de omnibus dubitandum 27. 127

ЧАСТЬ ДВАДЦАТЬ СЕДЬМАЯ (1650-1652)

Глава 27.127. Я ЖЕ ОБЕЩАЛА, ЧТО УЛОЖУ ТЕБЯ С НИМ В ПОСТЕЛЬ…

24 ноября 1650 года

    Жили мы как нельзя лучше, если забыть то, чего забыть никак было нельзя; он был так благороден и учтив со мною, так попечителей и нежен, как не бывает ни один мужчина с женщиной, вверившей ему свою судьбу.

    Ничто ни разу не нарушило нашего обоюдного согласия до самого конца его дней. Однако, чтобы уже покончить с этим делом, пора рассказать о приключившемся с Марысенькой несчастье.

    Как-то утром Марысенька меня одевала (ибо у меня к этому времени было в услужении две девушки, и Марысенька отправляла должность камеристки).

    — Дорогая моя госпожа, — спросила она меня вдруг. — Неужто вы еще не тяжелы?

    — Нет, Марысенька, — отвечала я. — Ни вот настолько.

    — Господи милостивый! — воскликнула Марысенька. — Чем же вы все это время занимались, сударыня? Ведь вы вот уж полтора года как замужем. Будь я на вашем месте, сударыня, я бы давно уже понесла от моего хозяина.

    — Как знать, Марысенька, может, ты и права, — сказала я. — Не хочешь ли попытать с ним счастья?

    — Ну, нет, сударыня, — сказала Марысенька, — теперь уж вы этого не позволите. Если прежде я говорила, что допущу его до себя с легким сердцем, то теперь, когда он принадлежит вам безраздельно, боже упаси!

    — Велика беда, — сказала я. — Что до моего согласия, ты его имеешь. Мне это ничуть не будет неприятно. Да что там говорить — не нынче, так завтра я сама уложу тебя рядом с ним в постель, если хочешь!

    — Нет, сударыня, нет, нет и нет, — сказала Марысенька. — Теперь он ваш, и только ваш.

    — Глупенькая, — сказала я. — Разве ты не слышала, как я сказала, что сама вас положу рядком?

    — Как вашей милости будет угодно, — сказала Марысенька. — Коли уж вы сами меня с ним уложите. Но только я не скоро встану с постели, так и знайте.

    — Там видно будет, — сказала я.

    В тот же вечер, после ужина, я говорю ему при Марысеньке:

    — Мистер ***, известно ли вам, что нынче вы спите с Марысенькой?

    — Впервые слышу, — сказал он, и, оборотившись к ней, спросил:

    — Это правда?

    — Никак нет, сударь, — говорит она.

    — Как тебе не стыдно, дурочка, — начала я ее корить. — Разве я не обещала тебе давеча, что уложу тебя с ним в постель?

    Но девушка продолжала на все отвечать: «нет, нет». Тем тогда и кончился разговор.

    Однако ночью, когда мы уже собирались спать, Марысенька вошла, чтобы меня раздеть; господин мой тем временем уже лег. Тогда я возьми и перескажи ему все, что говорила мне Марысенька, а именно, что она бы давно уже забрюхатела от него, будь она на моем месте.

    — Вот как, госпожа Марысенька! — воскликнул он. — Я того же мнения. Иди же сюда, попробуем!

    Но Марысенька не послушалась.

    — Иди, иди, дурочка! — сказала я. — Иди, я позволяю вам обоим. Марысенька, однако, уперлась и не шла.

    — Ты потаскушка, вот ты кто, — закричала я. — Сама ведь говорила, что если я положу вас вместе, ты готова ему угодить всей душой!

    И с этими словами я заставила ее сесть и стала стаскивать с нее чулки и башмаки и все ее одеяния, одно за другим, а затем подвела ее к постели.

    — Ну, вот, — сказала я, — попытай теперь счастья со своей служанкой Марысенькой.

    Она, сперва было упиралась, не давала себя раздеть, но погода стояла жаркая и, на ней не так много было понадето, а главное, не было шнуровки и сама она, убедившись под конец, что я не шучу, перестала сопротивляться. Итак, я раздела ее догола, затем отвернула одеяло и впихнула ее в постель.

    Дальнейшее можно не рассказывать. Изо всего этого всякий может убедиться, что я его не почитала своим мужем, и, отбросив все правила и скромность, успешно заглушила голос совести.

    Марысенька, по-видимому, уже начала раскаиваться и пыталась даже выскочить из постели, но он ее остановил.

    — Ну, нет, — сказал он. — Ты сама видишь, милая Марысенька, что тебя сюда уложила твоя госпожа. Ее и вини.

    Он не выпускал ее из рук, а поскольку девка, была, совершенно голая и лежала с ним в постели, отступать уже было поздно, и она успокоилась и позволила ему делать с ней все, что ему угодно.

    Судите сами — если бы я смотрела на себя как на его жену, неужели я допустила бы, чтобы он возлежал с моей служанкой, да еще у меня на глазах — а я, заметьте, все время стояла подле. Но как я себя саму почитала за шлюху, то, быть может, в намерения мои входило сделать такую же шлюху из своей служанки, дабы она не могла мне тыкать в глаза моим грехом.

    Марысенька, однако, оказалась менее испорченной, нежели ее госпожа, и на другое утро встала в большом расстройстве чувств, плакала навзрыд, причитая, что она погибла, что все кончено, и никак не желала утихомириться. Нет, нет, она шлюха, потаскушка, она погибла, безвозвратно погибла! И весь остаток дня она провела в слезах. Тщетно пыталась я ее утешить.

    — Шлюха? — говорила я. — Велика беда! А кто же, по-твоему, твоя госпожа?

    — Нет, нет, — отвечала она сквозь слезы. — Вы совсем другое дело, вы — законная жена. Ничего похожего, — возражала я. — И даже не притязаю на это звание. Он волен на тебе жениться хоть завтра, коли захочет, и я ничем не могу ему помешать. Я ему не жена, и не считаю, что мы с ним состоим в браке.

    Зато между Марысенькой и ее господином пробежала черная кошка. В то время она сохранила свойственную ей доброжелательность, он же, напротив, совершенно к ней переменился и возненавидел ее всей душой; он был готов, я думаю, убить ее после содеянного, он мне, так и говорил, ибо то, что между ними произошло, считал великою мерзостью.

    Между тем, сожительство со мной было в его глазах, совершенно честным, и он смотрел на меня, как на свою жену, с которой он был обвенчан с юных лет, словно ни я, ни он никого до той поры не знали — ни он другой женщины, ни я — мужчины.

    И, правду сказать, он любил меня со всем пылом, с каким бы меня любил, если бы мы, в самом деле, были с ним обвенчаны с юности. Пусть он в некотором смысле и двоеженец (говорил он), но я — жена его сердца, его избранница, а та, законная, — постылая.

    Меня чрезвычайно огорчало, что он воспылал к моей служанке ненавистью, и я употребила все свое искусство, чтобы чувства его к ней переменились; ибо, хоть испортил девушку он, я-то знала, что я и никто более являюсь истинной виновницей. Так как я знала его за добродушнейшего человека на свете, я пустила в ход все свое искусство и не отставала от него, покуда он, не вернул ей свое благоволение; ибо, сделавшись орудием дьявола, я стремилась к тому, чтобы другие были столь же порочны, как я, и уговорила его еще несколько раз с нею переспать, покуда, не случилось то, о чем она говорила: бедняжка, наконец, и в самом деле затяжелела.

    Она была этим чрезвычайно опечалена, равно как и он.

    — Послушай, душа моя, — сказала я ему. — Когда Рахиль повелела своей служанке лечь с Иаковом, она, взяла к себе детей от этой наложницы и воспитывала, как собственных своих детей. Не тревожься, я возьму этого ребенка и буду заботиться о нем, как если бы он был мой собственный ребенок. Разве не я затеяла всю эту шутку, не я толкнула Марысеньку к тебе в постель? Я здесь не менее виновна, чем ты.

    Затем я, призвала к себе Марысеньку и принялась ее подбадривать, обещая заботиться о ее ребенке, да и о ней самой, и приводя тот же довод, что в беседе с ее господином.

    — Ты ведь прекрасно знаешь, Марысенька, — сказала я, — что во всем тут кругом виновата я одна. Не я ли стащила с тебя одежду, не я ли втолкнула тебя к нему в постель?

    Итак, будучи, истинной виновницей их беззакония, я старалась подбодрить обоих всякий раз, что они поддавались угрызениям совести, и вместо того, чтобы призывать их к раскаянию в содеяном, подстрекала их к продолжению тех же деяний.