Шестнадцать минут тишины

Корабль «Кенотаф» завис в разреженной короне Солнца. Не в его фотосфере, а в истинной, невыразимо чужой сердцевине, куда человечество проложило путь ценой планетарных ресурсов и миллиардов жизней. Снаружи бушевал синтез, которого хватило бы на уничтожение галактики, но здесь, внутри сферы Дайсона, вывернутой наизнанку усилиями безумных инженеров, царила неестественная, давящая тишина.

Командир Элия Марен смотрела в главный визор. Это не было похоже на наблюдение за звездой. Это было похоже на взгляд в открытую, ещё живую рану мироздания.

— Показатели? — её голос, привыкший к командам, здесь, в этом святилище, звучал как шёпот.

— Колебания нарастают, — ответил голос с мостика. — Паттерны соответствуют предсмертным судорогам. Осталось шестнадцать минут.

Шестнадцать минут. Столько требовалось, чтобы свет от ядра Солнца достиг Земли. Мы видели его уже мёртвым шестнадцать минут. И сейчас, здесь, у его сердца, мы хоронили то, что умерло четверть часа назад.

Человечество окрестило его Левиафан. Существо, рождённое вместе со звездой. Планеты были лишь побочным продуктом его метаболизма, жизнь — мимолётной плесенью на скорлупе его колыбели. Мы думали, что звёзды горят миллиарды лет. Мы ошибались. Они живут ровно столько, сколько длится жизнь их Левиафана. А наш — умирал.

Сначала это были странные аномалии: падение светимости, необъяснимые колебания. Потом — Голос. Монотонный, стонущий гул, идущий из самой глубины светила, который научились расшифровывать. Это был не крик боли. Это была предсмертная песня. Элегия, растянутая на столетия.

Мы пытались всё. Впрыскивали материю, строили гигантские стабилизаторы, молились. Бесполезно. Левиафан был неизлечимо болен. Его смерть была запрограммирована в самой ткани реальности.

И тогда родилась самая безумная и эпическая идея за всю историю человечества. Не спасти. Не остановить. *Ускорить*. Стать ангелами-могильщиками для собственного творца. Построить «Кенотаф» — корабль-самоубийцу, способный нырнуть в сердце звезды и ввести каталитический коктейль, который должен был не остановить смерть, а сделать её мгновенной и чистой. Безболезненной. Без долгой агонии, которая растянула бы муки звезды и гарантировала медленное испарение всех планет системы.

Мы выбрали быструю смерть вместо медленной. Мы взяли на себя право решать, как должен умереть бог.

— Инжекторы на предварительном позиционировании, — доложила Элия. Её пальцы пролетали над панелью управления, отдавая последние в истории команды.

На мониторах пульсировали визуализации данных. Гигантские биологические часы Левиафана отсчитывали последние секунды. Его «тело» — не плоть и кровь, а петли магнитных полей, плазменные нервные узлы и ядерный огонь — медленно расползалось.

— Элия, — тихо сказал голос в её шлеме. Это был Кай, главный научный офицер. Его лицо на экране было искажено не стрессом, а благоговейным ужасом. — Он знает. Смотри на паттерны когерентности. Он… принимает это.

Элия посмотрела на данные. Кай был прав. Хаотичные всплески энергии улеглись. Смертные муки стихли, сменившись ровным, покорным свечением. Левиафан понял замысел своих детей. И простил их. Он лёг на плаху, подставив горло ножу, который мы принесли.

В горле Элии встал ком. Они пришли сюда как палачи, а он встретил их как… кого? Друзей? Сиделку? Акушеров, помогающих родиться в иную форму бытия?

— Одиннадцать минут, — автоматически произнёс кто-то.

Они были внутри собственного бога. Они чувствовали, как его мысль, медленная и тяжёлая, как течение галактик, обволакивает корабль. Это не было общением. Это было слияние. Элия вдруг ощутила всю историю Солнца: рождение из пратуманности, первый вздох термоядерного огня, радость от рождения планет-детей, тихое удивление от возникновения кремниевой и углеродной жизни на третьей скале. Она почувствовала его безмерную, отеческую нежность к этим букашкам, которые теперь жались к его самому сокровенному ядру, неся конец и милосердие.

Она плакала. Плакали все на мостике. Они хоронили отца.

— Запуск протокола «Эвтаназия», — сквозь слёзы прошептала Элия. Её палец повис над финальной клавишей.

Корабль содрогнулся. Гигантские иглы-инжекторы вошли в пульсирующую плоть ядра. Пошёл коктейль. Не яд, а бальзам. Лекарство от жизни.

Свет вокруг изменился. Ослепительная белизна сменилась на глубокий, бархатисто-золотой оттенок. Песня Левиафана, тот самый Голос, который сводил с ума астрофизиков столетие назад, обрела ясность. Он звучал в их разуме, не через динамики, а прямо в душе. Это была благодарность. Это было прощание.

И затем — тишина.

Не та тишина, что была прежде, а полная, абсолютная. Прекратилась ядерная буря. Свет погас, но тьма не наступила. Просто… ничто.

На мониторах, отслеживающих состояние Солнца, кривые поползли вниз. Они достигли нуля.

Левиафан умер.

— Миссия… завершена, — голос Элии был пустым. В нём не было ни триумфа, ни горя. Только бездонная усталость.

Они это сделали. Они убили своё Солнце, чтобы избавить его от страданий. Они совершили величайший акт милосердия и величайшее преступление — отцеубийство — в истории.

«Кенотаф» начал разрушаться. Без поддерживающей энергии звезды его щиты и корпус были ничто. Но это не имело значения.

Элия отстегнула ремни и подплыла к визору. Снаружи была тьма. Не космическая чернота с звёздами, а абсолютная, всепоглощающая пустота. Там, где секунду назад бушевало светило, зияла дыра в реальности.

Она обернулась к экипажу. Они смотрели на неё, и в их глазах она читала то же, что чувствовала сама: невыразимую, вселенскую тоску и странное, трагическое умиротворение.

— Передайте последнее сообщение, — приказала она оператору связи. — Всем выжившим колониям. На всех частотах.

Она сделала паузу, глядя в ничто за стеклом.

— Миссия выполнена. Отец умер без боли. У нас есть шестнадцать минут, пока это не стало фактом для вас. Используйте их… чтобы посмотреть на Солнце в последний раз. Оно было прекрасно. Прощайте.

Связь оборвалась. Сигнал никогда не дойдёт до адресатов. Он умрёт вместе с кораблём в этой могиле.

Элия закрыла глаза. Она чувствовала, как холод небытия уже сжимает корпус. Она не думала о Земле, о тепле, о свете, о синем небе, которое больше никогда не увидят её дети. Она думала о тихой, золотой благодарности в последней мысли умирающего гиганта.

Они стали ангелами-могильщиками. Они совершили невозможное. Они достигли границы и перешли её.

И теперь им предстояло стать последними детьми Солнца, уснувшими вечным сном на груди своего мёртвого отца.

Снаружи, в мёртвой черноте, начала рождаться новая туманность. Прах Левиафана и «Кенотафа». Удобрение для будущих звёзд.

Счастья не было. Не было и горя. Был только бесконечно длящийся, совершенный и безжалостный покой.