Глава 16

Глава 16: Ушмятонеголим – Старый Знакомый на Пыльном Чердаке

Чердак. Не просто пространство под крышей. Это консервная банка времени, где прошлое закатано в жестяные банки воспоминаний, и каждая из них, если открыть, брызжет острым соком ностальгии. Здесь воздух густой, как сироп, и пахнет не столько пылью, сколько самим прошлым. Конкретным, осязаемым. Пахнет жарким летом детства – тем самым, что длился вечность, пахло сеном, нагретым солнцем асфальтом после дождя и беспечностью, которая потом навсегда кончилась, как внезапно оборвавшаяся пластинка. Пахнет едким канцелярским клеем «Момент», которым склеивали не только разбитую вазу (ту самую, красными цветочками), но и первую, наивную веру в то, что сломанное можно починить. Пахнет старыми газетами, заворачивавшими стеклянные банки с вареньем – в них кричали заголовки о событиях, казавшихся тогда важными, а теперь лишь желтеющих и рассыпающихся в труху. Пахнет войлоком от шапки для сауны и слабым, едва уловимым запахом мышей – не живых, а их давно высохших следов. И поверх всего этого – вечный, въевшийся в балки запах забвения.

Именно здесь, среди этого музея ненужностей, среди коробок с учебниками, где аккуратно подчеркнуты формулы, которые никогда не пригодились, среди сломанных игрушек, смотревших на тебя пустыми глазами из-под слоя серого покрывала, живет он. Ушмятонеголим. Не как хозяин. Скорее, как самый древний, самый въевшийся в стены экспонат. Старый знакомый. Не страшный. Нелепый. Жалкий, как сама попытка навести порядок в этом хаосе воспоминаний, где радость перемешана с обидой, а надежда – с осколками разбитых мечтаний.

Он не пришел. Он был всегда. Как трещина в потолке детской, на которую ты смотрел перед сном, воображая чудовищ. Как тот странный звук в трубах отопления по ночам. Он – часть пейзажа этого внутреннего пыльного ада.

Впервые он встретил его… нет, не встретил. Осознал его присутствие лет в семь. После инцидента с фарфоровой куклой сестры. Неловкое движение – кукла падает, голова откалывается с сухим, как щелчок, звуком. Ужас. Паника. И тут, из-под старого комода, заваленного тряпьем, пробивается звук. Не мышиное шуршание. Нечто… более организованное. И голоса. Тихие, перешептывающиеся, спорливые: один – тонкий, дрожащий, как струна: «А если скажут? Накажут? Она больше не заговорит?». Другой – сиплый, хриплый, с хлюпающими нотками: «Брось! Скажешь – кот. Или ветер. Забудь!». Я списал на страх. Но холодный комок в животе был слишком физическим. И с тех пор Оно – тень. Тень страха. Тень нерешительности. Тень меня.

Форма его непостоянна, аморфна, как слизь. Порой напоминает клубок спутанных, жирных от пыли проводов, оживший и медленно ползущий в темноту. Порой – хитиновое, полупрозрачное насекомое с множеством тонких, беспокойно подрагивающих ножек. Но чаще всего – просто сгусток тени, плотнее и грязнее окружающего мрака, с двумя… отверстиями. Двумя ртами. Не для питания в обычном смысле. Это – инструменты его функции.

Один рот – узкая, вечно приоткрытая щель. Губы – тонкие, сероватые, влажные, постоянно подрагивающие, как у парализованного. Он формирует слова без звука, но они оседают на коже слушателя липкой пленкой тревоги: «А если не получится?», «А если осудят?», «А если ошибка?», «А если не справлюсь?», «А если… конец?». Это рот вечного малодушия, паралича воли, того самого мальчишки, что так и не решился протянуть руку к девочке с косичками, боясь запаха пота на ладонях.

Другой рот – шире, с обвислыми, темными уголками, вечно искривленный в гримасе брезгливости или усталого отвращения. Его работа – плеваться ядом отрицания: «Брось! Ерунда!», «Все равно провал!», «Стараться? Бессмысленно!», «Они – идиоты!», «Весь мир – клоака!». Рот циника, прикрывающего трусость перед действием едким налетом презрения.

Между этими двумя ртами, в пространстве перед его неоформленным подобием лица, непрерывно рождаются и лопаются пузырьки. Не воздушные. Не мыльные. Пузырьки *сарказма*. Они вылупляются из ничего – мелкие, мутно-перламутровые, с радужной пленкой грязи – и тут же схлопываются с тихим, презрительным звуком «пффф». Каждый лопнувший пузырек выпускает в воздух микроскопическую дозу едкого вещества.

А внизу, во дворе Страпоновой усадьбы, разворачивалась своя драма. Синий Пес сидел на своем привычном месте, но сегодня его обычная меланхолия сменилась чем-то более острым, более болезненным. Его не взяли смотреть закат над морем. Оставили одного. Снова.

Он два дня думал. Два дня его мысли кружились вокруг этой обиды, как мухи вокруг лампы. Обиды большой, жирной, которая разбухала внутри него,

ОЗНАКОМИТЕЛЬНЫЙ ФРАГМЕНТ