Глава 6. Эхолалия

– Я не могу, шляются, как до себя. Каждый третий – у меня депрессия, депрессия! – встретила меня медсестра родного диспансера. 
Я никак не мог понять этимологии ее разреза глаз: то ли примесь восточной крови, то ли легкая степень синдрома Дауна. 
– Чего ты завелась? – спросила ее врачиха.
– Я где-то читал, – сказал я. – что Сергий Радонежский не хотел изгонять из своей послушницы беса, как братия не просила. Не мною, говорит, посажено, не мне и изгонять. В общем, и у них там тоже все не просто.
Врачиха кинула на меня многозначительный взгляд, и я поднял обе руки.
– Не стало настроения – листья падают. А ты что думал, что после лета опять лето? Коньяк!
– Все сказала?
– Может, я поздней зайду? – спросил я.
– Сиди! – приказала врач. – Почему так долго не приходит?
– Да сам не знаю… Хорошо-то как у вас тут!
– Хорошо у нас тут! А людям, может, нужно, – завелась опять эта бесноватая. – Я ходил по парку – у меня депрессия. Ходи на работу! Там депрессии не будет. Повторяю: коньяк!
– Замолчи уже!
– Коньяк!
– Ну где? разливайте! – сказал я.
– Уймитесь оба! – рявкнула, наконец, врачиха. – Как мать?
– Как всегда.
– А отец?
– То же, как всегда.
Врачиха устремила вдаль затуманенный взгляд.
– Везет же дурным бабам!
– На скачках не пробовали играть? – спросил я. – Хотя…  правильно! Там все схвачено.
– Ладно, ладно. Как сам?
– Все лучше и лучше.
– А чего пришел? – сказала сестра.
– Тянет, – я пожал плечами.
– Его тянет, – сказала врачиха медсестре. – А чего из армии ушёл?
– В наш век все клонится к упадку.
– А как же этот твой… великий… – врачиха задумалась. – Степаныч. Правильно?
– Степаныч умер. Он же – танкист. Берлин брал.
– Степаныча я знаю. Он в соседнем доме жил. Видела ваших на похоронах.
– Наш что ли – Калининградский?
– Он после войны в Выборге служил, – сказал я. – Там, скалы, кстати. Гранит, озера прозрачные… Чего он у нас поселился? Отец его хорошо знал.
– В Москву все лезут! – сказала медсестра.
– Все ясно… Молодец, что вернулся в институт. Восстанавливаешься?
– Работаю пока на кафедре.
– Любишь свою работу? – спросила медсестра.
– Нет больше сил наслаждаться!
– Все с тобой ясно. Как пальцы?
– Отрастают.
– В смысле? – сказала медсестра.
Как ни странна кочерыжка у нее варила. Вообще, была себе на уме. Думаю, та бесноватая послушница Радонежскоготоже не одним лыком была шита.
– Тебе же ничего не ампутировали.
– Хотели! – сказал я.
– Ему хотели, – сказала врачиха. 
– Вы слишком буквально ставите вопросы. У меня фантомная ампутация. Я так вижу.
– Он так видит, – сказала врачиха. – У него фантомная ампутация.
– А у вас – эхолалия! – буркнула медсестра.
– Эхо что у меня?
– Эхолалия, – сказал я.
– Умна-а-я! – протянула врачиха в своей не окончательно преодоленной деревенской манере.
– Рад, что сохранил пальцы? – спросила медсестра.
– Нет.
– Как нет?
У бесноватой не было чувства юмора. Это был единственный ее недостаток. 
– Я хотел, чтобы мне их отрезали и приделали титановую кошку. 
– Он шутит, – сказала врачиха медсестре и уже делово посмотрела на меня. – Рецепт нужен?
– Рецепт? Рецепт – да, пригодится.
– Что значит, пригодится? Ты смотри, лекарства пить не бросай!
– И альпинизм свой не бросай! – приказала медсестра.
– Так и быть.
– Как Полина? – спросила врачиха.
– Нормально. Хочет, чтобы я бросил альпинизм.
– Ладно. Главное, смотри, сам ее не бросай ее! Такая баба за тебя пошла!
– Еще не факт.
– Как это не факт?
– У меня испытательный срок.
Врачиха начала уже что-то писать в моей карте.
– У него испытательный срок, – повторила она, не поднимая головы.
– А у вас – эхолалия, – сказал я.
– Еще один! Как с Полиной? Спите вместе? Может выписать тебе чего?
– Спасибо, справлюсь.
– А то смотри, будешь всю ночь ее гонять.
– Ладно. До кучи. И циклодол тогда уж.
– А это тебе еще зачем? – насторожилась медсестра.
– На всякий пожарный – сказала врачиха, не поднимая головы.   
– От левитации, – сказал я.
– Выпиши ему… – врачиха наклонилась к уху медсетры и стала ей что-то нашептывать.
Пока они шептались, я достал блокнот.
– Нет, нет, нет, пожалуйста, – сказал я. – Продолжайте. Рифма пришла: сессия – депрессия.
– Я слушала запись с твоими песнями, – сказала медсестра. – Вызывают депрессивное ощущение.
– Мир в целом вызывает депрессивное ощущение, мир не лучезарен. Как это у немцев – Вельтшмерц.
– Вельш... что? – переспросила врачиха.
– Мировая скорбь, – перевел я. – Вельтшмерц!
– Скорбь – бог с ней… Видения, галлюцинации? Больше не повторяются?
– Нет.
– Нет?
– Практически.
– К нам тут ходит одна – практически беременная, – сказала врачиха. – А то смотри… Полежишь на литии. В хорошем санатории…
– Спасибо! Обдумаю ваше предложение.
Я встал, забирая со стола рецепт.
– Печать не забудь поставить, мировая скорбь!
– Вельтшмерц! – подсказала медсестра.
– Запоминай, запоминай, – кивнула ей врачиха. – меня потом научишь.