Зубы

Из современного сонника: «Потеря зубов может означать потерю лица.
Иногда приснившаяся потеря зуба означает проблемы с зубами. Посетите стоматолога».

Ты смотришь все эти адские рекламы профессиональных зубных паст, а себя чувствуешь королем. Это не для тебя. Ты все опасности. Твои зубы никогда не будут сыпаться в раковину, тонуть в пене, ты никогда не сможешь разглядеть своих мозгов сквозь дырки в деснах, никогда не будешь верить до последнего, что вот, он врастет обратно... Зубы никогда так не делают; они не меняют своих решений.
Ты способен на все, и лицо твое смело повернуто к будущему. Борись за себя. Вцепись в глотку зубами любому, кто стронет тебя с пути. Забудь об аде, парень.
Сигареты плюс Блендамет дают эффект полоскания рта серной кислотой; Вадик зло и страстно сплюнул пену и увидел в ослепительной белизне прожилку красного.
Кровь. Твоя кровь. Это не язва желудка, не пирсинг или прокушенная щека; это всего лишь твои десны кровоточат, кровоточат, кровоточат, а прямо сейчас образцы твоей ДНК бурлят в водосточных трубах.
Вадим еще чувствовал привкус, когда утыкался носом в полотенце, когда в дикой утренней спешке одевал штаны в рукава, когда вливал в себя кофе, когда ехал в лифте с каким-то бомжом.
Всего три раза в жизни он просыпал свою остановку во время возвращения из колледжа и катился в ночи до самой конечной. А потом все вошло в свою колею, и ничто уже не было страшно – даже такие поездки, даже окровавленные подъезды, даже взрывы у вокзалов.   Иногда ему хотелось так вот проспать – и остаться навсегда в своем нарколептическом раю.
Металл. Ты обсасываешь монетку.
Грязное замурзанное стекло показалось Вадиму теплым... почти как подушка в кровати... Он привалился к нему щекой, стараясь захлопнуть потуже раскрывающийся рот. «Я сегодня купил билет. Я получил сдачу. Два рубля. Они лежат у меня за щекой... теплые.»
Красное. Красное. Красное.
Сны ему не снились, и просто, наверное, он видел иным зрением этот ад часа пик; красное, красное, красное и веселые гавайские мелодии отправляют тебя прямиком в рай.
Несмешные шутки – ему кто-то натянул шапку на самые глаза, и Вадим теперь ничего не видел, кроме безутешной темноты.
«Кто выключил свет?» - спросишь ты на том свете.
Щека рассталась со стеклом не без боли; а там, за стеклом – ничего не было, только черная точка и мнимая реальность математиков.
Бледные творожные лица на него. Вадим поднялся, подергиваясь: он не мог найти ключей от дома, не мог найти мобильника. Маленький фетиш: ты теряешь ключи от дома, терешь дорогу домой, теряешь и дом. «Обокрали. Нет. Нет.» Руки метались по всем карманам сумки, книги посыпались на пол. А они все смотрели и смотрели.
Троллейбус – это сон, Вадик знал это; ты едешь и смотришь вялые кинокартины, разворачивающиеся вокруг тебя, и даже не обращаешь внимания на то, что пялишься на незнакомых людей.
Они смотрели – белые лица, белые глаза. Или красные?.. Они смотрели на него отовсюду – даже с сидений напротив, даже с задних сидений – вправо и влево, от начала и до конца салона. Они все смотрели, и были необыкновенной участливы здесь, в темной влажной коробке, двери которой еще не открылись.
Кислород с бронебойной смесью тяжелых металлов опьянил его. Вечер еще можно было как-то объяснить – но этих улиц, этих лиц и рыжего парня, бодро шагающего навстречу невозможно было принять. У него были длинные ноги и узкие брюки.
-  Привет, - сказал он.
Он улыбнулся без всякого стеснения, хотя зубов у него не было.  Ни одного. Только чернота и влажное поблескивание сиротливого темного языка.
Вадик не знал его и не ответил на приветствие.
Раньше он никогда не выходил в ночь когда не был пьян или был один; когда не имел в руках обрезка арматуры, или просто стеклянной, тяжелой бутылки. «Друг всегда с тобой» - а теперь не было совершенно никого, и асфальт недобро поблескивал реагентами. 
Трое парней медленно шли по другой стороне. Машины исчезли – их поток не мог защитить Вадика...  Никого и ничего; только ты против всех этих *** козлов.
Тяжелая горячая рука держала Вадика за виски и за сердце; это был страх, и беспомощные, беззащитные ладони сжимались в голые кулаки с облезшей кожей.
- Как дела? – спросил он.
Беззубая улыбка ласково преследовала Вадима.
Страх держал его изнутри - молчаливый и раскаленный. Он не мог произнести даже слово; даже страстный, сладостный мат не слетал с его языка.
- Ты не знаешь, где тут метро?
- Метро? А ноги на что? А руки?
Его глянцевые губы отливали золотом и битумом; вечер и тяжелые металлы делали людей бронзовыми статуями. Три изваяния на противоположной стороне улицы ждали, ждали, (ждали), что рыжий отойдет и Вадим будет совершенно открыт для нападения, слабый и юный. Он знал, они ждали.
- Э-эй, - ласково позвал он, вытягивая парня из его страхов. – Борись, пока можешь. Твое лицо все еще при тебе, парень.
Он смеялся, смеялся, и смех это будто был записан на диктофон идеальным хохотуном. Смех не прерывался и не менял тона. Смех, смех, смех. А его глаза, чужие на веселом лице, не моргали уже пару минут и только напряженно-испуганно таращились в вечность.
- Давай, парень. Зажги.
(Нет. Металл во рту. Нет.)
Твои пальцы сжимают ледяной металл и греют его теплом ужаса, кипящего внутри. Или ты всех – или они тебя, выбирай. Убей их. Убей их всех. Убей Бога, не пускающего тебя в рай.
Ты ничего не помнишь. Красная кровь на руках. Красные разговоры с беззубым человеком. Человеком – скорее всего, может быть. Но без пола и возраста, национальности или лица.
Красные разговоры. Никто так и не узнал, о чем они были, на каком языке стал говорить с ним тот. Не на русском или японском – на красном языке, вот и все дела. Красные разговоры и волшебные сказки о волшебных делах.

Дверь не впускала Вадима домой, и он с усилием вломился, оттолкнув мать с прохода. Она как раз варила смородину, и этот дух метался по всей квартире.
Вадим не добрался до своей комнаты и его вывернуло наизнанку в коридорчике.
 
Утром кровь снова текла в раковину; зубная паста обрела дивный розовый окрас.
Метро стало пахнуть кишками; Вадим каждую секунду ощущал это жуткий запах, смесь инжира, дерьма и крови. Он не знал, откуда он брался. Он шарахался от каждого человека, встреченного ему на пути. Кто-то из прежних одноклассников крикнул ему: «Привет!» - остановил, в надежде поговорить, посплевывать на пару. Но от него тоже пахло.
Розовина пасты стала активнее – как клубнички в йогурте, в ней плавали крошечные сгустки.
В третий день Вадим решился забыть все и снова стал улыбаться. Он был уверен, что все это – только странный реалистичный сон. Как тогда, когда во сне он жрал шоколад и по-честному был сыт им. Днем классная девчонка из группы менеджмента собиралась подойти к нему, а потом резко передумала и свернула к лестнице. Это подрубило Вадима под корень; он даже не пошел в туалет смотреть на себя в зеркало. Не на что там было смотреть, и хотя он отговаривал себя, он начал задумываться о...
На четвертый день утром у него выпал один зуб, вечером – еще два.
Кровь собиралась в округлые колонии на раковинных стенках. Эти капли, породняющиеся с водой или сохранающие чистоту крови, воссоединяясь с себе подобными, были похожи на маленьких живых существ, только начинающих жить, но  уже имеющими свои желания, может, даже стремления, мысли, чувства, душу, любимые песни...
Ты можешь думать, что хочешь, делать, что хочешь, пробавляться всякими фокусами, но это – твоя кровь.
Каждый кусочек хлеба будет даваться тебе как разгрызание стекла, приятель. С четвретого дня Вадим окончательно перестал есть.
Пятый день ознаменовался массовым исходом костяных приятелей. «Революция Зубной Феи» - думал Вадик, выблевываясь в бездонный белый унитаз. Теперь его губы тоже были покрыты глянцевой пленкой, словно помадой, как у готов, счастливо ожидающих смерти.
На шестой день мама стала что-то подозревать. Вадим держался за рот; боли не было, но говорить он мог слабо. О колледже можно было забыть; ему хотелось сбежать от своего печального изображения в зеркале, о, если бы он мог, он с радостью проделал бы это!
Крупные коренные парни отбыли последними. Они держались изо всех сил, а потом – металл, и крепыши заявляют о своей независимости.
- Вадечка! Открой!
Он бросил в стакан последние приобретения, они же последние потери. Там, на дне старого заплевневелого стакана для зубных щеток, Вадим устроил мавзолей своим зубам, мать вашу.
- Вадик! Открой!..
Дверь бренчала и тряслась, и Вадим держал ее, чтобы щеколда не долбалась в отчаянии, чтобы замок не грохотал, не грохотал...
Что ма сказала бы своему сыну, увидев его беззубым и истекшим кровью? Что она могла бы сказать?
Дверь нахально блистала хромом и заклепками в ее заплаканное лицо, та самая дверь, которую она достала по знакомству и торжественно установила в своей квартире.  Может быть, там, за ней, ее сын Вадим теперь молча резал вены, или уплывал в амфетаминовые моря прямо на своей домашней ванне.
Что она сказала бы, увидев сына без зубов, никто так и не узнал. Она хныкала под дверью и ждала, держа в руках еще теплый пирожок с капустой и чашку киселя. «Вадик, дорогой. Ну открой дверь, ну пожалуйста, ну пожалуйста, ну пожалуйста, Вадик, Вадик, ну пожалуйста.»
Наконец, она заснула: Вадим больше не слышал ее всхлипов. Он лежал, обезвоженный и обесточенный, на холодном полу.
Когда мама Вадика проснулась, еды не было: он забрал ее, пока никто не мог поймать его. Она даже не догадывалась, с каким мучением Вадим заталкивал в себя капусту, чтобы хоть как-то утолить многодневный голод, стараясь не думать и не дышать ею, и не прикасаться к ней дырявыми деснами.
Ты ждешь седьмого утра кровавых дней, и тебе кажется, что это не пол, а потолок, и ты падаешь, падаешь, падаешь вниз. 
А тонкий парень сидит там, как твое бессовестное изображение, и заводит красную беседу.
- Здравствуй, мой друг.
Его белые щеки морщатся в улыбке, но губ он не разнимает. Он говорит с раскрытым ртом – наверное, Вадику тоже была пора поучиться этому.
Мама плачет в твоей голове каждую секунду, даже когда она спит – даже когда ты спишь.
- Ты придешь первым в нашу армию, дружок. – Красный, красный, красный. – Девочки и все дела. Почему ты не смеешься? Смейся, друг.
Убей. Защитись ото всех.
- Ты придешь первым...
- Вадик!..
Мама кричит, и только дверь сдерживает ее.
- ...красное. Все будет красным.
- Вадим, открой, что с тобой происходит, открой, скажи мне, Вадим, Вадик, Вадик, ВАДИК!!!!!
- Ты никогда не сможешь представить масштабов того, во что ты пришел, пришел...
- Вадим!..
- Ты пришел. Ты принес нам свое лицо. И я принимаю тебя.
Его горячие ладони взялись за тонкое горло Вадима; его беззащитная шея казалась ему самому тонкой голубой ниточкой, тронь ее – и она распадется. Тонкая, тесная ниточка, так что даже воздуху трудно протискиваться в нее. 
От шикарного костюма бледного рыжего парня воняло инжиром и кишками, и Вадим отчего-то держался изо всех сил, чтобы не заблевать этот пихонский костюмчик. Он гордился каждой секундой, отвоеванной у крови, бурлящей в пищеводе.  Еще одна... еще немного...
Он говорит на красном языке. Он зовет тебя, все еще держа руки на мелко пульсирующей шее.
Он говорит на красном.
- Вадик!!! Господи, господи, Вадечка, открой дверь!..
- И я принимаю тебя.
Тебя душат не руки – тебя душит отчаяние. Вадим ничего не чувствовал, только десны взрывались страшной болью, и горло забивалось чем-то изнутри. Руки и ноги плясали свои последние танцы; мозг, изумленный и разочарованный, заливающийся кровью, подсчитывал свои последние мгновения.
«Последние, последние, нет, нет, нет, нетнетнетнетнетнетнет...»
Ты задыхаешься от крови, от рук, наложенных на тебя, и остатков капустного пирожка.
«Нет, не надо, господи, нет... Господи, дай пожи...»
- И я принимаю тебя.

Из-за дурной смерти единственного сына Ма не изменилась. Она просто стала другим человеком, живущим в другом мире. Теперь она просто знала, что перед смертью у ее сына выпали все зубы и он захлебнулся кровищей и блевотиной – все остальное сделалось неважным.
Мистическое теле-шоу натолкнуло Маму на одну мысль. Пусть эти коровы в мышиных черепах покажут, на что они способны.
Прошли месяцы, а запах... инжира?.. эвкалипта?.. еще не успел выветриться.
Толстая смуглая женщина в черном трикотаже шатко шла по лестнице. Она была одна; возможно, из-за длительного опыта жизни под прицелом телекамер она чувствовала себя неловко без операторов и режиссеров.
- Это вы -?
- Да. Проходите.
 Мама распахнула перед ней дверь, ведьмачка замешкалась. Она топталась на проходе, вздыхая и странно спуская воздух носом - Ма ожидала чего-то подобного, и была готова к такого рода фокусам. К тому, что она будет исходить кровавой пеной или биться в провидческом экстазе – или держаться за свое горло, как сейчас.
- Вы сегодня без съемочной группы, - сухо посмеялась Ма.
- Зачем вы так?
Черная женщина завращала воловьими глазами, не отпуская рук от ключиц, - места, где, должно быть, пряталась ее душа.
- Это его комната. Его кровать. Вот тут, в ванной, он умер.
«Здесь я сплю, здесь я ем, а здесь сижу и читаю».
Мама сидела на диване, напряженная до той степени, что казалась расслабленно-вальяжной.
- Расскажите мне о нем, Алина.
Черные глаза колдуньи задержались в углу комнаты – там, где штора наезжала на систему шкафов...
- Что я должна вам рассказать?.. кхе-кхе... Что?..
- Каким он был. Какой он сейчас.
Взгляд на угол, осторожное прощупывание стены кончиками пальцев.
- Ноги. Я вижу ноги. Он ломал их в детстве. – Взгляд на Ма – кивает или нет? Ма тает, сидя на бежевом интеллигенстком кресле. Ма тает и вспоминает, как водила сына в травмопункт.
Взгляд на угол. Покашливание.
- Дверь. Он запирал дверь. – Нежное поглаживание обоев. – У вас есть его фотографии?
- Да.
Они смотрели на лицо Вадима, парня, умершего дурной смертью; мысли двух женщин были максимально далеки друг от друга. Для одной это было только новое лицо с неправильным носом, а другая видела губы, завалившиеся внутрь, сине-красное лицо и развороченную челюсть. И кровь на лице, изменения которого мать чутко наблюдала все эти годы: веснушки летом и первые царапины от бритвы, - а теперь только кровь и рвота.
Они обе затихли. Алина пыталась прочистить горло и оглядывалась по сторонам – притворялась, или...
- Рыжий мальчик, - сказала ведьмачка. – Рыжий, тонкий мальчик.
Она смотрела в угол и держалась за шею. Выходи с хрипом вырывались из нее.
- Рыжий мальчик.
- Он никогда не был рыжим, - Ма глухо взрывается. – Он никогда не был рыжим.
Но Он рыжий. И Он стоит... и Он улыбается.
И он гордо задирает свой неправильный нос и его зубы немножко выглядывают из-под смеющихся губ.
И он стоит и ждет чего-то.  И каждая его секунда – мгновение перед прыжком.
- Он не уходит.
Алина кашляет, и ее слюни разлетаются во все стороны.
- Дайте мне выйти отсюда, да, пожалуйста, помогите мне... Да, руку, конечно же... Спасибо...
Ведьма захлебывается кашлем, и Мама помогает ей выбраться с Его территории.
- Давайте выйдем, только выйдем...
«Почему он остается здесь? Почему он не...»
Алина вздохнула свободнее:
- Все,  все в порядке... Нет, не закрывайте дверь, я скажу вам, я скажу, вам нужно что-то сделать с этим, вам не надо тут больше находиться, он...
- ОН НИКОГДА НЕ БЫЛ РЫЖИМ!
Ма взрывается и захлопывает дверь, чтобы продолжить плакать, сидя в своем маленьком коконе.
«Нет, нет, зачем она закрыла дверь, он же там, он никуда не уйдет... Рыжий мальчик. Он никуда не уйдет, он останется там, ей нельзя быть с ним. Рыжий мальчик с чужим лицом. »
Он не уходит. И мы принимаем его.