросил я. Людмилка покачала, не соглашаясь, что сможет, головой. – Надо, Милка, - серьезно сказал я.



– Машинку я ровно пущу, за задний вагон зацепишься, я постараюсь чтобы тебя заметили и внутрь взяли.



В Москву приедешь, родителей найдешь, отцу все расскажешь. Пусть он дальше действует по обстоятельствам. Я тебя поездом отправлю, сам остаюсь.



Людка ревела тихо, я на нее внимания не обращал, не торопился и все сделал правильно. Поставил тачку перед пригорком, ждал. Услышал шум поезда, взялся за руль, спросил ее мысленно: «Выручай, родная», и перекинул коробку передач.



Я уложился точно, поймал задний вагон, сравнялся по нему и шел по колее так точно, что вагон, как будто, стоял, и одним шагом перешагнуть, войти в вагон было можно, если бы дверь была не заперта.



Я сунул Людке кредитку, адрес и деньги в нагрудный карман халатика и ощутил теплоту груди, ее мягкую упругость. Милка наклонилась ко мне, прикрывая глаза, она искала моих поцелуев. Я мог бы ответить. Я ее желал.



Но увидал, что дорога уходит в сторону, нам оставалось метров двадцать, пятнадцать, десять. И врезал бабе по морде, легонько, раскрытой рукой. Она икнула, всхлипнула, отшатнулась. Я заорал:



- Да, прыгай же, стерва, прыгай! – Людмила неумело взобралась, открыла дверь, прыгнула, повисла на руках, нашла ногами опору. Халат распахнулся, я вздохнул и сплюнул. Она не успела дома, в своей, уже несуществующей деревне одеть даже белья.



А я прицелился и высадил обойму из пистолета, привлекая внимание. Я стрелял не прицельно, стремился пробить дверь, оказался замеченным. Дверь отворялась внутрь, Людку втащили в тамбур, она исчезла в нем, сверкнув на прощание теплой бледностью обнаженных до пояса ног.



Дорога свернулась поворотом, и я тормозил, а тепловоз выползал на пригорок, фырчал, набирал ход.



Короткая летняя ночь не сумерками светлела, а общим чувством – закончилась ночь. А я был лесным человеком с детства, не мог сосчитать и вспомнить, сколько раз я встречал рассвет в лесу, и шестым чувством, чутьем охотника знал: моя охота начинается на рассвете.



И наплевать мне было: дичь я сейчас или охотник. Я ждал. А лес молчал: не шумел ветрами, не качал кронами деревьев, не привечал утро пеньем птиц. И я понял, он сохраняет нейтральность в чужой охоте. И не будет помогать или мешать не только мне, но и чужим тоже.



Я посмотрел внимательно на счетчик бензина и понял, что смогу вернуться к развилке. Туда, где по обе стороны от шоссе, начинаются глубокие овраги, навален сухой валежник и хрусткий бурелом, а ежевичник заплетает кусты колючей ягодной порослью.



Ждал, молчаливым вниманием охотника, с отвагой загнанного в ловушку зверя. Мне отступать было некуда. За спиной лежала Москва. Она спала мирным сном, раскинувшись гектарами построек и собственной неуязвимой беззащитностью.



А я единственный на земле знал об этом и был сторожем ее покоя и смирного сна.



Теперь же не знал, как эти события в таком реальном сне мне приснились.

...С Альбинкой мы ехали разными объездными дорогами, обходом и объездом, оставляли в стороне ненужные нам дорожные посты, и подбирались к самой Москве.



Столица приветствовала нас издалека, выглядывала знакомыми разъездами, указателями, дорожными развилками и съездами, казалась обычной, привычной, непростой.



Я не рассказывал, а комкал последнюю часть своей непонятной истории, которая ведь не могла состояться в действительности, а могла лишь присниться мне.



И уважал уже немного свою пассажирку и попутчицу за хорошее знание дорог, объездов, проселков, за то, что ехали мы быстро, она выслушивала историю внимательно, а головная боль моя почти прошла.



Я понял, что ни за что не расскажу девушке, как я дождался этого визжащего, зелёного и бурого, хрюкающего стада, как расстрелял в них все очереди из автомата и положил множество гадов, ярких и зеленеющих в бледном свете луны.



Как понял, что закончились патроны, и высадил, отщелкивая сухо, выстрелами из пистолета, остаток, неприкосновенный боевой запас.



И, находясь в горячке боя, я вдвинул в чью-то пасть приклад автомата, затем снова, и снова, дал рукоятью пистолета кому-то по зубам.



Но тут, все сообща, они до меня добрались. Мне стало мучительно больно, и я кричал, кричал, кричал…



Меня тянули, толкали, куда-то волокли. А боль не прекращалась и была такая, что кричать не осталось сил, и я хрипел пересохшим горлом. Не помню, мечтал ли я тогда об избавлении или кого-нибудь о нем просил…



Столица приблизилась к нам и стала вполне узнаваемой. Она оказалась на месте. Мне стало стыдно. Что это я, как старая истерическая баба, всю долгую дорогу болтал девчонке непонятно о чем. И мучаясь от неловкости я сказал, вынимая из бардачка блокнот:



- Приехали. Хочешь, оставь свой телефон мне в записную книжку. Выберу время, как-нибудь позвоню. – А сам знал уже, решил заранее, что высажу попутчицу, уеду далеко и забуду о событиях этой дурацкой истории: не то свадьбы, не то кошмара, не то охоты.



Моя попутчица блокнот и ручку взяла, телефон и имя написала, затем сказала, возвращая вещи мне:



- Я тоже устала сегодня ночью. У всех, нас, Хранителей, много работы было. И задал ее нам ты, Герой! А ведь я к тебе вечером приходила, беседовала, предупреждала, что в наше беспокойное время один храбрый воин с автоматом Калашникова может, хорошенько поработав, разнести вдребезги не только свою, но и несколько соседних реальностей.



– Она чуть улыбнулась, сказала мне. – Герой, а ведь я уговаривала тебя сидеть тихо, вести себя спокойно, не вмешиваться и не высовываться. Ночь сегодня была такая…

- Она зябко повела плечами. - …Неспокойная. А ты вмешался, еще и был с разным оружием. И вы, все вместе, устроили охоту друг на друга. Порезвились и наигрались славно. А нам осталось столько работы!



Вас всех друг от друга оттаскивать, потом из кусочков собирать, да еще и реальности вами оборванные штопать.



Я заметил, что последнее сказанное слово ни по смыслу, ни по звучанию не совпадало со значением слова «штопать». Но это роли не играло, я Альбину прекрасно понимал.



И несколько десятков, потом сотен метров я вел свою лайбу в состоянии полного стопора большего, чем простое замешательство.



Альбина же спокойно закончила:

- Много у нас Хранителей сегодня работы было. – Она передала мне блокнот и, слегка коснувшись пальцами моей руки, добавила.

– Говоришь, позвонишь, может быть. Может быть, и позвонишь, а может быть, нет.



Она открыла дверь, вышла и, сделав несколько шагов, сначала смешалась с людьми, затем потерялась в толпе.



А я оставался сидеть, как ошалелый, потому что увидел, как от ее прикосновения, вдруг изменилась моя рука. И на обычной бледной, слегка загоревшей поверхности кисти вдруг появились странные и страшные шрамы, которые превратили руку в сплошное лоскутное поле, обезображенное грубыми рубцами и страшными ранами.



Я смотрел, не понимая, на свою руку и видел, как постепенно, под взглядом истаивали шрамы, а уродливая рука превращалась в обычную мою, здоровую и крепкую мужскую ладонь.



И лишь на запястье змеился, зловредно усмехаясь, оттенком зловещим и сиренево – багровым, глубокий рваный рубец. Но постепенно под моим взглядом терялся и таял и он, оставляя взамен себя еле заметную и розовую, влажную и глянцевую гладкость новой кожи…



Мой собеседник, который назвался мне, как Андрей, вздохнул, одним махом допил в кружке пиво и закончил свой рассказ для меня, случайного знакомого. С которым он разговорился, случайно и вдруг. Не знают и не догадываются люди, что есть работа полтергейстера. И есть мы, те, кто занимаются такой работой всю жизнь.



Мой собеседник посмотрел на меня, добавил:

- И вот теперь, я всегда ищу ее в толпе, Хранительницу, что сберегла жизнь мою и тело для дальнейшего и ничтожного бренного существования. Но навсегда смутила мне душу и забрала покой.



Рассказ был закончен, пиво выпито, наша беседа подошла к концу. Да и не связывало меня с собеседником ничего, кроме случайной встречи в придорожной забегаловке - кафе с простыми закусками, его желания рассказать мне свою историю и моего желания выслушать историю до конца.



Момент истины закончился истинной неловкостью, и мы распрощались друг с другом короткими кивками.



Незнакомец уехал, я остался и чертил пальцем на мокром от пива столе задумчивые узоры. И размышлял о случившихся новостях и о том: а что же есть те силы, охраняющие мир, рядом с которыми и моя борьба со злыми посторонними вмешательствами, и работа, и оригинальная жизнь свободного художника - полтергейстера, должны бы и мне самому показаться мелкими и невзрачными. Но почему-то не кажутся.



И я не хотел бы увидеть сейчас представителей Организации или своих возможных собратьев по профессии на ином, мировом или более высшим, надмирном, уровне.



И продолжаю жить своей маленькой, но собственной человеческой жизнью и понимаю, что становлюсь или остаюсь ближе многим обыкновенным людям, защищая их жизнь и судьбу от разного вмешательства, пусть мелких, но вредоносных сил.



И никогда не хотел бы изменяться ради ненужных мне вещей или выслушивать различные советы, как должен жить или чем заниматься и как работать в собственном деле или зарабатывать свои же деньги за борьбу с межмировым злом!