НЕ СОН

               

«Образованный народ без метафизики нечто вроде храма, украшенного, но без святыни»
(Гегель).

"Лишь Бог да я во всём творенье,
И нет здесь больше никого."
(Хилтон Хотима)


1. ПЯТЬ МИНУТ

Фамилия его была Дуров. Он и похож был на актера с такой фамилией, если кто помнит. Лысоватый, среднего росточка, далеко не молодой. Но обаятельный. Особенно в разговоре. Манеры – мои любимые: сдержанный, юморит без смеха, так что не поймешь, шутит он или всерьез. И в меру.  Вопросов лишних не задает, не хвастается, не пижонит, но исполнен мужественности и внутренней уверенности в себе. 
Дуров – так он представился. Он появился в конце рабочего дня, когда я уже собиралась домой.  Там меня ждал муж и, скорее всего, свекровь, живущая неподалеку и через день навещавшая нас.   
Дуров расположился в кресле для гостей не развязно, а так, как равный по разуму. Складывая в сумку очки, телефон и прочие причиндалы, я не всматривалась в посетителя. Без пяти шесть. Еще несколько минут – и я свободна. Ну, не как ветер или птица. Учитывая обязанности по дому и строгость моего супруга. И всё же еще одна степень свободы появлялась аккурат в восемнадцать-ноль-ноль с понедельника по пятницу. А тут – на пороге моей  рабочей клетки, будто загораживая дверь из нее, возник этот Дуров. Да страшненький какой. Ладно, сейчас он у меня найдет обратную дорогу.
 Но  вскоре оказалось, что я недооценила его. Слово за слово, и через несколько минут вышел такой казус, что он понимал меня  со всеми моими вывихами и нюансами настроения лучше, чем я  сама. Его несомненная надёжность   вызвала у меня благодарность. И доверие. Это было  алогично и не в моих «девичьих» правилах. Покойная бабушка приучила меня бояться всех мужчин.   Во всяком случае не доверять их словам – Боже сохрани. Ее любимое выражение…
И ведь надо же… Ни тебе пошлых комплиментов, ни заходов  «поужинать», ни выцыганивания номера сотового. Ничего из того шаблона или джентльменского микста, которым пользуются заурядные кандидаты на твое внимание. Именно такой наборчик  всегда отшибают желание продолжать.
Поэтому  я и повелась на этого Дурова. Помимо благодарности, поймала себя на том, что мне с ним интересно. Нет, не его личность или биография. А то поле, которое возникло между нами. Его не сыграешь. Оно  являлось живым, подвижным, как маленькое море, и в глубинах его чего только нет…. В моем официальном кабинете такое возникнуть не могло в принципе. Да и нигде оно еще не возникало – вот штука!
Море чудес – почему-то именно так определила я его.
Вот-вот – кивнул Дуров. И я даже не удивилась, что он прочел мою мысль. «А ты – дайвер» – продолжил он, то ли вслух, то ли мысленно. Внимательный, но без наглой пристальности взгляд карих, да, кажется карих глаз, легкая усмешка твердо очерченного рта.  Да у него и руки симпатичные, как я люблю – параллельно образу моря, заметила я.
Кажется… Простите, но это слово будет повторяться далее недопустимо – с точки зрения стилистики – часто. Потому что оно самое подходящее. Так вот кажется, до звонка с работы в пространство кабинета втиснулась вечность. С этим Дуровым мы прошли сотню походов, экспедиций, воздушных путешествий и самых разных событий, включая переход через Альпы. И он ни разу меня не подвел и ничего не опошлил…
Вы меня осудите, но расстаться с ним стало трудно. Если не невозможно. Куда-то делись мои прежние симпатии и переживания. И фигура мужа, прости меня Господи. Она стала временной, вот что. А Дуров – Дуров был еще какой реальностью! Настоящей как я сама – со своими глазами плюс 2, щеками с компактной пудрой, не слишком здоровым сердцем и всегдашним желание обнять ВСЁ и так понять его, это ВСЁ. И этот странный тип мог мне в этом помочь, нюхом определила я.
А ведь он больше молчал. Почему-то возникла ассоциация с Марком Твеном. Но не с Хемингуеем, слава Богу, это было бы слишком пошло.
Кажется, он закурил, придвинув жестом хозяина – в хорошем смысле – пепельницу из квази-янтаря – тоже для гостей. Я давно бросила… Но это совсем не важно, что он делал. Важно – как. Ну как, как? Как обладатель вечности. Во! И без всякого пафоса.  Хотя нет, не закурил. Что за наваждение?
Очень странно, но мне еще показалось, что он обнажился – до пляжных, кажется, черных, плавок. Загорелый, однако – снова с удовлетворением отметила я. Но без тату.  И опять его раздевание осталось только кажимостью. Бред какой-то! Почему он вызывает у меня эти странные картинки? Мою испорченность мне показывает?
Но  тут я попутно отметила, что сексуальных токов между нами не появилось – не тот случай. Не возникло их между мной и Дуровым – в том прямом и витальном смысле, от которого мне всегда хотелось спрятаться. Как ребенку, сидящему внутри темной комнаты и ждущему неминуемого нападения серых волков. Наверное, моя память хранила в генах половое насилие, случавшееся со мной. Или моими предками, если не принимать концепцию реинкарнации. Честно говоря, я точно не знаю, как к ней относиться. НЕ решила пока.
Да, я боялась секса. И в то же время ЭТОГО сияния-слияния порой мучительно хотелось – но, чтобы как-то по-другому. Не как в плохом кино или у всех… Без воровитых пальцев, судорожно цепляющих одежду, плотоядно впивающихся в кожу и то, что под ней… Без сопения… Без, без, без… А только с С, С, С….
Дуров и не собирался домогаться меня. Ни грамма. Друг, брат, партнер – нет, всё не то. Но пожалуй, впервые в жизни мне не хотелось казаться лучше, поправлять прическу,  изображать бизнес-леди или наоборот, даму с прошлым, говорить что-то умное или загадочно молчать.  И это мне понравилось. Я словно видела себя со стороны – не прихорашивающуюся, настоящую. Во всяком случае ближе к таковой. Так удивительно действовало на вашу покорную присутствие этого посетителя.
Хм! И что дальше?

2. ЧЕРЕЗ МОСТ

Пропищал таймер, обозначив  шесть вечера. Условная точка континуума, всего на всего – подумала я.
- Ну да – тут же отреагировал Дуров и дружески поинтересовался:
- Посидим еще? Или пойдем?
Я сидела как приклеенная. Так мне было с ним хорошо. Как в новом мире, в будущем, может даже в раю.
О, так он же гипнотизер! Или парапсихолог…
- Не угадала.
Я смутилась, правда, слегка. Не надо его идентифицировать. – возникло в пустой моей, просите, башке.
Дверь приоткрылась и в ней появился курносый носик моей соседки по офису Мары:
- Умнова, ты идешь?
- Дурова она не заметила – дверь не дала.
- Н-нет, надо кое-что доделать…
- Ну, тогда чао, трудоголик! – Мара помахала рукой в ярком браслете и исчезла.
Исчезло вообще всё, что было привычным и материально-вещественным. Это он, этот незнакомец растворил всё?
- Да нет, я не растворитель – хмыкнул харизматично Дуров.
Опять сканирует! Вот блин… Но мне уже стало весело, и сквозь все прежние механические привычки –  поправить стопку бумаг, выключить комп, потом подкрасить у квадратно- стильного зеркала губы, узнать по телефону, что купить домой на ужин, переобуться – стал пробиваться совершенно новый настрой. Кураж, любопытство, решимость на изменения и даже на неизведанный дотоле риск, как перед дымящейся прорубью на январском морозе.  Я четко всё осознавала, я помнила, что меня ждет муж, что он будет недоволен. Устроит взбучку своим железно-менторским тоном, а потом будет сутки укоризненно молчать. Но я не могла расстаться с Дуровым так сразу. Магнит? Ну, если угодно, да. Но не грех, точно.
- Пошли – он сказал это движением лысой (а волосы бы тут всё испортили)  головы. И легко, ловко распахнул передо мной дверь. В моей положительной реакции он не сомневался.
И я пошла за ним.
Обычно дорога через наше учреждение казалась мне длинной и нудной – два коридора-кишки, потом лифт – спуск на семь этажей, потом еще стеклянный переход и душную оранжерею, терялось время и накатывало раздражение. Частый мой спутник, каюсь… Ведь хотелось сразу, быстро – в проём двери на воздух! А тут тащись, петляй! Такая вот я торопыга. Во всём…
Но с Дуровым мы ничего этого не проходили. Он будто знал, что мне не нравится, а что нужно, как  вода в жару. И мы с ним сразу очутились на дороге, причем безлюдной. И что интересно – я шла не рядом, а за ним, на расстоянии в метра три. Спортивным шагом чешет – ноги (в шортах! И я уже такому не удивляюсь)  подсушенные, сильные. Можно сказать, красивые. Если сей эпитет годится для мужских нижних конечностей.
И что еще важно и непривычно: я шла за Дуровым как свободный человек. Без всякого принуждения и напряга. Будто я сама рисовала себе и эту его фигуру со стремительной походкой, и себя саму, в джинсах и ковбойке – а когда бы я успела переодеться?!
Начинался вечер, ранний осенний вечер. Впрочем, время года потеряло тоже всякое смысловое наполнение. Я шустро топала за ним по правой, довольно узкой стороне моста, с плохим асфальтом. Он слегка поднимался вверх.  Что за мост, и откуда он взялся, вопросов все эти подробности у меня уже не вызывали. Я сосредоточилась на своих ощущениях. Из-за сердца у меня при подъемах возникала одышка (вот она, близкая старость), но сейчас ее и в помине не было. Была готовность идти хоть всю ночь. Будто потребность такого  вот движения копилась долго-долго… Дуров же не оборачивался и, кажется, насвистывал нечто легкомысленное. Но корпус его, похожий на  выпущенную из лука стрелу – странно, как это? – выдавал устремление, необходимость, недюжинную силу. Я следовала в его фарватере. Ледокол? Тут он обернулся: 
- Ты не спрашиваешь, куда мы идем?
- Спрашиваю – подыграла я. Хотя ни жеманничать, ни кокетничать в общении с этим товарищем было абсолютно неуместно.
- Считай, что в одну компанию.
- Большую?
Мелькнул и тут же исчез еще один вопрос: а когда же я вернусь? Это опять на миг замаячил образ мужа с его требованиями дисциплины. Ну всё правильно – брак это своего рода монастырь, с уставом и расписанием служб… Здесь я могла бы долго и красочно продолжать. По накатанной. Опыт-то куда денешь?
Но Дуров уже сворачивал вправо – к сооружению, напоминающему аквапарк. Дверей у него не имелось, вообще, он являл собой огромный кристалл и даже, кажется, вращался вокруг своей оси. При чем немного над землей. Или показалось?
- Не тушуйся, входи – Дуров галантно пропустил меня вперед. Его голос излучал нежное спокойствие, и я вместе с ним прошла через  стену этого кристалла. Как будто через воду, льющуюся вертикально. Вспомнился водопад в Приэльбрусье, его называют Медовым – за желтоватый цвет и аромат. Кто под него встанет, станет иным – говорят местные. Но страшно даже представить такой подвиг! Под тонну ледяной воды…
Несмотря на необычный вход, внутри здание выглядело обычно: несколько этажей, соединенных круговой или винтовой лестницей. Мы остались на первом. Выше, через стеклянный потолок я увидела огромный овальный стол-кольцо. Там за ним сидели существа радужного цвета, они слегка наклонялись то влево, то вправо, как будто исполняя общеизвестную всем им песню.
- Процессы, процессы – негромко произнес Дуров.
Мы внутри модели мира? – то ли утверждение, то ли  вопрос звонко прозвучал над моим теменем. Это мой голос? А почему он отдельно от меня?
Я заметила, что на мне уже совсем другой наряд. Он удобный, и стиль его – вне всяких модных трендов, но приятный на вид – не вырви глаз и по осязаемой фактуре, из рода сиреневатого цвета экокожи, тонкой и дышащей. Будто на тебе ничего нет, а прилично.
Мы с Дуровым ни на миллиметр не касались друг друга. Но  при этом представляли собой одно восхитительное целое. И это никаким боком не напоминало мои наивные девические, а потом более изощренные женские эротические фантазии.  Мой новый знакомый не имел никакой ипостаси. Это раз. Второе – он имел возраст такой, как у меня, может на пару лет старше. И значит, ему было девять. А мне – семь. Как-то так.
Я почувствовала две косички над своими ушами. Они слегка растрепались, и одна лента развязалась, когда друг детства Борька Раджабов, сын ссыльного чеченца, почти всегда сопливый, что не мешало ему быть тайно влюбленным в меня, помог мне перелезть через забор. За ним оказался пустырь, на который никого из детей не пускали под страхом порки ремнем или чем придется – мусор, заразные микробы, битое стекло, прочая гадость, включая фекалии, а однажды там нашли трупик ребеночка, кто-то выкинул, родив втихаря.  Словом, ужас. Но именно туда всегда рвались наши мечты. На этом пустыре царила первозданность… вернее так: там соединялись Конец и Начало. Конец – понятно, но почему начало? Вот это и надо было во что бы то ни стало понять! И Борька решился-таки проникнуть туда со мной, чтобы разгадать тайну пустыря. И найти там сокровище, про которое говорила страшным шепотом выжившая из ума бабка Эмка, появлявшаяся всегда неожиданно и пугавшая маленьких своей отрешенной улыбкой.
Взрослые же по отношению к Эмке делились на две группы – кто «укал» и кидал в нее чем попадя: гнилым яблоком, сломанными прищепками, комком серого снега или глины, а кто совал ей что-то из еды, быстро-стыдливо приблизясь и одновременно отворачиваясь. В число последних входили и мои родители.
 Они жалели Эмку, правда с долей брезгливости, моя ученая мама говорила, что Эмка-изгой. Слово «изгой» будило мое воображение, даже имя Эмки вызывало во мне такой разномастный и болезненный клубок чувств, какой пожалуй, больше никогда не попадался мне на пути. Лютая людская обиженность на всё сразу – и ее субъектов, и ее объектов, попранность – причем сапогами – самой драгоценной и беззащитной женской сути. Видимая-невидимая душа, Эмка жила ЗА чертой – общества, любви, даже малого блага. Но и любых эмоций – в ней они стерлись, выгорели, вытекли вместе с сукровицей и прочими видами горькой жидкости.
Дело в том, что по опять же не проверенным слухам, она на свою беду родилась немкой и понесла во время войны, да  и после нее всю жгучую ненависть к себе и своему несчастному телу со стороны патриотически воспитанного населения нашего сибирского шахтерского городка. Издевались над девушкой все, кому было более 3 лет, без гендерного различия. Вражина! – кричали мальчишки и бабы. Ведьма – шипели старики и девушки. И только уличные собаки жались иногда к ее тощим ногам под длинной бесцветной юбкой в дырках… Бледное лицо Эмки снилось мне не раз, и я даже гладила ее по голове с белыми редкими, но длинными волосами.
…Однако, стоп, что происходит? Выходит, я заснула и увидела там Борьку,  Эмку, маму с папой и массу других индивидов, проживающих рядом со мной в той поре моего главного семилетия?
Дуров улыбался, сидя почему-то на надутом матраце веселенькой расцветки и кутаясь в мех, а точнее, пух неизвестного зверька. Нелепость!
 
Видя мое недоумение, он пояснил:
- Это зона воспоминаний.
- А я думала снов…
- Да, собственно, это почти одно и то же – по своей материи. И воздействию.
- И я должна вспомнить ключевые для мира вещи?
- Эк и самомнение у вас, мадам. Сразу прямо для мира. Прежде всего, для тебя.
- Вспомнить, чтобы что?
- Сама ответь. Давай несколько вариантов.
- Изжить? Проснуться? Разблокировать?
- Все так. Положить на свое место.
- А зачем?
- Не ожидал от тебя такого глупого вопроса. Такой же по уровню ответ: затем.
Матрац под ним превратился в облако. И мне тоже захотелось на него. Желание, растущее тоже из детства… Из его безразмерной, но точной памяти.

3.СТРАХИ

На белом облаке живет счастье – твоё, которое внутри. Но удержаться на нем не так просто. Того и гляди, свалишься, потому надо держать баланс всеми частями тела. Здесь кстати, киселеобразная структура преобладает. Приходит на ум фильм «Солярис» и тому подобные поля сознания. Но вот рядом с моим белым облаком замечаю темное, еще одно, потом почти черное. Смотрю вопросительно на Дурова.
- Это твои страхи.
- Страхи?
   - Ну да. Чтобы черные облака исчезли, ты должна их внимательно разглядеть. Давай, вспомни, чего ты сильнее всего боялась в раннем детстве?
- И помнить нечего – войны. Жутко боялась, цепенела при звуках этого слова или когда пелись песни о ней. Особенно «Хотят ли русские войны» Евтушенко и «Бухенвальдский набат». А их исполняли по радио беспрерывно – так мне казалось. Едва заслышав, что сейчас будут петь такую песню, я стремглав бросалась в укрытие – мамины колени, туалет, «подкровать» и зажимала уши ладонями. Об угрозе третьей мировой твердилось в каждых новостях… Весь мой маленький мир был наполнен этим страхом – животным, недетским...

- Так, хорошо. То есть, хорошего мало – тельце твое сжималось, вместе со всеми его еще не сформированными невидимыми телами. Страх провоцировался окружающей обстановкой - радиоволнами, но корни его лежали глубже – на уровне клеток и их памяти. Это было тяжело, знаю. А какой еще у тебя имелся страх?
-  А потом еще был страх другого рода. Я боялась собственного отца. Он пережил аварию в шахте, был контужен и обезображен, что особенно явно виделось на его лице: сгорели брови, ресницы, щёки в черных крапинах угля. Он страдал – физически, но больше психологически и отгораживался от всех, включая семью. Целыми днями он лежал в своей комнате или ходил из угла в угол, о чем-то напряженно размышляя, находясь далеко-далеко… Даже заглянуть к нему я боялась. Конечно, не физически. Это было стеснение перед авторитетом пережившего смерть. Я испытывала скованность, граничащую с сочувствием, правда, еще только нарождающимся. Я боялась громко кричать или говорить, шумно бегать, тревожить отца и его сомнительный покой. Этот своеобразный страх, заставляющий меня съёживаться внутри, остался надолго – пока я не выросла…

- Так. Было, было… Ну, а еще что?
- Ну, некоторое время я боялась толстой чернявой соседки, матери двух пацанов-ровесников. Они жили в доме напротив и часто из него доносились крики, ругань, звуки расправы над мальчиками, которые шалили, конечно, а как же? Но побои и то, как их обзывала мать, превышали уровень детских шалостей. Она могла так же обругать и других – кого угодно, маленьких и взрослых, знакомых и случайных прохожих. Я панически страшилась встреч с этой женщиной. От неё веяло неприкрытой злобой. 
- Но это продолжалось недолго?
- Да. Вскоре мы уехали в другой город. Но там тоже иногда встречался этот образ ненавидящей меня мегеры, который я потащила за собой в своё отрочество.

- А  самый глубинный, животный страх?
- Да, да! Страх большой воды, поднимающейся безмерной, серой  волны, потопа. Это был очень необычный страх. Он отличался тем, что никаких признаков или разговоров о нём вокруг не наблюдалось. Откуда он взялся?
- С большой глубины. Всплыл.
- Ты вот шутишь, а мне было не до шуток – упрекнула я Дурова. – Когда в первый раз бабушка повезла нас к морю, я до последнего не могла заставить себя взглянуть на эту бескрайнюю стихию,  сливающуюся с небом. У меня скручивалось что-то в животе, и меня охватывала смутная, огромная тревога… Сидя в автобусе я отворачивала голову, услышав от попутчиков «Вот оно, море, вот оно! Ура!»
-  Помнишь, как долго ты с ним жила?
-  Хм, пожалуй… до конца двадцатого века. Иногда приближение большой волны я видела во сне. Хотела предупредить людей, лежащих на берегу, беспечно загорающих, совсем не замечающих близость смертельного бедствия. А потом… потом я полюбила воду (усилием воли?), стала с ней дружить, одно время занималась моржеванием…
- Ладно-ладно, об этом уже известно… Какой страх еще?
- Учителей, практически всех, тоже боялась. Вообще школы, уроков, что вызовут, а я не знаю или знаю урок плохо… И меня обзовут тупицей. Очень грозным был директор нашей школы – когда он шел по коридору, вращая глазами из-под роговых очков, все мы спешили спрятаться как мыши по углам, забиться куда-нибудь. Только не встречаться с ним…
- Ясно: ты боялась унижений.
- И они бывали… Еще я судорожно, панически боялась человека с распахнутой полой серого плаща, и чем-то жутко-фиолетовым между ног, преследовавшего меня до самого входа в школу, где потом я пряталась в туалете, не представляла, как буду возвращаться домой, снова видеть эту жуткую фигуру с омерзительным красным внизу, и не могла никому об этом рассказать. Правда, это было один раз. Но хватило.
- А еще? Ведь не всё?
- Не всё… Боялась сказать правду. Очень хорошо помню первые два раза, когда не смогла заставить повернуться свой язык и произнести то, что есть на самом деле. Признать свою вину: за то, что младшая сестрёнка упала с лестницы, а я разжала свои руки в этот миг, отпустила ее, фактически, падать. Почему? Не знаю и по сей день, что двигало мной, шестилетней тогда. Будто это не я, а кто-то злобный внутри меня…
А во второй раз я, уже первоклашка,  была вызвана к доске  - пересказать рассказ. Маленький такой. А я его даже не читала. Почему? Потому что я не поняла, для чего задавали прочесть этот рассказик. Думала, что для тренировки чтения. А читала я прекрасно с четырех лет. Вот и спросила сама себя: «Зачем мне тренироваться в чтении? Мне это ни к чему». Выйдя к доске, я, естественно, не могла ничего вымолвить, красная как рак, стояла и молчала. Перед глазами была только картинка – дети в саду собирают яблоки. Учительница, зная меня как отличницу, тщетно и с удивлением пыталась мне помочь, как и некоторые ребята. Но бесполезно. Ноль. Почему не призналась я в том, что не читала? Тоже не знаю. Страшно было. А чего именно? И стыдно… Мне поставили унизительное «три» - пощадили. Лучше бы «два». Этого случая не забыть мне вовеки. И страх тоже – что посмеются над моей «правдой», моей глупостью и т.п.
- Хорошо, дальше.
- Дальше… Еще смешнее и стыднее. До полусмерти боялась, что забеременела… от поцелуя. Это же надо быть такой темной! В восьмом классе! На городском пляже один искушенный и крайне смазливый мальчик чуть постарше меня пригласил прогуляться с ним по берегу, сверкая своими синими очами. Лестно было, помню, как сейчас. И нравился о мне, красавчик этот. Однако вскоре он, завлёкши меня, недотепу,  в кусты, принялся тискать мою грудь, стаскивать с меня купальник и наносить поцелуи моему девственному, но вполне  развитому физически телу. Я вырывалась с отвращением, боролась, как дикая кошка, с его липкими руками и губами. И он, слава Богу, не стал настаивать, обозвав меня дурой.
Облитая грязью и растерянная – вот тебе и любовь! под злым и палящим солнцем побежала я домой. И закрылась в спальне, уткнувшись горящей головой в подушку. Самое ужасное состояло в том, что на меня напал дикий страх – я же могу стать беременной от этого! Сейчас в это верится с трудом, да… Но тогда ужас пронизывал все мое существо и не давал ни заснуть, ни переключиться на что-то иное. Что мне делать?! Как жить дальше?! Что сказать маме, если….  Кошмар! Лучше бы мне не родиться…
- Угу. Ясно.
- Что ясно-то? Что все страхи от невежества?
- Тут вопросы задаю я (он улыбнулся) Дальше!
- Мне предлагается вывернуться наизнанку?
- Считай, что так.
- Но ведь выходит, что вся моя жизнь – череда страхов?
- Вроде того.
- Нелепо… Или так надо?
- Не отвлекайся!
- Был еще смутный страх церквей и всего церковного. Темных икон, запаха , странного, всех этих людей, толпящихся в мрачном помещении и падающих время от времени на колени… Их осуждения, если я подойду близко… Это не явный, не четко оформленный страх, глубоко сидящий и не объяснимый… Он исчез, когда меня окрестили – полушутя, не важно, - мои коллеги, субботним утром в командировке, точнее, в столице нашей родины.
- Так. Еще.
- Страх, что останусь одна, и замуж никто не возьмёт… Будут называть вековухой…
- Ну, это понятно… Дальше.

- Дальше страх за детей, маму, папу – когда что-то угрожало их здоровью. Особенно за детей в их младенчестве – сорок температуры, отечность, неостановимые поносы – не дай Бог в инфекционку попасть – там же умирают! Всё сжималось и леденело внутри… Операция у дочки в два месяца… Это животное что-то, кровно-нутряное…
- А еще? Самый главный назван?
- Н-нет…
Мне не хотелось это озвучивать. Но Дуров ждал.
Кстати, черных облаков возле нас уже почти не осталось.
- Страх, что меня разлюбил любимый… Парализующий страх, делающий меня пустой и мертвой внутри. Да и снаружи… Рождающий бессмысленность жизни моей. Довелось и такое испытать, уже в зрелом возрасте… Я так привыкла к его любви, вниманию нежному. А тут вдруг показалось, что произошло жуткое – раз-любил! Ррраз и смерть. Сразу! И всё, отключение от жизни. Ой, врагу не пожелаю…
Но  потом это чувство к тому, вроде бы смертельно любимому, прошло. Растворилось. Сама не знаю, как. Время, наверное, стерло мою патологическую зависимость от того человека… А время – это ипостась Бога. И только вместе с ним я из того ошейника страсти вырвалась-выжила. Правда, побитая изрядно, изувеченная…  Изувеченность как-то связана с вечностью?
Дуров не ответил, вместо этого задав вопрос:
- И это самый большой страх твоей жизни?
Пауза. Я думаю, сравниваю.
- Нет, самый испепеляющий был впереди…
- И?
- И он вытекал, вернее, был связан тысячей нитей с предыдущим…
- Так и бывает: один страх тянет за собой, порождает другой.
- Да, и причем еще больший! И он овладел мной целиком, смял меня, всю мою сущность…
Я замолчала, не находя слов. Вспомнила…
- Давай я расскажу его за тебя? – предложил умница Дуров.
Мне захотелось заплакать и броситься к нему на шею. Но мы сидели на разных облаках.
 
4. ОН НЕ ПРИМЕТ МЕНЯ!

Нет, Дуров не произносил слов, он даже не шевелил губами. Бесстрастность выражало его в общем-то непримечательное лицо. Но между нами стали возникать картинки, окутанные то ли серым туманом, то ли дешевым табачным дымом. Я – в тюрьме, в грязной камере с окошком  10 на 30 под нависшим мокрым потолком,  заплеванным полом и вонючим ведром. Я упала сюда, в этот ад камнем, одномоментно. Еще вчера я порхала бабочкой, красилась, форсила и радовалась солнцу. Теперь я здесь – яме, из которой мне не выбраться уже. Живой. И не вернуться к жизни уверенной в себе, или желающей такой казаться, не важно, успешной дамы.  А скоро, совсем скоро сюда придут зэчки – существа без жалости, без совести, без зубов… Такой быстро стану здесь и я. Если они меня не забьют. А они обязательно постараются оторваться – ишь, интелихентка, ученая, а как же это тебя не отмазали эти твои чистоплюи, б…?  И дальше в таком же духе. Я знаю, я это заслужила. В том-то и дело… Полностью. Я сбила девочку, подростка. Она на грани сейчас. Точного состояния я не знаю, я теперь изгой. Когда узнаЮт, что это я, та самая… та преступница, та негодяйка, на меня обрушивается злое, беспощадное осуждение или презрение. Я больше не достойна общения с людьми. Между ними и мною образовалась непроходимая стеклянная перегородка, какая бывает в студиях звукозаписи, пару раз доводилось… В той, прежней жизни. Которой больше не будет. Никогда.
Сказать, что мне плохо и страшно – ничего не сказать. Наверное, более жутко только в могиле, если тебя похоронят заживо. Ты уснул летаргическим сном, а все, включая врачей, этого не поняли и закопали тебя… Этого я тоже когда-то боялась. Как Гоголь. Мама рассказывала, что когда его перезахоранивали, то нашли, что его тело лежало на боку, как у перевернувшегося…
Но и это сейчас не пугает. Всё ушло… Мама, ты ничего не знаешь про свою дочь – насколько она низко пала. Я не могу тебе это рассказать. Язык не поворачивается. Я почти убийца. Без пяти минут. Девочка может умереть каждую минуту. И всё. Я стану губителем человеческой жизни. Что это за звон? Нескончаемый, утробно- низкий звук – это мой сотовый? Но его у меня отобрали. Тогда что же это за инфразвук? На одной ноте, он невыносим! И просить отключить его бесполезно. И некого, и нет такой силы. Невозможно ни сидеть, ни лежать, меня крутит волчком, лоб сам рвется к сырой и грязной стене с чьими-то каракулями и палками. Рвется, чтобы удариться об эту стену. И как можно больней… Глаза мои не закрываются, они как будто выпучены, но ничего не видят. Запах, ужасный запах… Это сера! О, Господи!
Я виновата! Нет, это даже не то слово!
Опять картинка: учусь водить. Тренер травит анекдоты и штрафует на трешку каждый раз. По городу ездить не учит. А я и не рвусь…. А чтобы мы получили права, еще собирает энную сумму. Так что, если честно, права мои – липа. Ну и ладно! Как-нибудь, одолею в процессе. Может, кто подучит, так сказать, в рабочем порядке.
Но потом всё закрутилось. Я как-то ездила, под музыку. Например, странников в ночи. И ночью по опустевшим улицам, и днём, выбирая известные пути. Пару раз теранулась боком, один раз, паркуясь задом, разбила фару о бетонный столбик… Но меня это не останавливало. Машинка легкая как ласточка – послушная, серебристая. Здорово!!
Меня несло. Весло волшебное… Так мне казалось. Уверенность, что мне помогают высшие силы, не покидала меня. Они казались абсолютно реальными, охотно контактными, и с ними я могла быть всемогущей.
Сочинялись на ходу фантазийные истории, обожали –  как мне виделось – коллеги и появилась масса интереснейших знакомых. Они липли как мухи. На мёд? Ой, не знаю. Еще и время такое омывало нас – гибкое, свободное, хотя и шокирующее… Но оно раскрывало некие окна внутри моей темницы – так я чувствовала, и изумлялась этому. Словом, трансерфинг!
Единственное, что омрачало: трещина в отношениях с мужем. Она расширялась, и реально норовила вырасти до неодолимой пропасти, особенно когда дочь уехала учиться в столицу. Говорить мы не могли, так как оба слышали только себя и свою правду. Поочередно впадали в ярость и исступление, жить становилось невозможно.
Но у меня как раз появились деньги – было много разных заказов, переводы, дипломы, диссертации, корректура и прочее. Я почти собрала на квартиру. В ней – как мечталось – я буду жить с любимым человеком, понимающим меня и тоже перешедшим в иное измерение.
Еще картинка… В один из осенних вечеров мы с коллективом отмечаем хэллоуин, Чья идея – не помню уже, но все, включая меня, её поддержали. Самые безумные наряды и маски, неописуемый кураж, зашкаливающее веселье. Много спиртного, музыки, до поздней ночи…  У всех на фото багровые, бесовские глаза…
И мой ангел ужаснулся. И принял экстренные меры – дернул стоп-кран.
На следующий день в дождливых сумерках я сажусь за руль, надо было на вокзал смотаться – за передачкой. И дальше уже не картинка – дальше жуть. Под тех же стрэнджеров я жму педаль – лети, моя ласточка!  И на нерегулируемом пешеходном мне под колёса бросается светлая тень. Откуда? Белые длинные волосы и белое же лицо – только это и помню вспышкой. А потом – мрак. И голос в голове «Вот и всё. Отлеталась». Дальше уже не я. Парализованный автомат – по инерции продолжающий какие-то дерганья. Поставила (нельзя же!) машину к обочине. В три прыжка назад – к девочке. Она пытается встать, пока еще не настигла боль. Далеко отброшен сотовый – ей он важен. Маленькая… Подстилаю свой полушубок под неё. На коленях. А из ласточки моей всё еще музыка несётся. Кощунственно-громко. Подошедшие вызывают скорую. И полицию. Что говорю, сама не знаю. Только бы она жила!!!
Дальше – меня накрывает мраком, сплошным. Я – за чертой, непроходимой, от всего остального мира. Я – преступница. Убийца! Ну и что, что не хотела? Неважно. Раздавила. Вот это и есть твоя тайная суть. Ты тщательно скрывала ее от всех, да не вышло…
Какие-то таблетки успокоительные – в рот все, что есть. Нееет, так просто не сдохнешь. Вместо сна – ходить и биться башкой об стены. Тебе всё дали, всё – образование, семью, квартиру… И что ты  в ответ?! Мразь! Тебе нет места на земле!
Голос в трубке – знакомый из прошлой жизни, ветеринар, воцерковленный Ник Ник. Моё безумное бормотание. И его окрик: так чего же ты сидишь! Беги бегом – там батюшка литургию служит. И срочно на исповедь! Что-то сильно толкнуло меня в грудь и я, накинув куртку, не помню что еще, старую шаль, побежала по скользкой дороге в ближайшую церковь. Побежала, точнее, поковыляла сквозь давящий мрак бесснежного и бессолнечного начала зимы и моей погибающей жизни. Ноги подламывались от слабости и еще чего-то, что сидело во мне и пищало от ужаса, лишая последних сил
.
В воротах храма - чёрная старуха, с недобрым, сморщенным и кривым лицом. И я не могу ее обойти. Мне кажется, она не позволит мне ступить на  подворье. Тогда я останавливаюсь и, склонив голову, роюсь в карманах чтобы найти денег на свечу. Но там – ни копейки. Вот! До чего ты дошла – тебе даже свеча не положена, потому что ты пуста как выжженная степь – от преступного твоего состояния. Ты – ничтожество, возомнившее о себе невесть что. Порыв злого ветра срывает  с меня платок, леденит голые руки, тщетно пытающиеся отыскать хотя бы пятачок… Умереть тут на этом сером крыльце самое то, потому что в храме я быть недостойна. Отчаяние сдавливает меня всю, я до сих пор не ведала такой его степени. Но внезапно еще более жуткий страх пронзает насквозь жалкий комок моего существа:
   
 ОН не примет меня!!!! Не примет! Скажет: отойди прочь, я не знаю тебя.
И страшнее этой мысли не существует ничего… Она в тысячи раз страшнее самой смерти.
Кажется, я потеряла тогда сознание.

5. НЕ ЗНАЮ, КАК НАЗВАТЬ…
 
 За невероятно огромным и прозрачным овалом-столом …кто? А вот даже не могу определить. Люди? Портреты? Восковые фигуры из музея известной мадам? Но они двигаются, переглядываются, жестикулируют, улыбаются, злятся и хмурятся. Все они что-то передают друг другу, обмениваются чем-то невидимым, но реальным. Призраки? Нет, тоже не подходит – те холодные и жуткие. А эти – теплые, пёстрые – по ощущениям. Но теплота их разная – от прохладного до горячего по печному.
Приглядываюсь.
Дикая собака Динго… Фрэзи Грант … балерина императорских театров, возможно, Асенкова….. Марина Неелова-принцесса из сказки Огниво…. Княжна Мэри… или Бэла? Цыганочка в алой юбке, ох, горяча! Похоже, Кармэн… Ещё много особ женского пола. Училка английского из школы – невероятная красотка с идеальными чертами и ухоженностью, тут же Нефертити или косящая ярко-лиловыми глазами Элизабет Тэйлор… И юные, и пожилые, с разной кожей и силой… А вот, кажется, и Маргарита, про неё у меня стих был… А вот, какое родное лицо – мама? Бабушка?
Однако не все они ведут себя мирно и дружелюбно. Кто-то замахивается для удара или пощечины, кто-то язвительно кривляется, кто-то плачет взахлеб, до истерики. Артисты, персонажи литературы и театра, знакомые и незнакомые люди, некоторые похожи на зверей – белочек, колли, мартышек, пантер… . И их бесчисленное множество. Но в этом овальном зале всех их можно видеть одновременно. Увеличивать тоже можно, как фото в андроиде. Слов не слышно, видимо, не это здесь главное.
Возраст присутствующих примерно одинаков – от тридцати до сорока. Но  зато наряды в широчайшем диапазоне  – от прозрачного до шуб-дублёнок. Хотя постепенно и они уходят странным образом из поля зрения. Форма будто растворяется, остаются сгустки некой субстанции, и ей трудно подобрать название. И все что-то передают и принимают, обмениваются расцвеченным киселём.
Боярыня Морозова энергично мечет снежки цвета обжигающей охры. Майя Плисецкая крутит розу вокруг невидимого шеста и еще не решила куда ее метнуть. Сонечка Мармеладова судорожно глотает тёмную жидкость – она подступает к ее тонкой шее откуда-то снизу,  и всё же пытается подарить блёклую маргаритку рядом стоящей монахине…
- Женские архетипы? – догадываюсь я.
Дуров ухмыляется:
- Там и мужики есть, но ты их не видишь. В упор.
- Да? Они, что – за женщинами? Прячутся?
- Вроде того, еще не проявились. Но это только твоё восприятие.
- Значит, если бы я была мужчиной, я бы видела  особей своего пола?
- Их суть. И ты бы имела другой угол зрения.
- А для чего мне всё это видится?
- Надо понять главный принцип… Это тебе такие экспонаты, наглядное пособие.

Я снова вглядываюсь в сборище.
Краски в нём постоянно меняются, это похоже на калейдоскоп или большой стакан с водой, где моет кисти художник. Когда рисует свою картину.
Если я чему-то училась в нашей системе образования, надо понять повторяемость, типичность в этом зрелище. В этой модели бытия. А еще надо примерить его на себя – я ведь тоже в этом винегрете могу быть. И бываю каждый божий день… Надо слиться с ним, мысленно, конечно…
- Так, так – подбадривает Дуров.

Ага, тут идёт передача – от одной фигуры к другой! Вот, тетка в красном и громадной шляпе – то ли ведущая программы, то ли держательница борделя – держит в руках шар неприятно-болотного оттенка. Она шлёпает этот шар как попку и вдруг швыряет его в юную «белоснежку». Мерзкие брызги разлетаются вокруг и попадают на многих беззащитных...  Неожиданно, однако.
- Как это она из своего красного сделал землистое хаки? – изумляюсь я.
- А обратное видишь?
- Когда из жуткого цвета делают красивый, чистый цвет?
- Ну да.
Начинаю искать. Вот еще одна с темным комком, мечет его далеко – через стол. А-а-а, ей помогают, поэтому она сильна. Это известная экстрасенс, забыла, как её звать. Джуна? Нет, кажется, нет… И тут же вижу Джуну в другом месте. Она работает как жонглёр. Предмет – булавы, точнее, булавочки, и все разных цветов. Ловит серые, подкидывает уже полосатые, в горошек, пополам с белым… И может очень высоко подкидывать. А потом они, эти булавы, снова возвращаются к ней, обесцвеченные, тусклые… И так бесконечно. Мне вдруг захотелось ей помочь. Желание было таким сильным, что мои руки стали гореть, странно!

- Хочешь подлить масла в огонь?
Голос Дурова и его насмешливая, но и точная метафора успокоили меня.
- Юмор тоже имеет цвет?
- Ещё какой классный! Но только юмор, а не сарказм.
- Он больше похож на воду! – моё восклицание-открытие вызвал сверкающий поток воды, который плеснула женщина в мантии, отороченной горностаем. Белый парик… а, ну это же Екатерина вторая! Ехидная… И поток от неё не такой уж сверкающий, как показалось сначала. Он временами на помои похож…

Интенсивность бросков менялась постоянно, цвета тоже. Картина завораживала, уходя в перспективу без конца. Однако грязных цветов почему-то в ней было явно больше. На секунду передо мной возник фрагмент, где всё являлось одной сплошной черной кляксой. И молодая женщина-стрелок в камуфляже отводит руку назад, чтобы швырнуть нечто страшное, смертоносное…
- Это война?! Та, которой я боялась в детстве?
- Да. Она. И кидаются там уже не мячиками и снежками.
О, Господи! - по коже побежали мурашки.

- А можно так, чтобы никто ничего не кидал? – говорю Дурову.
- Совсем – нельзя. Но минимизировать – надо. Стремиться. И помнить, что тебе вернется то, что ты кинул.
- И где такие тут?
- А это уже другой слой…
- Святые что ли? – догадываюсь я.
- Близкие к тому.
Я молча вглядывалась в передачи цвета-энергии. Туда-сюда, выше-ниже, чёрное в белое, белое в чёрное – процессы, как обозначил с самого начала Дуров…
- Но готовятся они, эти святые из этой… массы? – пришла мысль. Вспомнилась биомасса из фильма «Через тернии к звёздам».
Это он мне её, эту мысль бросил? Тоже цветной мячик…
Улыбается.
- Да. Посмотри внимательней. Без своего Я…
Та-ак. Ага, вот женщина – у неё  посылы  солнечные, а еще сострадательные. Доктор Лиза?
- Ты еще не видишь, а ведь большая часть потоков от неё идёт ввысь. Увидела?
Чтобы это увидеть, надо самой стать Лизой – это я говорю. Или он?
Впрочем, это неважно.
- «Наполним небо добром» - как поёт Шевчук?
- Можно и так сказать. Или собирайте себе сокровища на небе.
- Но там есть фильтр, так?
- Ты увидела? О, прогресс! Конечно, он есть. Для всех этих природно-могучих, условно говоря, женских эмоций необходимо сито!
- И что это за фильтр? Или сито…
- Не догадываешься?
- Мммм…
- Вот-вот. На букву М!
Этот несносный человек (а человек ли?) веселится от моего недоумения.
- Марля… математика… матрица, метрики какие-то….  - гадаю я, собрав все свои лингвистические познания.
- Еще! Сдаёшься?
- Нет! Дай подсказку, плиз!
- Мы о них чуть раньше говорили…
- О!!!!  Неужели мужики???!!! – шучу я.
- Йес, сударыня! Вашу зачётку!
Я оторопела. Похоже, моя шутка оказалась ключиком, методом,  ступенькой. Словом, подмигнувшей Тайной.

6. ИГОЛЬНОЕ УШКО

      «Ты должна сделать добро из зла, потому что его больше не из чего сделать"
                (Р.П.Уоррен)


Сначала во мне возникает протест, даже негодование.
- Ничего себе, это что за дискриминация? Они со своей буквой М – наверху, а мы - Ж - внизу?!
- Это не так. Пойми – нет низа и верха… Это мы себе такое берем в голову. В разумной вселенной, сиречь божьем царстве, нет деления по таким искусственным признакам – левое, правое… Да ты ведь знаешь это. Но забываешь…
- Всё равно, что-то я ничего не пойму. Есть очень логичное и наукой подкрепленное мнение, что женщина – совершенней мужчины. Ну, уже хотя бы потому, что создана с учетом ошибок при  «формовке» Адама.
- Ну и что?
- А может, это тоже лишь ваше самомнение? Что вы – фильтр… Не наоборот ли всё? Мужчине даёт оценку женщина! Ставит печать – годен-не годен. К строевой…
- Нуууу,  если к строевой…. – улыбается Дуров. Надо сказать, не обидно так,  подмигивая дружески.
Тут я зачем-то вспоминаю, что в одной мудрой книге, кажется, восточной женщина определяется как горизонталь, а мужчина как вертикаль.
- Вот-вот, а ещё жена да убоится мужа своего – подхватывает мой визави.
- Почему убоится?
- Надо думать… причем серьезно – Дуров делает глубокомысленный вид.
- Я вот  читала, что женщина для мужчины – путь к Богу.
- Хм. Любишь ты афоризмы сомнительные. Не хочу повторяться, но путь один – Христос. И это означает со-вместное движение. И безусловную любовь.
Мы оба замолчали.
Как же это понять? И принять систему фильтрации…
Опять пошли картинки.
В кабинках неопределенного размера по двое – он и она. В условиях самоизоляции. Они пытаются танцевать, но ничего не выходит. Она кричит. Она молода. И неуёмна. У неё широкие бёдра и она имеет право! Я права!!! – это невыносимо громкий крик, у меня от него звенит в голове. Я запуталась…
Царица Тамара. Феминизм. Матриархат. Бизнес-вумен. Железные леди. Самка богомола съедает самца после совокупления… главное – алименты.
- Без смирения – принятия мира и утверждения его в твоей душе-сознании нет благодати. Некуда ей войти…
- Стоп. Ты хочешь сказать, что  реальное смирение – перед мужем, мужчиной моим. Перед мужским началом. 
- Тавтология: начало – в этом.
- Как-то звучит архаично…
- А почему Христос мужчина? Просто так вышло, да? Случайно?
- И почему?
- Чтобы его правильно восприняли – парадоксально. С одной стороны - пожалели. Как  ребёнка… чистоты достигли детской. С другой –  как высшее существо, бога на земле.
- Мария так и восприняла…
Итак, женщина-природа с ее энергиями учится искусству партнерства со своим господином, богом, если угодно. По таким принципам:
- не использовать мужика, не рассматривать его как средство – это раз.
- не жалеть его, развращая и нянча;
- не принимать решения за него;
- не возбуждать в мужчине низшие инстинкты в своих корыстных целях;
- не быть ни рабой мужчины, ни его царицей-тираном….
В общем, тут тоже задачи разного уровня.
- О, ну если с этой точки зрения посмотреть на нас, то никто не пройдёт этот фильтр. Ведь это относится и к матерям – сколько судеб сыновних ими испорчено. То безмерная животная любовь, то ревность, то желание власти…
Дуров молчал. Это значило согласие или что? Еще чего-то я не поняла?
- Выходит, какая женщина, такой и мир? – спросила робко.
- Бери шире.
- Женщина – проверка мужчине, и наоборот?
- Еще копай, не ленись! Какой механизм включается во всех этих процессах, какой хитрый крючок имеется для всех нас? Как рыб в пруду…
Я напряглась.
- Ну…. Такой, чтоб мне было хорошо, чтоб я был доволен и собой, и моим
- Вот именно – МОИМ!
Дуров щелкнул пальцами. Будто обрадовался.
- Моё – вот этот крючок! Сие значит следующее. Эгоизм – главный враг твой, троянский конь в твоей крепости. Он ослепляет, оглушает,  одурачивает и неизбежно сдаёт врагу твою крепость.
- И всё – я не прошла?
- Погоди. Это раунды… и есть шанс встать с четверенек.
  И, видя, что я не собираюсь отвечать, что во мне образовалась пустота, он влил в неё такую длинную тираду:
- По большому-то счёту речь о том, чтобы справиться со  стихиями природы в самом себе. И тут неважно – какого ты пола. Животное начало имеется и там, и там. Да еще как заявляет о себе – кричит, требует своего. Испытать всё, что с ним связано – заманчиво, как полёт наяву. Кажется, что ты силён и полон – едой ли качественной, вином ли, чувством пола своего. Чувством власти, не зря рифма ей – сласть. Ты ощущаешь себя целостным, овладев чем-то прекрасным, бесконечным, ты жаждешь всецелости. И вроде бы обретаешь ее – слившись с любимым телом,  с бирюзовым океаном, со стремительным и изящным корабликом… В общем, с красотой – в виде ощутимо-земной формы.
Хорошо. Допустим. Что плохого в такой полноте? А дальше что? А дальше тебе непременно надо закрепить это ощущение, а также права на него и тот объект, что вызывал сладкую всецелостность. Будь то человек, животное, сад, небо, море, замок, механизм… Удовольствие имеет наркотическую суть. То есть, ведет к новой и более сильной неудовлетворенности. Почему вы, женщины так любите спрашивать «а мы с тобой навсегда?» «А ты на мне женишься?» Стремление закрепить право на всецелостность, сделать ее карманной, быть в ней уверенной, как в своём паспорте.
- А что при этом происходит с цветом энергий?
- Риторический вопрос. То есть, имеющий очевидный ответ. Чернеют, конечно.
У меня перед глазами возникла Анна Каренина, потом  леди Макбет. Причем не ясно, шекспировская или Мценского уезда. Они имели одинаково бурую фоновую окраску, наползающую  на лицо, грудь, коченеющие руки.
- Самое обидное, что всецелостность при этом утекает со страшной силой. Но ведь жизнь без неё  не жизнь…
 Что-то распирало меня изнутри, расширялось во все концы, а дыхание становилось всё медленнее. Но глубже. Всецелостность!! Она начинается от пупка! Я ведь тоже всегда искала именно её!
- Поэтому так любят таинственность – в женщинах, в искусстве, в фактах? Вдруг там, за потайной дверцей, и откроется всецелостность? 
Это как возврат к зародышевому состоянию?
Дуров согласно помалкивал. Давал мне возможность думать сразу в нескольких направлениях. Многомерность во мне развивал. Хм.
Погоня за благами, новыми партнерами – поиск всецелостности. А можно ее , то есть ее ощущение создать электродами, как у Пелевина в «Трех цукер…» ? Человека подсоединяют к компьютеру и можно испытывать всё, что хочешь, не отходя от «кассы».
- Теоретически да. Но ты всегда понимаешь, где подделка. Сразу отличишь.
- Где же тогда источник не мнимой всецельности?
Раздался легкий треск, будто ключик повернулся в невидимой скважине. Я отключилась. Или на минуту задремала?
Ты там, где твои мысли. Так давай, будь в хорошем – единственное, что услышалось мне от Дурова в этот момент перехода.

7. АКВАПАРК

Открыв глаза, я поняла, что нахожусь в воде. Но не в обычной то есть, мокрой, булькающей аш-два-о, с примесями и илом, нет. В похожем на неё субстрате, который держит тебя на поверхности, но при этом ты не намокаешь и в ладони набрать его не можешь. К этому надо было привыкнуть. Среда была комфортной, но не расслабляющей, как в ванной. Я начала пробовать эту среду руками, ощущать телом, принюхиваться, и при этом оглядываться вокруг. Цвет всё время мягко менялся, и  немыслимые оттенки вызывали радость, будили новые мысли-ощущения. Стены же отсутствовали. И диапазон движений в силу этого не ограничивался. Открытый океан?! Мурашки подсказали
Оказывается, таких как я, тут плавало много. Впрочем, слово плавать не подходило к тому, чем мы занимались. Правда, я еще совсем робко. Но «я» как частица уже не работало. Только МЫ. Как начало мысли. Или сплошная мысль. И это МЫ плавно двигалось, кружилось, образуя гармоничные сияющие фигуры. Никто никому не мешал, у каждого имелся простор, будто он был один в космосе, но тем не менее, все были восхитительно вместе, ведя свою партию. А чем занимались в процессе танца? Куда-то внимательно вглядывались.
Самое интересное, что над головами плавающих я увидела мерцающие нити – от макушки ведущие куда-то вверх, ввысь. А, так вот за счет чего мы держимся на поверхности!
Но нить эта – не поводок, а связь.  Чрезвычайно значимая.
В этот момент мне послали нечто, похожее на круг. Надо же, поняли, что с непривычки усталость у меня появилась.

Мне здесь определенно нравилось.
И переполняло нечто, чему не подберешь точного термина.
И всё же попробую подобрать… Что-то детское, лёгкое, в то же время важное. Вот – благодарность и удивление! Ими пропитан самый воздух вокруг.
Пресловутая толерантность? Нет, здесь ее нет, как проявления равнодушия. То есть, равного «душия» ко всем. В принципе,  наивысшая толерантность – у жвачных животных. При достаточном корме. Им всё и все равны, только бы кормили.

А где же Дуров? – наконец вспомнила я своего проводника. Мы больше не увидимся?
Стало немного грустно. Но тут же передо мной возник экран, хотя, возможно, только в моем сознании. Дуров прищурив глаз, салютовал мне загорелой рукой: я здесь. У тебя уже другая… другой пациент. Или клиент? Как лучше определить?
- Ха-ха – засмеялся этот весельчак. Было бы самонадеянно с твоей стороны считать себя исключением. Слава Придумщику, таких проклёвывающихся не убывает А даже наоборот.
- А здесь ты не можешь остаться, в этом месте? Тут, я смотрю, полно интересных дел.
- Нет, скажем так – не моя мечта. Но доводить сюда мне доставляет кайф.
- А-а-а, так ты же сталкер – догадалась я.
- Уже пора понять, что все слова это только слова. А я это  я.
- Ты вот кто – ты доводчик! Есть такой в хорошей мебели.
Дуров опять засмеялся, с удовольствием человека, хорошо сделавшего дело. Например, стульчик. Или хотя бы борщ. И исчез.
Я не успела спросить, что здесь происходит. Но, видимо, его помощь в этом уже не предполагалась. Хватит быть детсадом.
Я опять оглянулась. С какой целью всё же меня сюда поместили? От точности определения тут явно многое зависело. Тем более, если речь шла о цели. Менеджмент изучала? О да.
«Человека гораздо лучше можно понять не по его ответам, а по его вопросам». Кто-то мне это сейчас сказал. Кто-кто – МЫ. Мне вспомнился запрещенный в свое время роман Евгения Замятина. Антиутопия о коммунизме. Где у тебя не может быть абсолютно ничего личного. Кстати, потом, в 90-е этот мем продолжили – только бизнес. Сделали исключение значит, для бизнеса. Ну-ну.
И стало понятно: МЫ у этого писателя было заключено в кавычки. Здесь – они исключались, любые. Стоит поставить кавычки – всё сотрётся…
Как же понять всё это без Дурова? Расслабься и не торопись – мгновенно прилетел совет от него. Ух ты! Спасибо, товарищ доводчик!
Я так и сделала. То есть, МЫ. Танец плавающих существ замедлился, стал медитативным, сопереживающим мне? Неужели так можно? Мы чувствует Я?
И вскоре (опять же трудно измерить, что значит скоро и нескоро) пришел образ: черепахи Тортилы на круглом листе кувшинки. Она спокойна и музыкальна, практически бессмертна. Но она очень хочет помочь несмышленому, но любящему своего папу Буратино, поделиться с ним Тайной Ключика. Почему Буратино? Ну, тут есть варианты… Или просто чутье черепахи так велит?
Может, образ и так себе, но что-то в нём давало подсказку-объяснение теперешнему моему бытию. Мы – такая Тортила, ведь кто-то должен...

Одобрил бы Дуров такую метафору? Он говорит, для начала пойдет. Но можно развивать. Заготовка новогодних подарков… но обязательно каждому – своё, только ему подходящее. Ведь хуже нет подарить безногому коньки. Или диабетику коробку конфет. Это антиподарок. Стоп, стоп. Опять анти… Мы тут затем, чтобы ограничивать антимир?! Да, Дуров? В том числе - ответ мгновенен.
Антимир порождается эгоизмом.
Так что же подарить этому сердцу? Этому Буратино…
С какой стороны подвести его к Тайне? Тайна – кристалл, число граней – миллион, выбирай. Зависит от степени чистоты сердца? Да, наверняка.
Рифму?
Краски?
Хворь во благо?
Потерю?
Встречу?
Рану и пластырь на нее?
Песню?
Только не очередную иллюзию! Она не даст приблизиться к Тайне.

Ах Дуров! Ты понял, что к Тайне я  стремилась с детства. Этим мучилась, как сорокадневной жаждой. Жаждой прикосновения к тайне – тайне рождения и смерти, тайне любви и её творений. Человек должен узнавать свою тайну. Быть ее достойным и к ней допущенным.

Это я уже, видимо, перешла к эпилогу. Не бойся, читатель, он короткий. Просто пара мыслей вслух. Рефлексия на Дурова.
Низкие смыслы оправданы тем, что когда-нибудь они могут стать высокими. Но нельзя давать им долго торжествовать, заслонять высоту.
Должна быть... жить цветущая сложность.  И ум ангельский. Как у Дурова? Не обязательно. Я вообще не знаю, что такое «ум ангельский». Но выражение это нравится.
Это и будет мой мысленный подарок-пожелание Буратино! Пусть подумает.
А мужу сейчас слеплю реальные вареники. С вишней, правда, консервированной. Ведь уже осень.
Вот, пожалуй, и всё. Пока...