Глава 3. Собрание на площади

Глава 3. «Собрание на площади»

     Как-то раз, после особенно странного звона, когда половине города всю ночь снились свадьбы, а другой половине — похороны, решено было собрать народ на площади и обсудить дело по-государственному: «что нам делать с таким чудным сторожем?»

     Собрание началось с утра, но, как водится, пока сошлись все, уже было к полудню. В первых рядах разместились чиновники: заседатель Иван Никифорович с важным видом держал под мышкой толстую тетрадь протоколов; рядом Максим Петрович — бледный, с красными глазами (он уверял, что опять всю ночь гонялся за чёрными курами во сне). За ними расселись купцы и лавочники, пахнущие луком и свечным салом; ещё дальше — крестьяне и старухи с узелками, а уж на задворках толпилась вся детвора, которая только и ждала, как бы сбить шапку с головы соседа.

     Первым выступил сам Иван Никифорович. Он кашлянул, поправил галстук, который всегда был у него набекрень, и заговорил:

     — Господа! Дело чрезвычайное. Колокол, как нам всем известно, звонит странно. Надобно составить протокол.

     На этих словах половина собравшихся начала чесать головы: они и слова-то такого не знали.

     — А что за протокол? — крикнула баба Маня. — Нам бы хлеб подешевле, а вы всё протоколы!

     — Нет, — перебил её Максим Петрович, — тут дело важнее. Колокол нарушает тишину административного порядка. Он звонит не тем тоном! Я сам страдаю от этого: желудок не принимает пищи, микстура перестала помогать. Следовательно, сторож вредит не только мне, но и губернии!

     — Вредить губернии может только сам губернатор, — пробормотал кто-то с задних рядов, но так тихо, что никто не расслышал.

     Тут вышла вперёд купчиха Настасья Афанасьевна:

     — Да что вы! Это ведь ангельский звон! Он зубы лечит, он душу укрепляет! Я, может, завтра сама к колокольне перееду жить!

     — Ангельский? — закричал дьячок Петрий, худой, словно свеча. — Да от этого звона у меня ноги пляшут по ночам, будто бесы водят! Это не ангельский, а дьявольский звон!

     Начался спор. Одни кричали: «Сжечь сторожа!»; другие: «Вознести сторожа на пьедестал!»; третьи: «Хотя бы его выпороть для порядка!»; четвёртые требовали наградить его медалью.

     Чтобы успокоить толпу, снова вышел Иван Никифорович и сказал:

     — Господа! Решим дело цивилизованно. Сначала проголосуем, потом составим протокол.

     И вот началось голосование. Но тут вышла неразбериха: купцы считали по рублю, крестьяне — по пальцам, чиновники — по бумагам. Дети вообще голосовали за то, чтобы сторожа оставить, потому что с ним весело. В итоге одни насчитали, что Пахома надо изгнать, другие — что возвысить, а третьи уверяли, что число голосов делится поровну.

     Спор продолжался бы до ночи, если бы не ударил колокол. Звук был такой тихий, глубокий, будто кто-то заглянул каждому прямо в душу и спросил: «А ты сам — кто такой?» Все умолкли. Даже собака Шарик, что лаяла без причины на всякого прохожего, села на землю и повела глазами по небу.

     После этого собрание само собой распалось. Народ разошёлся, не решив ничего. Но с того дня каждый в городе стал относиться к сторожу с тайным страхом: никто не решался к нему близко подходить, но и гнать его никто не смел.