Григорий Распутин. Последний старец

Последний старец
Часть первая. Земля и небо
Глава 1. Покровское, 1907 год
Григорий Ефимович Распутин сидел на берегу Туры и смотрел, как река несет льдины. Апрель выдался поздним, и ледоход начался только вчера. Ему было тридцать восемь лет, и половину из них он провел в поисках того, что не мог назвать словами.
— Гришка! — окликнула его жена Прасковья. — Корова отелилась!
Он не обернулся. В движении льдин было что-то важное, какой-то ответ на вопрос, который он еще не сформулировал.
— Слышишь, что ли? — Прасковья подошла ближе, вытирая руки о передник.
— Слышу, — ответил он тихо. — Бычок или телка?
— Телка. Хорошая, крепкая.
— Вот и ладно.
Прасковья постояла рядом, глядя на мужа. За годы брака она научилась распознавать эти состояния — когда Григорий уходил куда-то внутрь себя, туда, куда ей не было доступа.
— Опять уйдешь? — спросила она.
— Зовут в Петербург.
— Кто зовет?
— Епископ Сергий. Пишет, что есть люди, которым нужна помощь.
Прасковья усмехнулась:
— Людям везде нужна помощь. И здесь тоже.
Григорий наконец повернулся к жене. Лицо ее было усталым — три рождения, тяжелая крестьянская работа, постоянное ожидание мужа из странствий. Но в глазах еще теплилась та любовь, с которой она смотрела на него двадцать лет назад, когда они венчались в сельской церкви.
— Прасковья, — сказал он мягко, — ты знаешь, что я не могу иначе.
— Знаю. Потому и не держу.
Она развернулась и пошла к дому. Григорий смотрел ей вслед — крепкая крестьянская фигура, прямая спина, тяжелая походка. Его жена. Мать его детей. Женщина, которая никогда не понимала, почему он не может просто жить — пахать, сеять, растить детей, стареть в покое.
Вечером к нему пришел Дмитрий — сын соседа, семнадцатилетний парень с чахоткой. Врачи в Тобольске сказали, что жить ему осталось месяцы.
— Дядя Гриша, — парень кашлял, прикрывая рот платком. — Мама говорит, ты можешь помочь.
Григорий посадил его у печи, принес молока с медом.
— Пей медленно. И слушай, что скажу.
Он сел напротив и заговорил — не о болезни, не о смерти. О том, как весной просыпается земля. Как из маленького семени вырастает огромное дерево. Как река, замерзшая зимой, снова начинает течь.
— Ты думаешь, что умираешь, — сказал Григорий. — А на самом деле просто меняешься. Как река подо льдом — течет, хоть и не видно.
— Но врачи сказали...
— Врачи лечат тело. А человек — это не только тело. Ты хочешь жить?
— Хочу.
— Зачем?
Парень растерялся:
— Как зачем? Жить хочется...
— Этого мало. Нужна причина. Найди ее — и тело найдет силы.
Григорий говорил еще час. О том, что страх смерти часто убивает быстрее болезни. О том, что вера — не просто слова в церкви, а состояние души. О том, что каждый человек связан с миром тысячами невидимых нитей, и пока эти связи живы — жив и человек.
Когда Дмитрий уходил, он уже не кашлял так надрывно.
— Спасибо, дядя Гриша.
— Приходи завтра. И каждый день приходи. Будем говорить.
Глава 2. Петербург, осень 1907 года
Петербург встретил Григория холодным дождем и запахом гнили с каналов. Он стоял на Николаевском вокзале с небольшим узлом вещей и смотрел на суету большого города. Извозчики кричали, предлагая свои услуги. Господа в цилиндрах спешили мимо. Нищие просили милостыню.
Адрес, который дал епископ Сергий, привел его в квартиру на Литейном проспекте. Дверь открыла горничная в накрахмаленном переднике.
— Вы к господам Локтиным?
— К ним.
— Проходите. Вас ждут.
Квартира была обставлена богато, но как-то неуютно — слишком много вещей, слишком мало воздуха. В гостиной его встретила хозяйка — Ольга Локтина, жена чиновника министерства внутренних дел.
— Вы Григорий Ефимович? — она смотрела на него с плохо скрытым разочарованием. Видимо, ожидала кого-то более внушительного.
— Я.
— Епископ Сергий говорил, что вы... особенный человек.
Григорий сел без приглашения. Этот жест смутил хозяйку, но он уже изучал ее — нервные движения рук, бледность, круги под глазами.
— У вас болен кто-то из близких, — сказал он.
— Да... мой сын. Ему восемь лет. Врачи говорят — нервное расстройство. Он не говорит уже полгода. После того как увидел, как лошадь насмерть задавила извозчика.
— Приведите мальчика.
Ребенка звали Коля. Худенький, с огромными испуганными глазами, он жался к материнской юбке.
Григорий опустился на корточки, чтобы быть на уровне глаз ребенка.
— Здравствуй, Коля. Знаешь, я тоже видел, как умирают люди. И тоже долго не мог говорить после этого.
Мальчик смотрел на него внимательно.
— Хочешь, расскажу тебе секрет? — Григорий понизил голос до шепота. — Тот дядя, которого задавила лошадь, он не исчез. Он просто ушел в другое место. Как когда ты выходишь из комнаты — ты же не исчезаешь, правда? Просто оказываешься в другой комнате.
Коля слабо кивнул.
— А знаешь, почему ты не можешь говорить? Не потому что голос сломался. А потому что слова застряли здесь, — Григорий легко коснулся груди мальчика. — Они боятся выйти, потому что ты увидел что-то страшное. Но если мы их позовем, они выйдут.
Следующий час Григорий провел с ребенком. Они рисовали, он рассказывал сказки, учил дышать особым образом — глубоко и медленно. К концу встречи Коля произнес первое слово за полгода:
— Мама.
Ольга Локтина плакала.
Глава 3. Салонная жизнь
Слух о сибирском страннике, который вернул речь немому ребенку, быстро разошелся по петербургским салонам. Григория стали приглашать в дома, где собирались люди, интересующиеся мистицизмом, духовными поисками, народной мудростью.
В салоне графини Игнатьевой он встретил людей, которые позже сыграют важную роль в его судьбе. Здесь была Анна Вырубова — невзрачная, но добрая женщина, фрейлина императрицы. Епископ Феофан — человек искренней веры и большого ума. Несколько великосветских дам, ищущих в религии утешение от светской пустоты.
— Расскажите о себе, Григорий Ефимович, — попросила графиня. — Откуда у вас этот дар?
Григорий задумался. Как объяснить этим людям в бархате и кружевах то, что он сам не до конца понимал?
— В Сибири, — начал он медленно, — есть места, где земля дышит иначе. Где можно услышать то, что в городе заглушает шум. Я родился в таком месте. И с детства видел, что люди больны не телом, а душой. Тело болеет потом, когда душа уже не может нести свою боль.
— И вы лечите души? — спросил кто-то скептически.
— Я помогаю людям увидеть их собственную силу. Каждый человек — как колодец. Сверху может быть мусор, грязь. Но внизу — всегда чистая вода. Нужно только добраться до нее.
Епископ Феофан внимательно слушал:
— Это похоже на учение святых отцов о божественной искре в каждом человеке.
— Может быть, — согласился Григорий. — Я не читал святых отцов. Я просто вижу, что есть.
После одного из таких вечеров к нему подошла Анна Вырубова:
— Григорий Ефимович, я хочу попросить вас об одном деле. Очень важном и очень деликатном.
— Слушаю.
— У меня есть... очень высокопоставленная подруга. У нее большое горе — болен сын. Болезнь страшная, врачи бессильны. Не согласитесь ли вы попробовать помочь?
Григорий понял, о ком речь, еще до того, как Вырубова произнесла:
— Это касается царской семьи.
В тот вечер, возвращаясь в свою скромную комнату на Гороховой, Григорий долго не мог заснуть. Он чувствовал, что стоит на пороге чего-то огромного. Не славы, не богатства — этого он никогда не искал. Но возможности сделать что-то важное, что-то, что изменит не только его жизнь, но и жизнь всей России.
Он не знал еще, что это изменение будет катастрофой.
Глава 4. Царское Село
Первая встреча с императорской семьей произошла не во дворце, а в небольшом доме Анны Вырубовой в Царском Селе. Это было сделано намеренно — чтобы встреча выглядела случайной, неофициальной.
Императрица Александра Федоровна выглядела измученной. Красивая когда-то женщина превратилась в тень, поглощенную одной мыслью — спасти сына.
— Анна говорит, вы помогаете людям, — сказала она без предисловий.
— Стараюсь, Ваше Величество.
— Мой сын... — голос ее дрогнул. — Ему пять лет. У него болезнь крови. Любой ушиб может стать смертельным. Он живет в постоянном страхе. Мы все живем в страхе.
Григорий видел этот страх — он окутывал императрицу как покрывало, душил, не давал дышать.
— Можно увидеть мальчика?
Цесаревича Алексея принесла няня — бледный ребенок с тонкими чертами лица и огромными серьезными глазами. В этих глазах читалось понимание собственной хрупкости, неестественное для пятилетнего ребенка.
— Здравствуй, Алексей, — Григорий присел рядом с креслом, в которое усадили мальчика. — Меня зовут Григорий. Я приехал из далекой Сибири.
— Из Сибири? — мальчик оживился. — Там есть медведи?
— Есть. Большие и сильные. Знаешь, что медведи делают зимой?
— Спят?
— Да. Но не просто спят. Они копят силу. Всю зиму копят, чтобы весной проснуться сильными. Ты тоже можешь копить силу.
Григорий говорил с мальчиком долго, рассказывал о Сибири, о реках и лесах, о том, как маленькие звери выживают среди больших. Постепенно Алексей расслаблялся, даже смеялся.
— У тебя теплые руки, — сказал мальчик, когда Григорий коснулся его головы.
— Это не мои руки теплые. Это ты сам теплый. Просто иногда забываешь об этом.
Когда визит закончился, императрица проводила Григория до двери.
— Он выглядит лучше, — сказала она с надеждой.
— Дело не в том, как он выглядит, Ваше Величество. Дело в том, как он себя чувствует. Мальчик живет в тюрьме страха. Эту тюрьму построили вы — из любви, из желания защитить. Но тюрьма остается тюрьмой.
— Что вы предлагаете?
— Дайте ему жить. Не как больному наследнику, а как обычному мальчику. Да, это риск. Но жизнь в страхе — это не жизнь, а медленное умирание.
Императрица смотрела на него с удивлением — никто никогда не говорил с ней так прямо.
— Я подумаю над вашими словами.
— И еще, Ваше Величество. Мальчик чувствует ваш страх. Дети всегда чувствуют. Пока вы боитесь — он будет болеть. Это замкнутый круг.
— Как же не бояться, когда...
— Верить, — просто ответил Григорий. — Не в меня, не в врачей. В силу жизни, которая есть в вашем сыне. Она сильнее любой болезни, если дать ей проявиться.
Глава 5. Первое испытание
Прошло три недели после первой встречи, когда Григория срочно вызвали в Царское Село. Гонец прискакал среди ночи — цесаревич упал с лестницы, внутреннее кровотечение, врачи опускают руки.
Дворец встретил его хаосом едва сдерживаемой паники. Придворные шептались по углам, врачи сновали с мрачными лицами. Григория провели прямо в детскую.
Алексей лежал в постели, белый как полотно. Живот вздулся от внутреннего кровоизлияния. Рядом стояли лейб-медик Боткин и еще несколько врачей.
— Мы сделали все возможное, — тихо сказал Боткин. — Остается только молиться.
Императрица сидела у кровати сына, держа его за руку. Император Николай стоял у окна, глядя в темноту.
— Выйдите все, — сказал Григорий.
— Как вы смеете... — начал один из врачей.
— Выйдите, — повторил Григорий, глядя на императора.
Николай кивнул. Врачи нехотя покинули комнату. Остались только родители.
Григорий сел на край кровати, положил руку на горячий лоб мальчика.
— Алексей, ты слышишь меня?
Мальчик слабо застонал.
— Помнишь, я рассказывал тебе про медведей? Сейчас ты как медведь зимой. Вся твоя сила ушла внутрь, чтобы починить то, что сломалось. Не мешай ей. Просто дыши.
Григорий начал говорить — тихо, монотонно. О реке Туре, о том, как она течет подо льдом. О травах, которые растут в сибирских лесах. О солнце, которое всегда встает, даже после самой темной ночи.
Час проходил за часом. Григорий говорил, иногда молчал, иногда что-то напевал — старые песни, которые пела его мать. Его рука лежала на лбу мальчика, и постепенно жар начал спадать.
К утру Алексей открыл глаза.
— Мама, — прошептал он. — Я хочу пить.
Александра Федоровна разрыдалась. Николай подошел к Григорию, молча пожал ему руку.
— Как вы это сделали? — спросил император.
— Я ничего не сделал, Ваше Величество. Мальчик сам. Я просто напомнил его телу, как оно умеет исцеляться.
Когда Григорий выходил из дворца, его догнал камердинер:
— Григорий Ефимович, Их Величества просили передать...
Камердинер протянул конверт. Внутри были деньги — очень большие деньги.
Григорий вернул конверт:
— Скажите Их Величествам, что за жизнь ребенка не платят. Это не товар.
Камердинер растерялся — он никогда не видел, чтобы кто-то отказывался от царской милости.
Глава 6. Сети влияния
После чудесного исцеления цесаревича жизнь Григория изменилась. Его переселили в лучшую квартиру на Гороховой улице — "подарок благодарных почитателей", как было сказано. К нему стали приходить люди — десятки, сотни. Просители, искатели истины, авантюристы.
Среди них был князь Андронников — человек с лицом хорька и манерами царедворца.
— Григорий Ефимович, — говорил он, наливая чай из привезенного с собой сервиза, — вы даже не представляете, какое влияние имеете теперь.
— Я помогаю людям. Какое тут влияние?
— О, не прикидывайтесь простачком. Императрица вам доверяет. А через нее... — князь сделал многозначительную паузу. — Многие хотели бы иметь такой доступ к трону.
— И что вы от меня хотите?
— Дружбы. Взаимовыгодной дружбы. У меня есть друг, купец Рубинштейн. Ему нужно разрешение на строительство железнодорожной ветки. Пустяк, формальность. Но министр путей сообщения упрямится. Одно ваше слово императрице...
— Нет, — отрезал Григорий.
— Подумайте. Рубинштейн щедрый человек. Он мог бы помочь вашей семье в Покровском. Новый дом, земля...
После ухода князя Григорий долго сидел один. Он чувствовал, как вокруг него сплетается паутина — невидимая, но прочная. Каждый хотел использовать его близость к царской семье.
А потом была Хиония Гусева — молодая женщина с горящими глазами и историей о больном отце.
— Он при смерти, Григорий Ефимович. Врачи отказались. Вы наша последняя надежда.
Григорий поехал. В бедной квартире на Выборгской стороне действительно умирал старик. Григорий провел с ним ночь, и к утру кризис миновал.
— Чем мы можем отблагодарить? — спрашивала Хиония.
— Ничем. Идите с Богом.
Но через неделю она пришла снова. И еще. И еще. Приносила пироги, убиралась в квартире, смотрела преданными глазами.
— Вы святой, — говорила она.
— Нет, — отвечал Григорий. — Я обычный человек.
Но она не слушала. Как не слушали другие, кто начал собираться вокруг него. Они хотели видеть в нем святого, чудотворца, пророка. И постепенно Григорий начал уставать сопротивляться этому образу.
Глава 7. Разговоры с императрицей
Александра Федоровна вызывала его все чаще. Уже не только когда Алексею становилось хуже, но и просто поговорить.
— Вы единственный, кто говорит со мной правду, — сказала она однажды.
Они сидели в маленькой гостиной, которую императрица называла своим убежищем.
— Все остальные говорят то, что я хочу услышать. А вы...
— А я говорю то, что вижу, Ваше Величество.
— Называйте меня матушкой. Так проще.
Это была первая уступка этикету. За ней последовали другие. Григорий стал бывать во дворце не как проситель, а почти как друг семьи.
— Николай слабый правитель, — сказала однажды императрица. — Не подумайте плохого, я люблю мужа. Но он слишком мягок для России.
— Россия не нуждается в жестком правителе, матушка. Она нуждается в понимающем.
— Вы не знаете двора, Григорий Ефимович. Здесь понимание принимают за слабость.
— А сила без понимания приводит к бунту.
Императрица задумалась:
— В городе неспокойно. Министры говорят о революционерах, о забастовках. Что делать?
Григорий понимал — его спрашивают не как целителя, а как советчика. Это была ловушка, но как отказать матери, чей сын жив только благодаря ему?
— Народ хочет, чтобы его услышали, матушка. Не министры, не полиция — царь.
— Но Николай не может говорить с каждым...
— Пусть говорит с теми, кому народ верит.
— С кем например?
— Со мной, — вырвалось у Григория прежде, чем он успел подумать.
Императрица внимательно посмотрела на него:
— Вы хотите власти?
— Нет. Но я знаю простых людей. Я сам из них. Через меня вы можете услышать то, что вам никогда не скажут министры.
Так Григорий сделал первый шаг в лабиринт, из которого не было выхода.
Глава 8. Враги
Председатель Думы Родзянко был человеком старой закалки — монархист до мозга костей, но монархист разумный. И появление полуграмотного мужика рядом с троном приводило его в ярость.
— Это скандал! — говорил он министру внутренних дел Столыпину. — Какой-то проходимец крутит императрицей как хочет!
— У него есть дар, — осторожно заметил Столыпин. — Цесаревич...
— К черту цесаревича! — Родзянко тут же осекся. — Простите. Но подумайте о репутации монархии! В газетах уже пишут...
— Газеты я контролирую.
— Все? А заграничные? А слухи? Говорят, он по ночам устраивает оргии, что к нему ходят великосветские дамы...
— Слухи, — повторил Столыпин. — Пока только слухи.
— Я провел расследование. Кое-что есть. Этот человек не тот, за кого себя выдает.
Столыпин взял папку, которую протянул Родзянко. Полицейские рапорты, свидетельские показания. Григорий Распутин действительно принимал женщин — но как целитель. Действительно пил — но не больше любого русского мужика. Действительно имел влияние — но использовал его чаще для помощи простым людям, чем для личной выгоды.
— Здесь нет ничего криминального, — сказал Столыпин.
— Пока нет. Но человек с такой властью и без контроля... Это бомба замедленного действия.
Родзянко был прав, но Столыпин не мог действовать против воли императрицы. Он вызвал Григория к себе.
— Послушайте, Распутин, — начал министр без предисловий. — Вы играете с огнем.
— Я никому не желаю зла, ваше превосходительство.
— Дорога в ад вымощена благими намерениями. Ваша близость к царской семье вызывает толки.
— Пусть говорят.
— Вы не понимаете! — Столыпин повысил голос. — Монархия и так висит на волоске. Революционеры только ждут повода. А вы даете им этот повод!
— Я лечу царевича. Это преступление?
— Нет. Но вы делаете больше. Императрица советуется с вами по государственным вопросам.
— Если мать спрашивает совета, я отвечаю.
Столыпин понял, что разговор бесполезен. Этот человек либо очень хитер, либо действительно не понимает, во что ввязался.
Глава 9. Первая кровь
Покушение произошло в июне 1914 года, когда Григорий приехал в Покровское навестить семью.
Он шел от церкви, когда женщина в черном платке подошла к нему:
— Григорий Ефимович, подайте на церковь.
Он полез в карман за мелочью, и в этот момент блеснул нож. Удар пришелся в живот. Григорий успел отклониться, иначе лезвие попало бы в сердце.
— Антихрист! — кричала женщина, пока ее скручивали подбежавшие мужики. — Я убила антихриста!
Это была Хиония Гусева — та самая, которую он когда-то спас. Но теперь в ее глазах было безумие.
— Илиодор сказал правду! Ты совратитель, дьявол во плоти!
Илиодор — монах-расстрига, бывший друг Григория, ставший его злейшим врагом из зависти к влиянию при дворе.
Пока Григория несли домой, истекающего кровью, он думал не о боли, а о том, как легко любовь превращается в ненависть, как быстро святого объявляют дьяволом.
Выжил он чудом. Местный фельдшер только развел руками — кишки не задеты, крупные сосуды тоже. Сантиметр в сторону — и конец.
Телеграмма от императрицы пришла на следующий день: "Молимся о вашем выздоровлении. Россия нуждается в вас."
Но пока Григорий выздоравливал, в Европе произошло то, что изменило все — убийство эрцгерцога Франца Фердинанда. Началась война.
Глава 10. Военное время
Григорий вернулся в Петербург в августе, когда город уже переименовали в Петроград, а на улицах маршировали полки, уходящие на фронт.
Императрица встретила его со слезами:
— Если бы вы были здесь, вы бы отговорили Николая от войны!
— Никто бы не отговорил, матушка. Это больше, чем воля одного человека.
— Но вы бы попытались!
Григорий видел, как война меняет все. Дворец превратился в госпиталь. Великие княжны работали сестрами милосердия. Императрица целыми днями была среди раненых.
— Вы истощаете себя, — сказал он ей.
— Это мой долг.
— Ваш долг — быть сильной для сына. Если вы надорветесь, кто поддержит Алексея?
Мальчик действительно был плох. Стресс войны, отсутствие отца, который теперь часто бывал в Ставке, сказывались на его здоровье.
— Григорий Ефимович, — сказал однажды Алексей, — когда я вырасту, войны не будет?
— Не знаю, батюшка. Может, ты сделаешь так, чтобы не было.
— Я буду добрым царем. Не буду никого казнить.
Григорий погладил его по голове:
— Доброта — это хорошо. Но царю нужна еще и мудрость.
К Григорию теперь шли не только просители, но и те, кто хотел избежать фронта, получить выгодный подряд, устроиться в тыл. Он отказывал почти всем, но слухи о его всемогуществе только росли.
Князь Юсупов, один из богатейших людей империи, пригласил его на ужин.
— Вы необыкновенный человек, Григорий Ефимович, — говорил князь, разглядывая гостя. — В вас есть какая-то... сила.
— Все люди имеют силу, ваше сиятельство. Просто не все ее знают.
— Научите меня.
Григорий внимательно посмотрел на князя. Красивое, почти женственное лицо, нервные руки, глаза, в которых пряталось что-то темное.
— Вы не хотите учиться, князь. Вы хотите власти над людьми.
— А вы разве не властвуете?
— Я служу.
— Кому?
— Тем, кто нуждается в помощи.
Юсупов улыбнулся:
— Красивые слова. Но я слышал другое. Говорят, вы можете сделать министром кого угодно. Одно слово императрице...
— Говорят много чего.
— И говорят правду?
Григорий встал:
— Спасибо за ужин, князь. Но мне пора.
Уходя, он чувствовал на спине взгляд Юсупова — изучающий, расчетливый, опасный.
Глава 11. Письма
Осень 1915 года. Император в Ставке, взял на себя командование армией. Петроград остался на императрицу, а императрица — все больше полагалась на Григория.
Письма между Царским Селом и Ставкой шли непрерывно. Александра Федоровна писала мужу каждый день, и все чаще в ее письмах появлялось: "Наш Друг говорит...", "Григорий советует...", "Он молится за тебя..."
Григорий не знал, что каждое его слово, сказанное императрице, превращалось в политическое решение.
— Матушка, этот министр — нехороший человек, — сказал он однажды про военного министра Поливанова, который отказал в помощи вдове солдата, просившей через Григория пенсию.
Через неделю Поливанов был отставлен.
— Вы уволили министра из-за меня? — спросил потрясенный Григорий.
— Он был неэффективен, — уклончиво ответила императрица. — Вы просто подтвердили мои подозрения.
Но это была ложь. Александра Федоровна верила, что через Григория говорит сам Бог. Каждое его слово было для нее откровением.
Старый граф Фредерикс, министр двора, пытался вразумить императрицу:
— Ваше Величество, в армии ропщут. Говорят, что Россией правит мужик.
— Пусть говорят. Они не понимают. Григорий Ефимович — Божий человек.
— Но назначение министров по его рекомендации...
— Я назначаю по своему усмотрению!
Фредерикс понял — бесполезно. Императрица жила в своем мире, где ее больной сын был центром вселенной, а Григорий — единственным, кто мог его спасти.
К Григорию пришел банкир Рубинштейн:
— Григорий Ефимович, вы теперь самый влиятельный человек в России.
— Глупости.
— Факты. Вот список министров, назначенных по вашей рекомендации. Вот список уволенных после вашей критики.
Григорий смотрел на бумаги и холодел. Он не рекомендовал этих людей. Он просто... говорил. О том, кто показался добрым, кто — злым. Но его слова превращались в приказы.
— Я этого не хотел.
— Но это происходит. И люди платят большие деньги, чтобы получить ваше доброе слово.
— Я денег не беру!
— Вы — нет. Но есть те, кто берет за обещание устроить встречу с вами.
Рубинштейн назвал имена. Некоторые были из ближнего круга Григория — люди, которых он считал друзьями.
— Григорий Ефимович, — продолжил банкир, — вы можете использовать эту власть для добра. Или кто-то другой использует ее для зла, прикрываясь вашим именем.
Глава 12. Распад
Зима 1916 года была голодной. В Петрограде исчез хлеб. На фронте не хватало снарядов. В окопах начался ропот.
Григорий видел, как меняется город. Очереди у булочных начинались с ночи. Полиция разгоняла демонстрации. На заборах появлялись листовки с призывами к свержению власти.
— Надо что-то делать, — сказал он императрице.
— Николай все контролирует.
— Матушка, народ голодает!
— Это временные трудности. Война...
— Война проиграна, — выпалил Григорий и тут же испугался своих слов.
Императрица побледнела:
— Как вы смеете!
— Простите, матушка. Но я хожу по улицам. Я вижу людей. Они больше не верят в победу. Они хотят мира.
— Мир сейчас — это предательство.
— А смерть от голода — это что?
Они впервые серьезно поссорились. Императрица приказала ему удалиться и не появляться несколько дней.
За эти дни Алексею стало хуже. Простая царапина превратилась в агонию. Императрица сдалась и позвала Григория.
Он пришел, помог мальчику, но холодность осталась.
— Вы не понимаете бремя власти, — сказала императрица.
— А вы не понимаете бремя безвластия, — ответил Григорий.
В эти дни к нему стали приходить странные люди. Предлагали деньги за отъезд из Петрограда. Намекали на опасность. Открыто угрожали.
Анна Вырубова предупредила:
— Уезжайте, Григорий Ефимович. Готовится что-то страшное.
— Кто готовит?
— Все. Великие князья, думцы, генералы. Вы стали символом всего плохого в России.
— Но я просто хотел помочь...
— Дорога в ад вымощена благими намерениями.
Григорий получил письмо от Прасковьи: "Приезжай домой. Дети ждут. Я чувствую — беда близко."
Но он не мог уехать. Что-то держало его — то ли ответственность за царскую семью, то ли невозможность признать поражение, то ли простое любопытство: чем все закончится?
Глава 13. Последние дни
Декабрь 1916 года. Петроград замерз в ожидании катастрофы. Григорий чувствовал приближение конца — как животные чувствуют землетрясение.
К нему пришел священник Феофан — тот самый, который когда-то поддержал его:
— Григорий, я пришел просить. Уезжайте.
— И вы туда же.
— Я молюсь за вас. Но ваше присутствие здесь — соблазн для слабых и оружие для врагов монархии.
— А если я уеду, царевич умрет?
— Это в руках Божьих.
— Легко говорить о руках Божьих, когда не твой ребенок умирает.
Феофан помолчал:
— Вы изменились, Григорий. Раньше вы верили в силу Божью. Теперь верите в свою.
— Я верю в то, что вижу. Мальчик живет, пока я рядом.
— А Россия умирает, пока вы рядом с троном.
— Россия умирает не из-за меня!
— Но вы стали символом болезни. Справедливо или нет — неважно. Важно, что люди верят: уберите Распутина — и все наладится.
— Дураки.
— Возможно. Но этих дураков миллионы.
После ухода Феофана Григорий долго сидел один. Он понимал правду в словах священника, но не мог принять ее. Бросить семью, которая верила ему? Предать доверие? Спасти свою жизнь ценой жизни ребенка?
Вечером позвонил Юсупов:
— Григорий Ефимович, приезжайте ко мне завтра ночью. Хочу познакомить вас с женой. Она наслышана о вашем даре.
— Поздно для визитов, князь.
— Она нездорова, днем не встает. Прошу вас.
Что-то в голосе Юсупова настораживало. Но Григорий устал бояться. Устал прятаться.
— Хорошо. Приеду.
Глава 14. Ночь 16 декабря
Григорий оделся тщательнее обычного. Чистая рубаха, новые сапоги. Прасковья прислала ему пояс — расшитый молитвами. Он повязал его под рубахой.
Перед выходом написал письмо. Не предсмертное — просто на всякий случай:
"Если меня убьют, то убийцами будут родственники царя. Тогда ни один из рода не останется в живых более двух лет. Они будут убиты русским народом. Молитесь и будьте сильными."
Запечатал, оставил на столе.
Автомобиль Юсупова ждал у подъезда. Князь был весел, почти возбужден:
— Как хорошо, что вы согласились!
Они ехали по пустынным улицам. Снег падал крупными хлопьями, гася звуки.
Дворец Юсупова на Мойке был освещен, хотя час был поздний. Но князь провел Григория не через парадный вход, а через боковую дверь, вниз, в подвальное помещение, обставленное с восточной роскошью.
— Ирина сейчас спустится, — сказал Юсупов. — Выпьем пока чаю.
Чай был сладким, приторным. В пирожных чувствовался миндаль. Григорий ел и пил, глядя в глаза князю.
— Что-то не берет меня ваш яд, князь.
Юсупов побледнел:
— Что вы говорите...
— Я же мужик сибирский. Нас ядом не возьмешь. Мы с детства к отраве привычные.
Это была неправда, но Юсупов не знал этого. Григорий видел панику в его глазах. План рушился.
— Пойду я, пожалуй, — сказал Григорий, поднимаясь.
Юсупов выхватил револьвер. Первая пуля попала в грудь. Григорий пошатнулся, но остался на ногах.
— Феликс, — сказал он почти ласково, — что ж ты делаешь?
Вторая пуля. Третья. Григорий падал медленно, словно нехотя.
Наверху послышались голоса — заговорщики спускались проверить, все ли кончено.
Григорий лежал на персидском ковре, чувствуя, как тепло уходит из тела. Странно, но боли почти не было. Только усталость — бесконечная, как сибирская зима.
Он думал о Прасковье, о детях. О реке Туре, которая течет подо льдом. О царевиче Алексее — выживет ли мальчик без него?
— Еще живой! — крикнул кто-то. — Добейте его!
Но Григорий уже не слышал. Он был далеко — там, где маленький мальчик Гриша сидит на берегу реки и смотрит на ледоход, пытаясь понять что-то важное в движении льдин.
Глава 15. После
Тело нашли подо льдом Невы через три дня. Руки были связаны, но легкие полны воды — значит, бросили в реку живым.
Императрица не поверила сначала:
— Это ложь! Григорий Ефимович обещал, что будет жив!
Но когда привезли тело, она упала в обморок.
Хоронили тайно, в Царском Селе. Только семья и несколько близких. Император вернулся из Ставки. Выглядел он постаревшим на десять лет.
— Это начало конца, — сказал он жене.
— Не говори так!
— Они убили человека, который был под нашей защитой. Что дальше? Убьют нас?
Александра Федоровна не ответила. Она знала ответ.
Алексей после смерти Григория болел непрерывно. Каждая царапина превращалась в пытку. Мальчик часто спрашивал:
— Где дядя Гриша? Почему он не приходит?
— Он уехал, — отвечала мать.
— Насовсем?
— Да, милый. Насовсем.
Эпилог. Покровское, март 1917
Прасковья Распутина получила известие о революции в тот же день, когда пришла телеграмма о смерти мужа.
Она не плакала. Слезы кончились еще зимой, когда поняла, что Григорий не вернется.
Младшая дочь, Варвара, спросила:
— Мама, что теперь будет?
— Жить будем, — ответила Прасковья. — Как жили.
— А папа? Он был плохой?
Прасковья долго молчала, глядя на Туру — река вскрылась рано в тот год.
— Он хотел помочь людям. Но иногда желание помочь приводит к беде. Запомни, Варя: не всякому, кто просит помощи, нужно помогать. И не всякая помощь — во благо.
Через несколько дней в село пришли красноармейцы. Искали "следы распутинщины". Разграбили дом, забрали письма, фотографии.
— Где деньги? — спрашивал командир. — Распутин же при царе жировал!
— Нет денег, — отвечала Прасковья. — Все, что присылал, раздавал. Дурак был.
Командир посмотрел на нее внимательно:
— Дурак?
— А как еще назвать человека, который имел все и не взял ничего?
Красноармейцы ушли, не найдя сокровищ.
Прасковья осталась одна в разграбленном доме. Села у окна, смотря на реку. Где-то там, в Петрограде, который снова стал Петроградом, рушилась империя. Царская семья была арестована. Министры бежали или сидели в тюрьмах.
Все те, кто использовал Григория, кто строил на нем свои планы, кто убил его, надеясь спасти монархию — все они оказались сметены революцией.
А Григорий лежал в могиле в Царском Селе. Простой сибирский мужик, который хотел помочь больному ребенку и запутался в паутине большой политики.
Прасковья достала последнее письмо мужа — то, что он прислал за неделю до смерти:
"Паша, душа моя. Чую, конец близок. Не плачь по мне. Я прожил, как мог. Может, не всегда правильно, но честно. Береги детей. Скажи им — пусть живут просто, не лезут выше головы. Счастье не в славе и не в близости к сильным мира. Счастье — в покое души.
Прости меня за все. Я любил тебя. Всегда любил. Просто не умел жить, как все.
Твой Гриша."
Она сложила письмо, спрятала за икону. Потом вышла во двор, где младшая дочь кормила кур — жизнь продолжалась, несмотря ни на что.
— Варя, — позвала Прасковья. — Иди, научу тебя хлеб печь. Теперь нам самим все делать придется.
Весеннее солнце светило ярко. Лед на Туре окончательно сошел, и река неслась свободно, унося обломки зимы.
Где-то далеко рушилась старая Россия. Здесь, в Покровском, начиналась новая жизнь — без царей, без старцев, без чудес.
Только река текла, как текла всегда — равнодушная к человеческим судьбам, вечная в своем движении.
Последний старец
Часть вторая. После бури
Глава 16. Царское Село, июль 1917
Александра Федоровна сидела у окна в Александровском дворце. Теперь это был не дворец, а тюрьма. Вежливая, комфортная, но тюрьма. У каждой двери — часовой. В парк выпускали на час в день.
— Мама, — Алексей подошел к ней, прихрамывая. Последнее кровоизлияние в колено еще не прошло. — Можно спросить?
— Конечно, милый.
— Почему дядю Гришу больше никто не вспоминает? Даже папа не говорит о нем.
Императрица — бывшая императрица — вздохнула:
— Потому что его имя стало... сложным. Люди винят его во многом.
— В чем?
— В том, что случилось с нами. С Россией.
— Но он же хотел помочь!
— Да. Но иногда, Алексей, самые страшные вещи происходят, когда люди хотят помочь.
Вошел Николай. Без формы, в простой гимнастерке, он выглядел обычным усталым человеком средних лет.
— Керенский приехал, — сказал он. — Будет решаться наша судьба.
— Какая судьба? — устало спросила Александра. — Разве у нас еще есть судьба?
Николай сел рядом, взял ее руку:
— Пока мы живы — есть.
В кабинет бывшего императора вошел Керенский — новый министр юстиции Временного правительства. Молодой, энергичный, с горящими глазами революционера.
— Николай Александрович, — начал он без титулов. — Принято решение о вашей отправке.
— Куда?
— В Тобольск. Подальше от столицы. Для вашей же безопасности.
Николай усмехнулся:
— Тобольск. Родина Григория Ефимовича.
— Не упоминайте это имя! — резко сказал Керенский. — Именно распутинщина привела к падению монархии!
— Нет, — спокойно ответил Николай. — К падению привело то, что мы не услышали народ вовремя. Распутин пытался быть голосом этого народа. Криво, неумело, но пытался. А мы... мы слушали, но не слышали.
Глава 17. Петроград, август 1917
Феликс Юсупов сидел в своем дворце на Мойке. Дворец еще принадлежал ему, но это было временно — он чувствовал. Революция, которую он надеялся предотвратить убийством Распутина, оказалась неостановимой.
К нему пришел Пуришкевич — один из участников убийства.
— Надо уезжать, Феликс. Большевики крепнут. Если они придут к власти...
— Что изменится? Мы уже потеряли все.
— Жизнь еще не потеряли.
Юсупов подошел к окну, посмотрел во двор. Там, где три дня лежало тело Распутина, теперь рос сорняк — дворник сбежал еще весной.
— Знаешь, Владимир, я часто думаю: что, если бы мы не убили его?
— Ничего бы не изменилось.
— Откуда ты знаешь? Может, он бы уговорил царицу на уступки. Может, революции бы не было.
— Или была бы еще страшнее. С Распутиным во главе.
Юсупов рассмеялся — нервно, истерично:
— Распутин во главе! Он же власти не хотел. Мы предлагали — деньги, титулы, что угодно. Отказывался. Говорил: "Мне бы только царевича вылечить".
— И втерся в доверие к царице.
— А что, если он говорил правду? Что, если действительно только хотел помочь?
Пуришкевич встал:
— Поздно об этом думать. Собирайся. Корабль в Константинополь уходит через три дня.
Оставшись один, Юсупов спустился в подвал — туда, где все произошло. Персидский ковер давно увезли, но на полу остались темные пятна.
Он вспомнил глаза Распутина в последние секунды — не злые, не обвиняющие. Усталые. Как у человека, который знал, что это произойдет, и устал ждать.
Глава 18. Тобольск, октябрь 1917
Царская семья жила в доме губернатора. Скромно, но пока еще достойно. Местные жители относились к ним с сочувствием — здесь помнили, что Распутин всегда хорошо отзывался о царе.
Однажды к дому подошла старая женщина. Часовой хотел прогнать ее, но она сказала:
— У меня письмо для них. От Прасковьи Распутиной.
Письмо передали. Александра Федоровна читала, и слезы текли по ее щекам:
"Ваше Величество (простите, что так называю, по-другому не умею). Григорий мой перед смертью сказал: если его убьют люди царские, то и царской семье не жить. Но он же говорил: молитва сильнее проклятия. Я молюсь за вас каждый день. И детей учу молиться. Не за царя и царицу — за людей, которые страдают. Держитесь. Бог милостив. Может, простит всех нас за то, что натворили. П. Распутина"
— Она простила нас, — прошептала Александра. — Женщина, чьего мужа убили наши родственники, простила.
Николай обнял жену:
— Григорий говорил правду. В простых людях больше величия, чем в нас.
В ноябре пришли известия о большевистском перевороте. Охрана ужесточилась. Паек уменьшили. Стало ясно — пути назад нет.
Глава 19. Покровское, декабрь 1917
Матрена, старшая дочь Григория, вернулась из Петрограда. Бежала от революции, от голода, от расстрелов.
— Мама, там страшное творится. Людей убивают просто за то, что они грамотные.
— А нам что? — Прасковья месила тесто. — Мы неграмотные.
— Мама, как ты можешь шутить?
— А что плакать? Слезами горю не поможешь. Жить надо.
Варвара, младшая, спросила:
— Матрена, а правда, что царя с семьей расстреляют?
— Не знаю. Говорят разное.
Прасковья перестала месить:
— Если расстреляют, значит, Григорий правду видел. Он всегда говорил: кровь за кровь прольется.
— Папа был пророк?
— Нет. Просто чувствовал, куда все идет. Как животные землетрясение чувствуют.
В дверь постучали. Вошел молодой красноармеец — из местных.
— Тетя Паша, совет решил: дом ваш конфисковать под сельскую школу. Вам — две комнаты оставить.
— Бери, — спокойно ответила Прасковья. — Нам много не надо.
Красноармеец замялся:
— Тетя Паша, а правда, что Григорий Ефимович с немцами якшался? Царицу заставлял России вредить?
— Враки это. Он России вредить не мог. Россия — это же не царь и не министры. Россия — это мы с тобой, Митя. А своим вредить он не умел.
Глава 20. Екатеринбург, июль 1918
Дом Ипатьева. Последнее пристанище царской семьи. Подвал. Ночь с 16 на 17 июля.
Алексей не мог идти сам — несли на руках. Последний приступ был тяжелым.
— Мама, — прошептал он, — мне страшно.
— Молись, милый. Как учил дядя Гриша.
— Он говорил, смерти нет. Только переход.
— Да. Только переход.
Яков Юровский, начальник охраны, читал приговор. Николай пытался что-то спросить, но грянули выстрелы.
Александра Федоровна успела перекрестить детей. В последнюю секунду жизни она увидела — или ей показалось — фигуру в дверях. Высокий мужчина с длинными волосами и пронзительными глазами.
— Григорий? — прошептала она.
Но это был просто один из латышских стрелков, пришедший добивать раненых.
Глава 21. Париж, 1925 год
Кафе на Монмартре. За столиком — две женщины. Одна — бывшая фрейлина Анна Вырубова, другая — Матрена Распутина.
— Как вы выбрались? — спрашивала Анна.
— Через Владивосток. Потом Китай, потом сюда. Мама не захотела ехать. Сказала: родилась в России, в России и умру.
— Жива?
— Не знаю. Письма не доходят.
Анна помолчала:
— Знаете, я часто думаю: был ли другой путь? Могли ли мы избежать всего этого?
— Папа говорил: у каждого своя дорога. Не избежать, только пройти.
— Он многое предвидел?
— Он чувствовал. Не события — направление. Как река течет. Видишь поворот, но не знаешь, что за ним.
— Вы вините нас? Царскую семью?
Матрена покачала головой:
— Винить некого. Все делали, что могли. Папа хотел помочь. Царица хотела спасти сына. Царь хотел сохранить Россию. Убийцы папы хотели спасти монархию. Все хотели как лучше.
— И все привело к катастрофе.
— Может, катастрофа была неизбежна. Папа как-то сказал: Россия — как больной, у которого нарыв. Рано или поздно прорвется. Больно будет, но потом — легче.
— Легче? После миллионов смертей?
— Не знаю. Может, через поколение. Может, через два.
Глава 22. Покровское, 1930 год
Прасковья умирала. Тихо, спокойно, как жила последние годы. Варвара сидела рядом.
— Мама, может, врача?
— Не надо. Мое время пришло.
— Мама...
— Слушай, что скажу. Про отца твоего много врак понаписали. И еще напишут. Не спорь с ними. Правда сама дорогу найдет. Может, не скоро, но найдет.
— Какая правда, мама?
— Что он человеком был. Не святым, не дьяволом. Человеком. Со своей силой и своей слабостью. Любил помогать людям. Иногда помогал, иногда — вредил, сам не понимая. Как все мы.
Прасковья закрыла глаза, помолчала. Варвара думала, что мать уснула, но та заговорила снова:
— Знаешь, почему река Тура не замерзает до дна даже в самые лютые морозы?
— Почему?
— Потому что течет. Движение — это жизнь. Григорий понял это поздно. Захотел остановиться, закрепиться при дворе. Вот и погиб. Нельзя реку остановить. Затопит.
Она умерла на рассвете. Тихо, с улыбкой. Варвара закрыла ей глаза, вышла на крыльцо.
Тура несла свои воды — спокойно, величаво, равнодушно. Новая власть построила на берегу пристань для колхозных барж. Дом Распутиных превратили в школу. В церкви устроили клуб.
Все изменилось. И ничего не изменилось. Люди рождались, любили, страдали, умирали — как во времена Григория, как до него, как после.
Глава 23. Москва, 1937 год
Допрос в НКВД. На стуле — пожилой человек, бывший министр внутренних дел Протопопов, один из последних министров царского правительства.
— Расскажите о Распутине, — требовал следователь.
— Что рассказать? Все знают.
— Нас интересует его связь с немецкой разведкой.
Протопопов засмеялся — сухо, безрадостно:
— Какая разведка? Он читать едва умел!
— Но влияние на царицу имел. А она — немка.
— Влияние... Знаете, в чем было его влияние? Он говорил ей то, что она хотела услышать: что сын выживет, что народ любит царя, что все образуется. Мы все говорили ей это. Но ему она верила.
— Почему?
— Потому что он верил сам. Мы врали из подобострастия. Он верил искренне. Дурак был.
— Дурак, который управлял империей?
— Он ничем не управлял! Он просто был рядом. А мы — министры, генералы, придворные — мы использовали его имя для своих интриг. "Распутин советует", "Распутин против" — это были наши слова, не его. Он был ширмой для нашей грызни.
— И его убийство?
— Идиотизм. Думали — уберем Распутина, царица образумится, монархия укрепится. А получилось — последняя опора рухнула. Царица перестала верить вообще кому-либо. Царь окончательно потерял волю. Через два месяца — революция.
Следователь записывал. Потом спросил:
— Так кем же он был?
Протопопов задумался:
— Зеркалом. В нем каждый видел то, что хотел видеть. Царица — святого. Враги — дьявола. Проходимцы — инструмент для обогащения. Народ — своего человека наверху. А он был просто мужик из Сибири, который умел снимать боль у больного ребенка. Все остальное — мы сами придумали.
Глава 24. Берлин, 1945 год
Развалины рейхсканцелярии. Советские солдаты разбирают архивы. Молодой лейтенант нашел папку: "Операция Распутин".
— Товарищ майор, гляньте!
Майор пролистал документы:
— Немцы планировали использовать слухи о Распутине для разложения русской армии в Первую мировую. Листовки, карикатуры, фальшивые письма...
— Значит, он все-таки был немецким агентом?
— Читай дальше. Вот отчет: "Попытка установить контакт с Распутиным провалилась. Субъект отказался от любых предложений. Приходится действовать через дезинформацию, создавая видимость его сотрудничества с нами".
— Так они врали?
— Они создавали легенду. А наши в нее поверили. И революционеры использовали. И белые. И красные. Каждому нужен был свой Распутин — злодей, на которого можно списать все беды.
Глава 25. Нью-Йорк, 1960 год
Матрена Распутина, теперь — Мария Распутин, выступала в кабаре с номером "Дочь русского мистика". Публика хлопала вяло — время Распутина прошло, новое поколение не помнило скандалов полувековой давности.
После выступления к ней подошел молодой журналист:
— Миссис Распутин, я пишу книгу о вашем отце. Могли бы вы рассказать, каким он был на самом деле?
Матрена устало улыбнулась:
— Молодой человек, я рассказываю это сорок лет. И каждый слышит то, что хочет услышать. Вы тоже напишете своего Распутина.
— Но я хочу правду!
— Правда? Хорошо. Мой отец любил землю. Умел говорить с лошадьми. Знал, где искать воду для колодца. Лечил словом и травами. Верил в Бога по-своему — не церковно, а как-то прямо, без посредников. Любил мать, хоть и изменял. Любил нас, детей, хоть редко видел. Попал в историю случайно и не смог из нее выбраться. Вот и вся правда. Но вы напишете про оргии и тайные заговоры — это интереснее.
— Почему вы так думаете?
— Потому что люди не хотят правду. Они хотят сказку. Про злого колдуна, совратившего царицу. Или про святого мученика, убитого аристократами. Простой человек, запутавшийся в большой политике — это неинтересно. Это слишком похоже на их собственные жизни.
Глава 26. Ленинград, 1979 год
Старый профессор истории читал лекцию студентам:
— Распутин был продуктом разложения царизма, символом его агонии...
После лекции к нему подошла студентка:
— Профессор, а если посмотреть иначе? Может, Распутин был попыткой царизма обновиться? Найти связь с народом?
— Что за ревизионизм, товарищ Петрова?
— Но подумайте: простой крестьянин получает доступ к трону. Разве это не попытка демократизации?
— Демократизации? Это была профанация! Использование народного суеверия для укрепления самодержавия!
— А если царская семья искренне верила, что он помогает наследнику?
Профессор снял очки, протер их:
— Знаете, Петрова, я изучаю этот период сорок лет. И чем больше изучаю, тем меньше понимаю. Документы противоречат друг другу. Свидетельства — тоже. Каждый видел своего Распутина. Может, правда где-то посередине. А может, ее вообще нет — одни интерпретации.
Эпилог. Покровское, 1991 год
Река Тура. Тот же берег, где когда-то сидел мальчик Гриша. Теперь здесь стоит мужчина средних лет — правнук Григория Распутина, приехавший из Франции.
Местная старуха, помнящая еще Прасковью, показывает:
— Вон там дом стоял. Снесли в шестидесятом. Школу новую построили, потом и ее снесли. Теперь пустырь.
— А могила бабушки?
— Кладбище затопили, когда ГЭС строили. Все под водой.
Мужчина молчал, глядя на реку.
— Обижаешься? — спросила старуха.
— На кого?
— На советскую власть. За деда, за все.
— Нет. Дед говорил — Прасковья рассказывала — обида душу съедает. Надо прощать и идти дальше.
— Мудро говорил. Только не послушался сам. Остался бы в Покровском, жил бы, может, и помер своей смертью.
— Каждый проживает свою судьбу.
Старуха ушла. Мужчина остался один. Достал из кармана старую фотографию — Григорий Распутин с семьей, 1906 год. До Петербурга, до царской семьи, до катастрофы.
На фотографии — простая крестьянская семья. Мужчина с живыми глазами, крепкая женщина, трое детей. Обычные люди, которым предстояло стать частью истории.
Он разорвал фотографию на мелкие кусочки и бросил в реку. Белые обрывки закружились на течении, потом исчезли.
Река текла дальше — через Покровское, через Тобольск, через всю Сибирь. Она текла, когда родился Григорий Распутин. Текла, когда его убили. Текла через революцию, войны, эпохи.
В ее течении не было ни добра, ни зла — только движение. Вечное, неостановимое движение жизни, которому все равно, кто ты — царь или мужик, святой или грешник.
Человек постоял еще немного, потом пошел к машине. Надо было возвращаться в свою жизнь, в свое время.
История Григория Распутина осталась там, где ей место — в прошлом. В легендах. В спорах историков. В памяти реки, которая помнит все и не рассказывает ничего.
Последний старец России упокоился окончательно.
Не в земле, не в воде — в забвении, которое милосерднее любой памяти.
Конец
________________________________________
Послесловие автора
Эта история — попытка понять, не оправдать или осудить. Григорий Распутин остается одной из самых противоречивых фигур русской истории. Святой или грешник? Целитель или шарлатан? Друг царской семьи или ее погубитель?
Возможно, он был всем понемногу. Или ничем из этого. Просто человеком, оказавшимся в нужном месте в неправильное время. Или в неправильном месте в нужное время.
История не знает сослагательного наклонения. Но литература — знает. И в этом пространстве "что если" мы можем искать не факты, а смыслы. Не правду, а понимание.
Река Тура все так же течет через Покровское. Дома Распутина давно нет. Большинство документов утеряны или фальсифицированы. Остались только вопросы.
И, может быть, в этих вопросах больше мудрости, чем в любых ответах.