Улита. Сборник Синонимы

Последние недели для Григория Гавриловича Васильева выдались напряженными. Дела лесопилки, где под тяжелым, намокшим по весне снегом прогнулась кровля сушильного амбара – того и гляди, провалится – и фермы с вновь выявленной болезнью скота разом навалились на него и требовали скорейших решений и непредвиденных трат. К тому же надо было закрыть сделку по покупке леса, чтоб уже в этом году начать разработки – с осени тянулось, пока считали деревья, теперь продавец торопил и грозил все отменить. А потому Григорий Гаврилович беспрестанно разъезжал по хозяйству, едва показываясь дома, всюду не поспевал, передоверял разные вопросы управляющим и, тревожась, что без него все равно перепутают, самолично перепроверял заново. Неясное беспокойство, что он что-то да упускает покинуло его только, когда все подгнившие стропила и откосы были наконец заменены, санитарные бумаги на коров и купчая на лес легли в стол, а полевые работы шли уж полным ходом. И в качестве нежданной награды за свои труды Григорий Гаврилович получил известие, что старинный его университетский товарищ возвращается из Англии, после годового с лишком отсутствия.
Тот был живой, всегда радостный, словно подогретый, непоседливый человек, обеспеченный твердым процентом с отцовского капитала, а потому живущий не местом и определенным занятием, как Григорий Гаврилович, а впечатлениями. Но образ жизни Олега Никитича Белозерова, - так звали товарища - не был при этом праздным. Природное любопытство, пытливый энергичный ум вкупе с достойным образованием и воспитанием в созидательных занятиях устремляли его к постоянной, кропотливой даже деятельности. И он легко достигал успеха, за что бы ни брался. Того первого успеха, который другому указывал бы путь к признанию, но его самого лишь заставлял увлекаться чем-то, доселе ему неизвестным. В такие моменты Олег Никитич, почуяв, что удача и сноровка вновь не подвели его, снискав похвалы, а порой и восторженное удивление окружающих, немедленно оставлял старое и со всем жаром принимался за новое занятие. Беспрестанную свою жатву впечатлений он называл «исследованиями» и вот в этом деле достиг действительно впечатляющих высот.
В их кружке университетских друзей был еще и третий – Георгий Михайлович Кападов, являющий собой истинный образчик решительности, сосредоточенной целеустремленности и коммерческой хватки. Хоть давно уж и бросили они ревновать друг друга к деловому успеху и всякого рода достижениям, и теперь уж только подшучивали, но все-таки этот был самым-самым из них.
Сошлись друзья на общей любви ко всякого рода умственным упражнениям, играм, как они называли разнообразные выдумываемые ими самими и для себя же самих загадки и задачки. Начинали с простейших викторин, перерабатывая выуженные из энциклопедий факты в заковыристые вопросы. Но чем дальше, тем увереннее они переходили от рассмотрения состоявшихся в действительности фактов – что было и что есть – к предположению фактов будущего – что и как может быть, или будет с большей вероятностью. Здесь уж совсем не было никаких ограничений, энциклопедии можно было отбросить, рассчитывая на одни лишь фантазию и логику, наслаждаясь их исходной простотой и вместе с тем универсальностью – поистине волшебные инструменты! – объединяя азарт дружеского соревнования с азартом предвидения. Их игры потянулись во времени, подобно шахматным партиям, ведущимся по почте, приобрели удовольствие вдумчивой неторопливости и уютной безопасности, когда можно скрыть от соперников и спокойно переждать свою растерянность перед умственным затруднением, злорадство за промах соперника или эйфорию от сопутствовавшей тебе самому удачи, и выработать действительное взвешенное решение. Это обстоятельство не только послужило сохранению их дружбы, но укрепляло ее и вне покинутых со временем университетских стен, и вне общности житейских интересов. Товарищи словно и не менялись с годами в своем закрытом кружке, не старели, не обретали новых страхов, кои и составляют содержательную основу всякого опыта, оставляя будничные вопросы в стороне, как нечто пусть и необходимое, требующее усилий, но совершенно не важное, не составляющее никакой самостоятельной ценности. Придерживаясь аналитического взгляда на вещи, они словно практиковали особую целительную гигиену, содержа себя в холоде чувств. Благо никто из них еще не был женат.
Предчувствие вот этого самого отстранения от будничной суетливой жизни, которая с каждым его годом, да и вообще каждым новым историческим годом, доставляла все больше хлопот и с ней все сложнее было справляться, взбодрило Григория Гавриловича и радостный оттого, что все проблемы навалившейся весны были счастливо им разрешены, желающий передохнуть от хозяйственных забот он с нетерпением ждал встречи с друзьями.
С Кападовым они виделись чаще – оба так или иначе, пусть и в разъездах, но держались Нижнего и жили в получасе езды друг от друга. Григорий Гаврилович и Георгий Михайлович даже установили меж собой особые довольно тесные отношения, взаимно обращались за советом, или с просьбами похлопотать, обсуждали губернских чиновников и новые законы. Но все-таки, как люди деловые не составляли сами собой того кружка обостренного к отвлеченным темам интереса, который замыкался лишь Белозеровым. Тот был, что называется, душой их компании, быть может и смыслом ее, умудряясь все самое привычное обернуть чем-то совсем иным, изменить форму и расцветить незнакомыми красками. Обычную вещь он стремился подать в неожиданном ракурсе, оспорить все известные и наметить новые ее связи с внешним миром или вовсе вывернуть наизнанку, превращая в нечто исключительное. И если не сдерживать его, то вещь эта, только что бывшая совершенно ординарной, могла обернуться исключительной до такой степени, что едва ли вообще могла существовать. Когда бывал в ударе, на пике своей игровой формы Олег Никитич в своих рассуждениях достигал абсурда с ретивостью необъезженного коня.      
Утром Григорий Гаврилович получил от Белозерова записку о том, что тот в городе и предлагает встретиться завтра же в «Савое» или в ресторане братьев Розановых на Покровке – «на ваш выбор, добрые друзья мои», писал Олег Никитич, разместив рядом со строчкой рисунок улыбающейся, вероятно своей, физиономии. Васильев понял, что такая же записка была направлена и Георгию Михайловичу.
В ответ он разослал друзьям свою записку - «От выбора отстраняюсь за неимением критерия. С одинаковой радостью – сейчас измерил и убедился, что, да, это так – встречусь с вами в любом удобном для вас месте. Предлагаемое время одобряю».
Затем и Кападов написал – «В назначенный час буду в банке. Но, зная, как давно вы не виделись и сколь многое собираетесь высказать друг другу после вынужденной разлуки, не решаюсь просить о переносе встречи. Я лишь едва заметно для вас опоздаю. И опоздаю тем меньше, чем ближе вы окажетесь ко мне - скажем, у Пермякова». На том и порешили – в пять часов, в ресторане Пермякова на Рождественской.
Григорий Гаврилович приехал несколько раньше оговоренного времени, но приветливый метрдотель успокоил его, сказав, что Белозеров уже здесь. Васильев оставил пальто, шляпу и палку гардеробщику, оправился у огромного составного зеркала и вслед за привратником прошел за тяжелую портьеру в ярко освещенный люстрами зал, где было уж довольно многолюдно и табачный дым густо висел в воздухе. Васильев поискал глазами друга, но официант указал в дальний угол, где из-за столика у витринного окна, меж кадок с разлапистыми высокими растениями уже поднялся Олег Никитич, выдергивая из-за жилета салфетку и поднимая руку в привлечение внимания. Привратник откланялся и отошел, Григорий Гаврилович заторопился меж столиков к Белозерову.
- Здравствуй, дорогой Гриша, - воскликнул Олег Никитич, раскрывая объятия и широко улыбаясь. Он выпячивал грудь и привставал на цыпочки от нетерпения. Григорий Гаврилович рассмеялся, едва справляясь с возбуждением от встречи с другом и многих лиц вокруг, которые сейчас наверняка обращены на них.
Крепко обнялись, облобызались щекоча друг друга бородами, хлопали взаимно по плечам.
- Ну садись, садись, - раскрасневшийся Олег Никитич вернулся на свое место и, вновь заправляя салфетку за жилет, принялся вертеть головой, разыскивая кого-то глазами. Не глядя на друга, он спросил:
- Что такое? Ты кажется напряженный.
- Нет, ничего. Просто…
Белозеров, вероятно, нашел кого искал и подал ему знак, кивнув со значением головой. Григорий Гаврилович, оглянулся во след его взгляду и заметил, как официант на другом конце залы скрылся за портьерой.
- И все-таки что?
- Да вот сейчас в дверях, мне показалось, Федора Федотова встретил…
- Да, он только что был здесь со своей спутницей.
- Выходит не обознался. Жаль не поздоровался, - неудобно вышло, если и он меня узнал.
- Брось, пустое.
- Тем не менее. А подруга у него заметная – фетровая шляпа, кожаное пальто…
- Богема декаденствующая, что ж ты хочешь. Известный в Питере художник - Улисса Палая. Тут и Дубнов, кстати, и Раскопин, если еще не ушли, и Старостин Дмитрий, новоявленный член Географического общества…
- Только приехал, а все уж знаешь, - усмехнулся Григорий Гаврилович.
Официант принес в серебряном ведерке шампанское на льду, икры, масла и сыра, несколько румяных калачей. Белозеров сразу принялся ломать один из них.
- Представить не можешь, как я соскучился по нашему хлебу… Что ж тут знать, давно все известны.
- С географом я не знаком. А Дубнов, не рядом ли? Не заметил его.
- Да вон у стены, - Олег Никитич показал глазами в сторону, поднимая свой бокал.
- Ах, ладно, нарочно уж не пойду. Ну что, за встречу! – сказал Григорий Гаврилович, касаясь своим бокалом бокала Белозерова.
- А Кападов пусть пеняет на себя, - улыбаясь, отозвался тот.
- Будет скоро. Насколько знаю, там вполне формальный вопрос.
- Ах, как хорошо! – воскликнул Олег Никитич, сделав пару жадных глотков и укладывая ложечкой икру на добрый кусок калача – ее терпкие вязкие комочки шлепаются на тарелку, Белозеров досадливо фыркает.
Григорий Гаврилович смотрит на друга, по привычке склонив голову на бок. Выразительный изгиб его высоко посаженных бровей и чуть выпученные темные глаза неизменно придают его взгляду удивленное выражение. Когда же вот так еще и голову склоняет, кажется, что он пристально всматривается, отчего взгляд его, встретив на себе впервые, можно счесть откровенно бесцеремонным. Эта физиономическая особенность была давно за ним известна всем близким, но Григорий Гаврилович все-таки стеснялся ее и заметно тушевался, опоминаясь, поэтому предпочитал вовсе не смотреть на собеседника, а словно обращаться в сторону, как принято писать в пояснениях к мизансценам пьес.
- Ну рассказывай, рассказывай, что ты, - сказал Григорий Гаврилович, пробуя икру и подливая шампанское.
- О, это было прекрасно! Лучшая моя поездка! – воскликнул Белозеров, чуть поворачиваясь от стола и закидывая ногу на ногу. Васильев улыбнулся тому, что его друг всякое свое путешествие характеризует, как лучшее и бывает неподдельно искренен при том.
- Я же в Англию через Данию ехал, - продолжил Олег Никитич, рассасывая во рту икру, – сперва Германия, затем Дания – по маршруту норманнов. И вот там особый конечно дух, как нигде в Европе: вся страна, представь, – это черные камни, постоянно обдаваемые морской пеной, - он надул щеки и с напором, рискуя брызнуть слюной, выпустил воздух, прыснул при этом пальцами, изображая фонтан, - Неусыпный студеный ветер и неумолчный гул волн – кажется его слышишь даже вдалеке от моря. Всякий организм, всякое существо, которое хочет там выжить, должно воспитать в себе не только уж волю несгибаемую, но и способность произрастать в узких щелях меж голых камней, цепляться за расщелины в облизанном морем монолите. Это потрясающе! – Белозеров всплеснул руками, - Гамлет со своей Офелией мог явиться только там конечно – край как будто нарочно созданный Господом для самого техничного обретения самого полноценного сумасшествия! Не знаю уж, бывал ли Шекспир в Дании.
Олег Никитич достал толстую папиросу, набитую темным жирным табаком и закурил, распространяя вокруг пряный аромат копченостей.
- Ну что там, - продолжил он, - сплошь бедность и размеренный монотонный тяжкий труд. В России эта страна мало известна, лишь по сказкам Андерсена, но оттого интереснее – он вдруг стиснул кулак и потряс им, в напряжении выставив нижнюю челюсть - эдакий германский экстракт, понимаешь, выжимка. Все такое костистое, жилистое, безучастное. Дома в облипку, без единого окна в сторону моря, словно бы каменная гряда, на камнях же вознесенная. Но это так, для настроения, - махнул рукой, поднял бокал, рассматривает облепившие его стенки пузырьки газа, - я ж ездил исследовать организацию ремесленных цехов, что у германцев со средних веков еще действуют и всю работу их городских сообществ до сих пор определяют. Представь только! – он подался вперед, горя глазами, - там действуют мастерские, основанные еще в XVI веке, а некоторые и того раньше, - сделал пару глотков, а потом и допил бокал до дна, - У нас Иван Грозный опричниной развлекался, а у них уже семейные предприятия основывались. Четыреста лет, а! - это ж сколько поколений! сколько мастерства и сноровки в руках накоплено!
- Однако ремесленной организацией и усидчивостью вся Европа славится. Да и не только Европа… - вставил Васильев.
- Это да. Многое похоже, но все-таки разное. На юге плоскости, - все будто разобрано, стелется; песни, смех и сиеста. Здесь же вертикали – сковано и устремлено, вздымается и сопротивляется; крики, команды и скромность. Нервически напряженная сдержанность во всем. Это еще надо додумать, кстати, как германское семя прорастало в средиземноморском ареале, - последние слова Белозеров выговорил заметно быстрее, торопясь закончить свою мысль, - Вон и Кападов идет.
Григорий Гаврилович оглянулся во след взгляду Белозерова, который уж снова поднимался, вновь выдергивая салфетку, и тоже встал навстречу Георгию Михайловичу. Тот быстро подходил к их столу, приглаживая рукой непослушный чубчик волнистых волос, и шевелил губами, искривленными лукавой улыбкой, проговаривая что-то для себя.
- Доброго дня, господа! – сказал он, еще подходя, - Надеюсь, наговорились. И я буду избавлен от лишних сантиментов, - добавил шутливо Кападов.
Пожал руку Васильеву, как привычному знакомому, а Белозерова с жаром обхватил, словно собирался поднять, и покачал из стороны в сторону, хлопая рукой по его спине.
- Ну наконец-то приехал! Рад, рад тебя видеть, надеюсь, в полном здравии!
- Ох, Георгий, голубчик, отпусти, - смеялся Белозеров, по-детски раздувая ноздри, - Взаимно, дорогой! Как ты?
- Все хорошо! – Кападов, как и всякий человек, вновь вошедший во многолюдное место, бесцельно оглядывался по сторонам и замешкался, на какой стул ему сесть.
- Что банк?
- Ординарное дело, без сюрпризов.
Георгий Михайлович уселся, улыбаясь, оглядывает друзей, как бы говоря «ну теперь все в сборе, можно начинать», с острым своим лицом, с близко посаженными глазами похожий на встревоженную птицу. Васильев вылил в его бокал остатки шампанского и тут же подошел официант с папками меню. Белозеров попросил вторую бутылку и пока друзья смотрели описания блюд, словно впервые их видели, достал из карманов пиджака две коробочки.
- А это вам, - сказал, протягивая каждому по своей, - Небольшие презенты.
В коробочке Кападова оказался портсигар, у Васильева – трубочный нож.
- Это из Стерлинга, древнего города шотландских королей, - старинный промысел металлообработки.
- Приятно! Благодарю! Замечательная вещица! – заговорили Григорий Гаврилович и Георгий Михайлович, - Балуешь ты нас.
А Олег Никитич, лишь разводя руками и улыбаясь в ответ на их благодарность, мол, это мелочь, ерунда, просто на память, пустился в длинный перекатный с место на место, как горная река, путанный рассказ о своем путешествии по северным морским странам. Теперь уж он заговорил о Шотландии, ее холодных каменистых лугах со стелющимися на высоте человеческого роста туманами, вертких кроликах и переменчивой в течение одного дня погоде. «Виски, скажу я вам, без дураков - одно из чудес света! Только эти шотландцы, которые, кажется, и не разговаривают вовсе, а сигналами обмениваются, словно сплошь – моряки, могли изготовить столь красноречивый, столь о многом повествующий напиток. Все что потомкам Уоллеса и Брюса есть сказать этому миру, они закупоривают в бутылки, - восхищался Олег Никитич, заметно наслаждаясь тем, с каким вкусом, неторопливо, по-русски, свободно, с неожиданными сравнениями и любыми смысловыми вывертами он может сейчас говорить, - Виски и конечно же килт! Вещи универсальнее трудно себе представить»
Друзья заказали еды – Белозеров выбирал говядину, сказав, что свинины и рыбы наелся на годы вперед, - и несколько видов водок, закурили, удобнее расселись и перебирали этот рассказ, как листают страницы книги, написанной на известную тему, но все-таки по-своему. Тут и там казалось что-то знакомое, хотелось уточнить, вспомнить ранее слышанное и узнанное, а может быть и вернуться к началу, чтоб восстановить смысловую нить и дополнить впечатление. Все трое, словно бы искали в этом рассказе Белозерова, дополняемом Васильевым и Кападовым своими собственными впечатлениями из прошлого, тот самый вопрос и тему, вокруг которых можно было затеять очередную свою игру. Олег Никитич вероятно заранее имел в виду несколько вариантов и теперь как бы проверял, какой из них вызовет наибольший интерес друзей. Таковым вариантом стал вопрос о газетах.
Олег Никитич упомянул лондонские кофейни, как водится, восхитившись самой их культурой собеседования и соучастия горожан, породившей в новое время не только уж ремесленные цеха, но и политические партии. А тут уж до листков соседских объявлений, тиражных прокламаций и собственно газет оставались полшага, случайная ремарка и одна стопка хреновухи.       
-  Ведь откуда взялись и как появились газеты? – воскликнул Олег Никитич, совершенно уже обжившись в роли камерного, но от того не менее пламенного оратора, - Извините за банальный экскурс, но некоторые вещи все-таки стоит проговорить, - на мгновение остановился, переводя взгляд с Васильева на Кападова и обратно, -  Появились они из убеждения, что в умственной деятельности человека можно выделить особый род мыслей, не традиционно научных – об объективной природе, но рождаемых ежедневной практикой общественного сожития, как среде обитания исключительно человека. Что мы здесь имеем – Белозеров начал загибать пальцы, - оценку качества существующего общественного устройства, представления о том, каким это устройство должно быть, и, как следствие, предложения тех средств и методов, с помощью которых оно может или должно быть изменено, модернизировано. Так ведь, ну если в двух словах? 
Васильев, пыхая трубкой, кивнул головой. Кападов напомнил о беспристрастном жанре репортажей и новостей, но Белозеров тут же завернул их в редакционные комментарии и интерпретации, в которых, подобно фокуснику, бесследно потерял. «Не бывает новостей, значение которых вам кто-нибудь бы да не объяснил», - сказал он и продолжил свое.
- Подглядев, как мысль научная кристаллизуется во многопудовых фолиантах, - каждая следующая устанавливается на предшествующую, как при строительстве пирамиды, чем дальше, тем выше - мысль общественная подобрала для самовыражения особый легковесный сиюминутный формат газеты, каждый выпуск которой устаревает и теряет всякий смысл в течение, ну пусть, недели. Это уже не пирамида, это поток, без начала и конца.
Пришел официант со сменой блюд. Пока он хлопотал вокруг стола, убирая старые тарелки, Белозеров решил сообщить друзьям, что в этом году выдался совершенно чудесный апрель. «Очень люблю я молодую весну, ее свежие кудри. Листья распускаются, как ладошка новорожденного», - сказал он.
- Обещает многое, да, - согласился Васильев, - в полях сейчас чудо, как хорошо. Озимые прыснули, пахота всю округу насыщает духом сырой земли. Вот куда, пожалуй, съезди. Чай, недостаточно исследовал родимые края, все за неместным колоритом охотишься.
Но официант уж отошел и Олег Никитич, ничего не отвечая о пахоте и останавливая Григория Гавриловича движением руки, почти заговорщически вернулся к прежнему вопросу. 
- Но к кому газета обращается? Ученые апеллируют к ученым и мало интересуются мнением о своей работе всех тех, кто сам не занят той же работой. Газета же обращена ко всем без исключения обитателям общества, вне зависимости от рода занятий. И здесь мы находим ее неожиданное родство с литературой, - Белозеров вновь сделал паузу, оглядывая друзей, словно пытался убедиться в том, что они правильно понимают его мысль, - Газетная публицистика родственна литературе именно этой своей всеохватной нацеленностью. Общественная мысль отвергает снобизм мысли научной, требующей от аудитории усилий вознесения к ней, она ни от кого ничего не ждет и готова стать понятной любому и каждому, лишь бы ему понравиться, лишь бы отразиться в его умственной деятельности и быть принятой им со всем сочувствием. Общественная мысль крайне навязчива.
- Как девка, - вдруг сказал Кападов, и Белозеров, покачав в задумчивости головой, словно взвесив «за» и «против» такого суждения, пожал ему руку в знак согласия и вновь устремился в стремнину развиваемой темы.
- Она апеллирует не к знаниям и опыту, а к человеку непосредственно, как таковому. Газета демократична по своей сути. Как собственно и литература, - и шепотом Белозеров добавил, - Поэтому ими обеими так интересуется цензура, будучи совершенно бессильной перед наукой. Но тут вы скажете, что литература не становится публицистикой, хоть и бывает социальной, что в наших широтах особенно заметно, а публицистика никогда литературой и быть не сможет, как бы того ни хотела даже. И это так, предположите вы, потому что литература проникает в человека через его чувства, а не мысли. Она откликается в самой глубине души его, в области неосознаваемого и ценится тем выше, чем менее объяснимой оказывается. Художественный образ – это мистика, никакому правилу не подчиняемая, - Белозеров таинственно поднял вверх указательный палец, но тут же уронил руку, - Но это ложное предположение. Теперь уж мы должны признать, что доподлинно не знаем, где пролегает граница между социальной мыслью об общественном устройстве, которую худо-бедно, но все-таки можем формулировать, используя научные методы, и социальным чувством справедливости, совсем уж не определяемой сколь бы то ни было строгими исчерпывающими и неизменными формулировками. Выходит так, что, опираясь на социальное чувство, общественная мысль маскируется с одной стороны под мысль научную, а с другой – под искренность, проникновенность и чистоту литературы, - и вдруг Белозеров весь радостно вспыхнул, хлопнул в ладоши и потер ими, - Поздравляю вас, господа! Мы имеем паразита! Пусть и совершенно симбиотного нам, точнее тому обществу, которое мы смогли сформировать, но явно угрожающего последствиями общественному здоровью. Еще даже не сформулирован вопрос о том, какие именно болезни он провоцирует в организме этой нашей второй природы, но уже очевидно, что какие-то последствия для эволюции человека, как существа самостоятельно думающего, обязательно состоятся. И я смею предположить, что способность этого паразита преодолевать чувственную мембрану человеческого сознания и укореняться в нем в форме мыслительного конструкта, таковым по сути не являясь, косвенно воздействует и на представление о существе таких конструктов. Наш безрылый паразит своим ядом разрушает внутренние ткани мыслительного конструкта, как такового, его мышцы, жилы и кости. Отныне мы не только имеем публицистику в виде литературы, но и политику в виде науки.
- Как хотите, - вставил Кападов, - а я читаю исключительно «Ведомости» с биржевыми сводками и сообщениями о сделках. Беллетристику, в том числе газетную оставил далеко в горячечной юности.
- Но все-таки употреблял ее, в юности-то, - с иронией заметил Васильев, покосившись на Георгия Михайловича своим удивленным взглядом. Тот в ответ высокомерно фыркнул, как бы говоря «с кем ни бывало».
- Разумеется употреблял! – Белозеров предпринял вторую, еще более энергичную попытку потерять в шляпе фокусника жанр новостных репортажей, как не самую характерную видовую форму публицистического паразита, - Даже если и сейчас совершенно свободен от этого. Давайте будем честны, - очень многое в нас сформировано не только отчим домом, школой и сверстниками, но и вот именно этими общественными мыслями. И чем множественнее, чем ярче они, чем более они наукоподобны и вместе с тем психологически, нравственно, чувственно – называйте, как хотите – близки нам, тем больше места в каждом из нас занимает некий общий для всех, эдакий собирательный человек.
 Кападов хмыкнул, повторив по слогам «со-би-ра-тель-ный» с неясным вопросом и задумчивостью.
- Вот именно! Недавно обретенный, еще румяный и свежий герой социальной мысли, - воскликнул Белозеров, - Он внедряется в живого человека внешним воздействием общественной мысли, затем становится объектом исследования собственно в человеке, обогащая общественную мысль, которая вновь, еще более развитая внедряется обратно в человека же. Каково, а! Эдакий круговорот, то ли чьим-то умыслом, то ли божиим промыслом, выдернутый в гегелевскую спираль. Диалектика фантома!
- Допустим, - сказал Васильев, быть может еще не до конца понимая мысль Белозерова, но словно угадывая ее, - Так и каков же этот собирательный человек? Вот нас здесь трое, в каждом из нас он должен бы отразиться в той или иной степени…
- Это, полагаю, довольно просто, - ответил Кападов, в задумчивости потирая лоб и поправляя чубчик, - учитывая, что мы здесь именно вместе, а не по отдельности – наше общее легко отыскивается.
- Но и сложнее, - заметил Белозеров, - потому, что мы вместе, но при этом в недостаточном количестве, чтобы говорить о полноценной общности если не всех, то многих. Мы формируем некое свое, отдельное общее, которое мало что говорит об общем, скажем, среди тех, кто сейчас находится в этом зале, тем более – в этом городе и так далее. Наше, на троих общее - отвлеченное, побочное.
- Так давайте представим, - сказал Кападов, лукаво улыбнувшись, отчего его птичье лицо приобрело хищное выражение. Григорий Гаврилович понимающе улыбнулся в ответ, а Олег Никитич, словно того и ждал, проговорил «игра!» и зашевелил бровями.
- Ну почему бы и нет, - отозвался Васильев.
- Пусть это будет женщина, - продолжал Белозеров, возбуждая фантазию друзей, - Григорий встретил на входе Палую, подругу Федотова, - пояснил он Кападову, - ну знаешь, художница, суфражистка, в общем довольно яркая представительница современной emanciper. И вообще, ведь именно женщина сегодня представляется главной переменной величиной социальной жизни. Метаморфоза героя! А?
- Пусть женщина, - согласился Васильев.
- Ее зовут Улита, - вдруг сказал Кападов, сощурившись. Теперь уже взгляд не только Васильева выражал удивление.
- Вероятно, ты говоришь о некоем конкретном человеке, - Григорий Гаврилович легонько постучал по трубке, заглянул в ее чашу и, убедившись, что табак в ней прогорел, принялся чистить подаренным ножом.
- Да, это реальная девушка, у меня работает письмоводителем. И признаюсь, очень меня интересует. Нет, не смейтесь. Поначалу, да, она привлекала меня, как женщина. Но что-то в ней такое есть… - Кападов щелкнул пальцами и потянул губами воздух, - В общем я уже остыл к ней, но вот именно, как человек, или, позволю себе выразиться, как человек женский, она так и осталась для меня непонятной, раздражающей. Это отвлекает. А мне ведь работать с ней… Впрочем, это не важно. Олег сказал «собирательный» - вот я и подумал, что Улита эта, самостоятельная девушка, живущая одна, своим трудом, может быть хорошим материалом.
- Он решил за наш счет суждение о ней вынести, - шутливо сказал Белозеров Васильеву.
- А зачем еще нужны друзья? - в том же тоне отозвался Кападов.
- И снять с себя ответственность за это суждение, - заметил Григорий Гаврилович, оставив уж трубку и разливая водку, - Замечательная сельдь у этого Пермякова! Где берет только…
- Ты груздочки попробуй, совершенно прелестные, - заметил Олег Никитич и обратился к Кападову, - Пусть так, что ж. А что за имя такое странное – Улита?
- Отчего ж странное. Подзабытое, да, но древнее, исходное имя, - сказал Кападов, тоже собирая себе канапе на закуску, – Это ведь ты у нас с языческим именем, - заметил, чокаясь с Олегом Никитичем, - но мы-то с Григорием вполне себе в честь первохристиан названы. Вот и она тоже.
Кападов выпил, сунул в рот собранную меж двух кусочков хлеба закуску, и с повлажневшими глазами принялся жевать, махая рукой в знак того, что сейчас, скоро, через мгновение уж продолжит.
- Она из Вязников, - на западе от Нижнего, знаете же – из мещан, но образованных, семья довольно религиозна – кто-то из родственников даже в священниках – и патриархальна. В Нижнем ей тетка помогала устраиваться, но девица вполне самостоятельная, аккуратная, сметливая, строгая, хваткая, уж поверьте, так что все больше сама. Что еще вам сказать… Красива. Не ослепительно, но несомненно, простой такой, честной правильной красотой одарена.
- А в чем же особенность? Ты говорил, задевает тебя…
- Да, - Кападов помолчал, обдумывая, как ловчее высказать свою мысль, - Я привык думать, что женщина для мужчины - нечто вспомогательное. Наверное, и мужчина для женщины – тоже. Мы кажется опираемся друг на друга… Но я не об этом. В детстве читал сказку про черного коня и белую лошадь – якобы гуляют они вольно по земле и никому не даются во владение, или работу, лишь произвольно являются. И вот если явится черный конь, то, как ни оберегайся, жди беды, а белая лошадь, напротив, приносит нежданную награду и счастье. Так и здесь, есть некий женский рок для каждого мужчины – одна обволакивает тебя силой, словно собирает в нечто единое, согревает, а другая топит слабостью, будто все сдерживающие тесемки на тебе распускает. Одна идет рядом с тобой, следует тебе, другая лишь манит, обещает, раздражает, но всегда оставляет одного… Ох, и это не то! - Кападов заерзал на стуле и заговорил быстрее, поправляя манжеты рубашки в рукавах пиджака, - Я вот, что хочу сказать, Улита оставляет во мне ощущение сухости. Не холодно и не тепло, не близко и не далеко. Понимаете, нет? Я ведь немного ухаживал за ней, было время даже подумывал, да, - ну а что собственно, девушка приличная, строгая, с достоинством, а приданного-то мне не надо - но потом осекся, - Георгий Михайлович опять задумался, сдвинув брови и бесцельно разглядывая ноготь большого пальца правой руки, -  Мои ухаживания она принимала как должное, мне казалось даже поощряла, но при этом словно бы, нет, не оценивала, а сама заранее выбирала их форму и время. Представляете? Цветы можно, но строго определенные: при первой встрече – фиалки бутоньеркой - и другие, скажем, при третьей – розы в викторианском букете. Это я для примера. Просто постоянно чувствовал некие рамки ее ожиданий, в которые мне непременно нужно было попасть. Она не сердилась, если что не так, и конечно не поправляла, но заметно досадовала, словно я должен бы знать что-то, но вот не знаю. При этом ее отношение ко мне не менялось – ни радости, если я угадывал, ни грусти, если ошибался и невпопад. Словно ни радости, ни грусти и не предполагается вовсе меж нами – как говорила одна знакомая дама, «я избегаю разочарований, будучи не склонной к очарованию». Но для нее это поза, а Улита вот именно, что избегает будто. Даже не так! Ведь она не сторонится, не остерегается чувств, но словно совершенно владеет ими. Или вовсе никаких не испытывает. И нужно лишь соблюсти форму. Это все! Кажется, это все, что ее интересовало между нами. Кажется, ее совсем не интересовал я сам, как таковой. Да и мне так и не удалось понять, какая же она. С виду узнаваема, даже в манерах, но вот какая именно – не смогу сказать и самому себе. Вот и задумываюсь, что именно я узнаю в ней? Вот именно - нечто собирательное из самых разных впечатлений.
- Быть может вы попросту разного круга люди и вам говорить-то не о чем… - сказал Васильев.
- Ну в таком случае, ты всегда ощущаешь некую иерархичность отношения – выше или ниже тебя находится несостоявшийся собеседник, - перебил его Кападов, видимо действительно мучимый неразрешимой загадкой, - Ты ведь всегда оцениваешь. С Улитой же – нет, так не получается. Она легко и с одинаковым выражением способна здраво рассуждать о многих вещах, но так, словно никакая из них ее не интересует по-настоящему. Она не то чтобы не имеет мнения, но словно бы ей не важно мнение, как таковое.  С тем же выражением безразличия и без всякого стеснения она признается, что о чем-то не знает, не может об этом судить и вновь без всякого интереса сухо заявляет, что обязательно ознакомится с этим незнакомым предметом. Если это нужно. Нужно кому? - хочется спросить.
- И что такое есть - мнение вообще, - вставил Белозеров, словно продолжая мысль, - Если оно может быть разным, то пусть будет любым, - не важно какое оно.
- Да, наверное, - в задумчивости протянул Кападов.
- Ну если мы беремся предполагать, рассматривая твою Улиту, как собирательный женский образ, то вот что я думаю, - сказал Олег Никитич, отклонившись на спинку стула и сложив руки на груди в своем пыльно-рыжем пиджаке в пальтовую клетку, - Сельская девица, без особого образования и не рвущаяся его получить, без собственных устремлений наследующая патриархальные представления, которые для женщины, конечно, концентрируются вокруг быта и семьи. И вот она оказывается в городе, где все обстоит несколько иначе. С виду то же, но все-таки все другое…
- И она испугана? – спросил Васильев.
- Думаю, нет. Скорее удивлена, - продолжил предполагать Белозеров, - Безразличие, о котором говорит Георгий, выдает в ней особое отношение к окружающему миру и жизни в нем, как о чем-то формальном, что необходимо блюсти. В ее Вязниках нечто делается так, а в Нижнем тоже самое делается иначе – что ж такого, незнакомо и удивительно, но не более, решает она, даже не рассуждая, интуитивно решает. Она была бы испугана, если бы ее представление о правильном порядке вещей было бы как-то связано с ее интересом, самим ее существом и нарушение этого порядка угрожало бы реализации этого интереса, лишало смысла ее жизнь. Иначе, какая в целом разница - одна картинка вокруг или другая? Ее настоящий, а быть может и неосознаваемый интерес заключается в чем-то ином, в чем-то не в пример глубинном.
- Материнство? – уточнил Васильев.
- Это очевидно. Но думаю недостаточно. Есть что-то еще.
- Вот именно, - продолжил Григорий Гаврилович, - Вряд ли материнство исчерпывает понятие женского счастья. И поэтому я думаю, что она все-таки испугана. Корневой интерес Улиты, ее исходный побудительный мотив, как стоит признать, и каждого из нас... Все-таки собирательный человек родом не только из газет, - они, я соглашусь, им скорее манипулируют, - но в первую очередь из культуры. Так вот, интерес этот заключается в том, чтобы воспроизвести модель жизни своих родителей. И пресловутое безразличие Улиты не столько ее особенность, сколько следствие той перемены жизни, которая случилась в ней по пути из родных уездных Вязников в незнакомый губернский Нижний. А раз уж мы рассматриваем ее, как пример, то обобщу – собирательный человек на любом пути перемен обретает определенную долю бесчувствия. Чем чаще случаются такие перемены, тем глубже они затрагивают лазоревую иллюзию отчего дома, тем больше долей души безразличием захватывается.
- Логично. Невосприимчивость стариков ко всему новому – пример того, -  сказал Белозеров.
- Да-да. По их бурчанию и желчности видно, как крепко они держаться за свои исходные представления, - откликнулся Васильев, - По их отстраненности – как в целом им все равно, что станется после них.
- Но вы отрицаете развитие, – вмешался Кападов, вскинув непослушный хохлатый чубчик, – Еще раз отмечу, что Улита ничего не отрицает, она готова принять все, но безучастно. Именно механически принять, а не гармонически обрести в себе. Это первый вопрос. А второй – откуда же берутся те самые перемены жизни, если не посредством развития человека, не его собственной деятельностью.
- Карл Великий мнил себя римским императором, хоть Римская империя давно уж канула в лету, - метафорически ответил Григорий Гаврилович, поигрывая в пальцах ножом, - Привитая, да хоть персиком, яблоня все еще яблоня, или уже другое дерево? Где граница между развитием и переломом, нарушением естества? Я не знаю ответа, знаю лишь, что это разные события и оценить их, боюсь, невозможно в момент непосредственного протекания, только ретроспективно.
- Допустим, - откликнулся Кападов, напряженно следя за пульсирующей аллегориями мысль друга, - А что по первому вопросу – непринятие без отрицания. Видимо так можно определить безразличие.
- На мой взгляд, защитная реакция. Женщины гораздо устойчивее мужчин. Они, как кошки, всегда всеми четырьмя конечностями держатся твердой опоры, - Васильев склонил голову на бок и повел в сторону свой удивленный взгляд, - Мой опыт подсказывает, что тревожатся они не смыслом каких бы то ни было событий, а исключительно вот этим нутряным чувством опоры. Словно бы постоянно отслеживают состояние гироскопа и при любом отклонении, - как только хоть одна лапа повисает в воздухе – немедленно и любой ценой, невзирая ни на какие условности восстанавливают баланс. Тем и для нас ценны, что указывают, где и в чем эта опора действительно состоит. Они всегда ее отыскивают, как легавая отыскивает подранка. А если говорить о собственно Улите, то, думаю, ее исходное представление о том, как все вокруг должно быть устроено или выглядеть, по крайней мере, настолько плотное, яркое, в деталях прорисованное и настолько патриархально жертвенное, что ее самой, вот именно живой и конкретной попросту и не существует почти. Она вовсе никогда не думала о себе и ни в чем себя не ощущала. Вот мой вердикт в отношении твоей пассии.
- Ты хочешь сказать, что приданные ей в детстве и юности представления не только уж застили ее собственное «я», но фактически и заместили его? – спросил Белозеров.
- Думаю, собственное «я» вообще принято преувеличивать и переоценивать, - вздохнул Васильев, отложив нож и увлекшись теперь стопкой, - Что это собственно такое – некий сгусток энергии, помещенный в теле. И до тех пор, пока мы не разберемся в деталях, как эта энергия – пусть и душа – организована, правильнее полагать, что именно внешние факторы это «я» и формируют. Ну да, замещают его. Во всяком случае, эти факторы в отличие от прочих предполагаемых мы можем проследить, оценить и даже корректировать в значительной степени.
Он помолчал, подбирая слова в уточнение своей мысли и продолжил:
- Взять хоть религиозную систему – она очень проста. Трудно реализуема, чаще всего подменяема патриархальной, но структурно проста, согласитесь. Она односложна, как столбовая дорога. При этом любой отход от нее резко все усложняет – обеспечивает невиданное и с каждым шагом все более расширяющееся разнообразие суждений, а с ними норм и правил. Легко заплутать в этом зачарованном лесу вновь и вновь возникающей неопределенности. Кому этого хочется по доброй воле? Правильно! Разумеется, никому, мы стремимся к покою. К покою в воспроизводстве. Ведь доход на капитал, рента – лучшее из всех состояний. И потому мы постоянно возвращаемся, пытаемся придать обретаемому усложнению хотя бы видимость порядка. Вот вам и Улита, - Григорий Гаврилович посмотрел сквозь стопку, как в зрительную трубу, сначала на Белозерова, затем на Кападова, - Просто мы попали в полосу изменений, усложнений патриархального порядка столь частых и столь значительных, что инстинкт самосохранения вооружает нас безразличием. Говорю «нас», имея в виду собирательного человека.
- Вижу ты знаком с последними социальными теориями, - заметил Белозеров, - Но получается, что общаясь друг с другом мы не только говорим то, что, как нам кажется, может понравиться собеседнику, а вовсе не то, что хотим сказать, не только все менее способны на искренность, но все более не понимаем, в чем эта искренность вообще состоит.
- Когда один собирательный человек разговаривает с другим собирательным человеком, то мы имеем разговор собирательного человека с самим собой, - вставил Кападов.
- Ну это уж абсурд, конечно, - усмехнулся Васильев, - неопределяемое «я» все-таки существует и очевидно проявляется. Но абсурд красивый, да. Примерно так ведь и есть, если подумать. Голову на отсечение даю, что твоя Улита давно уже приготовилась к той роли, которую играла ее матушка. И все, чего она хочет, чтобы появился кто-то, кто будет играть роль батюшки при ней. Зачем он собственно ей нужен, может и объяснить самостоятельно не сможет, но так надо. Она не то чтобы не может справиться сама, просто мир в таком случае потеряет целостность, а с ним и ценность в ее глазах – обернется бессмыслицей. Она даже готова к изменению ролей внутри патриархальной пары, она наверняка готова признать, что такое изменение возможно и неизбежно. Но спросите ее прямо, что оно, это изменение будет значить для нее и Улита имярек наверняка не ответит, оценить не сможет. Пусть все меняется, как бы говорит она, я не против. Но почему в моей жизни должно измениться хоть что-то? Вот ведь чем описывается ее, как ты говоришь, сухость и безразличие. Как вам такой парадокс?! И этот, думаю, именно этот феномен называется мещанством. 
Васильев потер лоб, словно рассказывал что-то о себе, словно в разгар веселого праздника вспомнил нечто тягостное, не конченое, тянущееся и не способное к разрешению на задних стенках души.
- Мы говорим, что жизнь заставляет, - продолжил он, вновь утекая взглядом, - Да. И тем легче и охотнее говорим, чем менее себя имеем при этом в виду. Но все равно воспроизводятся одни и те же роли, чем дальше, тем во все более уродливой форме. Я не знаю, не смогу вам объяснить, друзья, лишь это чувствую, просто вот вижу вокруг, как внутри самого нового современного человека сидит выкрученный и перекрученный, но все тот же старый человек. Понимайте, как хотите, но с этим вашим собирательным человеком происходит что-то не то.
- Но тогда, если он бедолага весь такой перекрученный, мы бы должны иметь вполне болезненные его реакции – сопротивление, гнев, тревога, паника…
- Ну изменения же не насильственны, они как бы естественным путем происходят. Да и есть эта тревога, и сопротивление есть, и гнев и… что ты там еще назвал? Все это есть, посмотри на молодежь. Но эти характеристики все более лишь питают безразличие, как бы составляют его. Это уж игра в сопротивление и гнев, - попытка не столько изменить порядок вещей, сколько выгадать что-то себе в его рамках. Непринятие без отрицания, а сопротивление без цели. Тревога, как неотъемлемое свойство этих самых социальных ролей, почему же нет.
- Я запутался, - мотнул головой Кападов.
- Да я и сам не вполне понимаю, как это работает, - усмехнулся Васильев, вновь разливая водку, - Тем более уж объяснить не могу, сожалею. Но что же иное? Как вы еще объясните этот феномен Улиты? Что это, соглашательство ради какой-то цели? Лишь бы выйти замуж за тебя что ли? Вот уж не думаю, иначе вела бы себя по-другому. Непринятие без отрицания – это ведь не лицемерие. Это когда тебе уже все равно. Будь каким хочешь, лишь дай мне чувствовать опору, а если нет, то я найду ее и без тебя. Так или иначе, но роли будут воспроизведены. А еще, знаете что…
Григорий Гаврилович поднял стопку и замер на мгновение.
- Началось ведь с газет, да? Они новейшее орудие формирования собирательного человека, практически совершенное, имея в виду, что в целях широкого распространения носимых идей стремятся к сокращению числа человеческих типов, - нацепил на вилку селедки с колечками лука, -  Литература сосредотачивается на конкретном, насколько возможно частном образе и через него выявляет различные человеческие характеристики, отыскивает архетип. Публицистика же интересуется влиянием человека на социальную среду, ее типология носит внешний характер, она вынуждена маркировать человека относительным образом, формируя простейшие пары «плохой-хороший» - толстый и тонкий, богатый и бедный, либерал и консерватор. При этом реальная жизнь вмешивается в этот процесс таким образом, что постоянно множит количество таких пар. Как тут быть простой Улите? У которой перед глазами модель старого родительского дома и все расширяющийся ворох никак не связанных друг с другом противопоставлений. Она предпочтет лавировать, а не пытаться разбираться, чутьем улавливая ту мысль, что разобраться и невозможно. Не отрицая множащееся разнообразие, с которым не может совладать, она и не сможет его принять, потому что живет в модели, воспринятой с детства, вне которой мир попросту рассыпается во прах, как его ни объясняй.
Васильев выпил, не дожидаясь друзей.
- Ну теперь тебе понятнее стало? – с иронией спросил Белозеров Георгия Михайловича. Он посмотрел на остывающие в овощах куски говядины в своей тарелке и опрокинул стопку в рот.
- В целом я соглашусь, - заговорил Кападов, дергая усы - И сам думаю, что если хотим вернуть союзу мужчины и женщины былой смысл, стоит очистить его от позднейших наслоений в виде, например, романтической любви. Насколько знаком с историей вопроса, она явилась, как поэтический образ, как способ развивающемуся человеку выйти из сугубо материального мира в мир эстетический.
- Ну я не совсем это имел в виду, - оговорился Васильев с усмешкой.
- Постой-постой, это родственно. Ты ж заикнулся о возвращении. Так отчего же действительно не вернуть женщине исходную опору в виде продолжения рода, а не путать ее красотой стихов и заставлять именно, как кошку балансировать на зыбких ветвях так красиво цветущей в лучах закатного солнца акации, - он тоже выпил и, кривясь, принялся соскабливать с кости спинку своего жареного судака, - Всякий холостяк знает, что женитьба ограничивает свободу, всякий думающий – что рождение детей лишь множит страдания человеческие в усложняющемся мире. Но если мы говорим о смысле жизни, то единственное, что имеет значение – наследство и наследование, которое может быть обеспечено лишь через брак. А с другой стороны – кто теперь действительно верит в любовь, - ловко направил полную вилку в рот, скосив на нее глаза, и потянулся за лимоном, - Мы ведь уже не нуждаемся в этих ходулях, не так ли? Как не нуждаемся и в боге для того, чтобы блюсти и развивать мораль. Теперь уж мы знаем, что, сотворив Историю, как всеобщий механизм воспроизводства, внедрив в свое творение диалектический закон внутреннего обновления и развития, Он тем самым оспорил собственное могущество. Его заповедей уже недостаточно для оценки исторических процессов. Мы видим, что большая история для того, чтобы двигаться порой нуждается в откровенных мерзавцах, душегубах и подлецах. Они бывают наказываемы, да, но ведь буквально призываемы к славе и могуществу. Зачастую именно они обеспечивают истории кратчайший переход от одной вехи к другой. Ее запрос на эффективность, оптимальное решение формирует отдельную от божественной ось координат.
- Теперь уж ты сам решил нас всех окончательно запутать, - прервал Кападова Олег Никитич, со всем дружелюбием и открытой улыбкой касаясь его плеча – Давайте хоть большой истории не касаться…
- Это ж связано, - возразил Кападов на миг осипшим от кислоты лимона голосом.
- …Но уж слишком сторонне, думаю. Попробую резюмировать, - сказал Белозеров, оглаживая круглую шотландскую бороду, - Наблюдая феномен формального, без частного интимного интереса друг к другу соблюдения ролей в матримониальной паре, мы объясняем его скоростью и глубиной общественных изменений, настолько значительных, что человек не способен их осознать, в результате воспринимает реальность, как враждебную и стремится попросту избежать ее, при этом воспроизводя единственно те роли, которые знает. Возникающее при этом напряжение направлено не вовне, не на трансформацию реальности, а внутрь самого человека, разрушая его. Так?
- Мне казалось, что наговорил гораздо больше умных слов, - рассмеялся Васильев, - А сейчас все как-то упрощено выходит.
-  Ты не согласен?
- Нет-нет, все в целом верно.
- Иными словами, если я собираюсь получить Улиту, - продолжил Кападов, - я либо должен согласиться на вполне формальные отношения, в которых мы едва ли будем даже соприкасаться друг с другом, не только уж друг в друга проникать своими сокровенными «я», либо безоговорочно принять все ее представления о надлежащих отношениях, быть впущенным в ее частный мир и только тогда пытаться этот мир изменить, совместить с моим собственным миром, или раствориться в ее мире.
- Похоже на то, - ответил Белозеров, - Раз уж мы боле не нуждаемся в боге, как ты говоришь. Или в романтической любви, - помолчал, склонив голову, а затем резко вскинул на Кападова лукавый с прищуром взгляд, - Иными словами, ты должен невесть с какой стати, но сам этим богом становиться. Мы должны смириться с подлецами и мерзавцами в роли героев истории. Принять их в надежде возможно исправить в будущем. Если знаешь ради чего, конечно.
- Вот и я думаю, а зачем мне это может быть нужно, - отозвался Кападов.
- Наследство и наследование же - история должна продолжаться, - предположил Васильев.
- Слушай-ка, - вновь встрепенулся Олег Никитич, - а нельзя ли познакомиться с твоей Улитой? Мы так долго обсуждали ее – ох уж и икается ей верно – что я бы посмотрел на нее. Не сейчас конечно, но как-нибудь.
- Отчего же и не сейчас, - ответил Кападов, глядя на часы, - она наверняка дома. Живет на Тихоновской.
- Так вот и ввалимся непрошеными? Перепугаем же, - вставил Васильев, но с явной надеждой, что это можно все-таки как-то устроить. Все трое были рады завершить этот вязкий и уж не трезвый, никуда в сущности не приведший их, с нулевым счетом разговор.
- А мы в окошко поглядим, - заговорщически блестя глазами, сказал Кападов, и его лицо вновь приобрело хищное выражение.
- Забавно. Ну а что, понаблюдаем, так сказать, в естественной среде обитания. Не comme-il-faut конечно, но и вреда особого не будет. Решено? Прошу счет?
- Давайте, хорошо, - сказал Васильев.
Друзья расплатились и, разминая ноги, вытягивая спины после долгого сидения, направились к выходу. Зал ресторана совсем уж был полон, а они только сейчас заметили это – вертят головами, нет ли знакомых, протискиваются между спинками стульев. Гомон десятков голосов и звон посуды, разгоряченные лица и яркие галстуки в тугих воротниках; серые нити папиросного дыма тянутся в открытые форточки. Услужливый гардеробщик одел их по очереди, беспрестанно кланяясь и улыбаясь, с каждого получил по монетке; душно и дымно было даже здесь, в пустом холле. Вышли на стихающую к вечеру улицу. С паводковой реки на фоне светлого чистого заката набегал свежий ветер; друзья с наслаждением вдыхали чистую прохладу.
- Хорошо-то как! – воскликнул Белозеров, раскинув руки и потянувшись. Он все еще переживал доброе впечатление возвращения в родные места.
В пролетке пришлось потесниться, выдергивая из-под друг друга полы пальто, шутливо толкались плечами. Кападов рассказал скабрезный анекдот про банкира, который выписал жене вексель, а затем принял его к оплате из рук учителя гимназии. Белозеров с Васильевым смеялись и тоже что-то рассказывали в манере всех холостяков, которые словно и живут ради таких вот вечеров, - может быть им удастся продлить их на всю жизнь.
Остановились в стороне от дома Улиты, чтобы не привлекать внимание, не нарушить ее покой шумом подъехавшего экипажа. Потянулись гуськом за Кападовым, заранее пригибаясь, перехватив трости за середину.
- Вот калитка, - шепотом проговорил Георгий Михайлович, остановившись на углу крупного в два этажа плоского по фасаду дома – Два крайних окна. Осторожнее, тут кусты.
Прокрались во двор, чутко ступая и озираясь, стараясь не выйти на свет. Добрались до стены. Кападов поправил шляпу, собираясь с духом, и осторожно потянулся к окну. Заглянул. Свет из окна очертил остроносый профиль его настороженного лица. Заглянул чуть сбоку, вытянув шею, затем шагнул к середине окна и всмотрелся внимательнее. Вдруг отпрянул и растерянно, испугано даже посмотрел на друзей. Белозеров уже теснил его. Ухватившись за плечо Георгия Михайловича, сталкивая с его головы шляпу полями своей шляпы, заглядывал в окно из-за его спины.
- Бог мой! – вдруг проговорил Олег Никитич, - Неужели?
- Ты тоже видишь? – спросил Кападов.
Белозеров вплотную приблизил лицо к стеклу окна, приставил ладонь свободной от палки руки, как шору.
- Это поразительно, - прошептал он, - Григорий, посмотри-ка.
Белозеров отступил на шаг, словно смутившись, не глядя на друга.
Заинтригованный Васильев прильнул к окну и, постепенно привыкая к виду ярко освещенной после сумеречной улицы комнаты, разглядел буфет и комод с кружевными салфетками, стол под желтым с кистями абажуром и миловидную девушку в домашнем коричневом платье; ее волосы собраны узлом на затылке. Девушка ходила вокруг стола, расставляя приборы перед рассаженными фигурами. Он не верил глазами, моргал и всматривался пристальнее, жалел, что не было очков, но все более убеждался в том, что эти фигуры были куклами. Большие, в рост человека куклы, сшитые из тряпичных лоскутов и изобретательно одетые, куклы мужчины – эта посажена во главе стола – и детей: мальчика – у него темные волосы и курточка гимназиста – и кудрявой рыжей девочки в голубом платье и бантом на груди. Лицо мужской куклы было видно лишь в профиль и, безносое, походило на банальный шар. Да и вся эта фигура, видимо туго набитая соломой или тряпьем, не сгибаясь, а почти прямо, как доска, лежащая на жестком угольнике стула, хоть и смотрелась дико, но не вызывала особых эмоций. Но лица кукольных мальчика и девочки, обращенные к окну, поражали дотошно намалеванными чертами – брови, глаза, ресницы, носы, улыбки и даже зубы в полуоткрытых губах – и вызывали отвращение намерением достичь схожести с лицами настоящих живых детей. Омертвевшие в неопределенном выражении, когда улыбка выглядит оскалом, с распахнутыми глазами, пустыми настолько, что сочатся инфернальной угрозой, их лица были обращены прямо на Григория Гавриловича - его охватил ужас. В приступе брезгливости Васильев отпрянул, но не смог отвести взгляда – любопытство к столь вычурному уродству, непредставимой, но вживую явленной метаморфозе человека в чудовище манило его, увлекало внутрь этой комнаты, наполняло желанием прикоснуться, пощупать, разглядеть. Ему захотелось заглянуть в глаза таинственной девушке, что сейчас разливала что-то по тарелкам из расписанной цветочным узором супницы. «Что у нее там? Что у нее на ужин?» - подумал Васильев. Наконец, он оторопело оглянулся на друзей.
- Каково, а! – хмыкнул побледневший Белозеров, сдвигая шляпу на затылок.
- Вот он со-би-ра-тель-ный человек, - по слогам протянул Кападов.
Васильев, не отвечая, вновь обернулся к окну, уже не остерегаясь, что его могут заметить. Девушка теперь тоже сидела за столом, напротив мужской куклы, на самом краешке своего стула и ела, высоко поднимая руку, с несгибаемо прямой спиной. Время от времени она что-то говорила, время от времени улыбалась и качала головой, словно соглашаясь, время от времени она хмурилась, даже грозила пальцем и трогала сидящую ближе к ней куклу девочки за плечо, словно одергивая ее. В ее движениях проявлялось что-то механическое, мелодически ритмичное. Отсюда, в окно, из-за окна был виден лишь ее нерушимый в гордости профиль, но Васильеву показалось, что и мимика ее лица носила размеренный характер дотошно повторяемого во всех мелочах ритуала.
Григорий Гаврилович отошел от окна, тяжело выдохнув. Он снял шляпу и протер вспотевший лоб рукой.
- Да-да, голубчик, - зашептал Белозеров, блестя в сумраке глазами - в каждом окне есть что-то от зеркала. Быть может тем и привлекательно заглядывание в окна, - и ухватив за рукав Георгия Михайловича, обратился уже к обоим друзьям, - Посудите сами, разве не тем же самым, что и она теперь мы занимались полчаса назад, а? – он скалился шутовской ехидной улыбкой, разгораясь своей догадкой, - заподозрив появление собирательного человека, мы тем самым создали его…
- Пойдемте отсюда, - резко оборвал его Кападов, уже возвращаясь к калитке.
- Господа! – не унимался Олег Никитич, забегая вперед, - Полагаю, необходимо срочно смыть это нелепое впечатление старым добрым коньяком. Поедемте-ка в «Савой». «Ах зачем эта ночь так была хороша…»
Кривляясь, Белозеров выскочил на улицу и принялся пританцовывать. Глядя на него Кападов, вдруг крякнул и прихлопнул в ладоши.
- «Не болела бы грудь, не страдала б душа…», - подхватил он романс, обнимая Белозерова за плечи.
- «Ночи безумные, ночи бессонные, речи несвязные, взоры усталые…», - проговорил Васильев строки другого стиха, закрывая за собой калитку.
- Вот и славно! Вот и хорошо!