Шла, ступеней не считая. Мария Шкапская

Максим Горький восхищался ее самобытностью, тем, как она во весь голос заявила о значении женщины. Еще раньше Короленко напутствовал ее в большую литературу, а Николай Гумилев, Михаил Кузмин, Александр Блок и М. Лозинский в двадцатом  году дали добро на вступление Шкапской в Союз поэтов, хотя к тому времени не вышло ни одного ее печатного сборника.
Мария  Шкапская, трижды умершая - как поэт, как лишенная заслуженной славы и как человек – вновь открывается читателю, поражая своей главной темой – женской любви и права на естественную жизнь.
***
«Ах, ступеней было много, длинной была дорога. Шла, ступеней не считая, падая и вставая, шла бы без стона и вдоха, но так устала, но такая была голгофа, что силы не стало. Упала. Распялась крестом у порога моего сурового Бога. И спросила так больно «Господи, разве еще не довольно» И ответил печальный «Этой дороге дальней нет ни конца, ни краю. Я твои силы знаю. Я твои силы мерил. Я в твои силы поверил». Сжег мне сердце очами. И был поцелуй палящий. И лежала в бессилии. И у лежащей за плечами зареяли крылья».


                * * *

                Как много женщин ты ласкал
                и скольким ты был близок, милый.
                Но нес тебя девятый вал
                ко мне о неудержимой силой.
                В угаре пламенных страстей,
                как много ты им отдал тела.
                Но матерью своих детей
                Ты ни одной из них не сделал.
                Какой святой тебя хранил?
                Какое совершилось чудо?
                Единой капли не пролил
                ты из священного сосуда.
                В последней ласке не устал
                и до конца себя не отдал.
                Ты знал? О, ты наверно знал,
                что жду тебя все эти годы.
                Что вся твоя и вся в огне,
                полна тобой, как медом чаша.
                Пришел, вкусил и весь во мне,
                и вот дитя - мое, и наше.
                Полна рука моя теперь,
                мой вечер тих и ночь покойна.
                Господь, до дна меня измерь, -
                я зваться матерью достойна.


                * * *

                О, тяготы блаженной искушенье,
                соблазн неодолимый зваться "мать"
                и новой жизни новое биенье
                ежевечерне в теле ощущать.
                По улице идти как королева,
                гордясь своей двойной судьбой.
                И знать, что взыскано твое слепое чрево
                и быть ему владыкой и рабой,
                и твердо знать, что меч господня гнева
                в ночи не встанет над тобой.
                И быть как зверь, как дикая волчица,
                неутоляемой в своей тоске лесной,
                когда придет пора отвоплотиться
                и стать опять отдельной и одной.


                * * *

                Быть бы тебе хорошей женою,
                матерью детям твоим.
                Но судил мне господь иное,
                и мечты эти - дым.
                По суровым хожу дорогам,
                по путанным тропинкам иду.
                По пути суровом и строгом
                ненадолго в твоем саду.
                Рву цветы и сочные злаки,
                молюсь имени Твоему.
                Но ворчат за стеной собаки:
                - Чужая в дому.
                А как жаль оставить тебя за стеною..
                Слезы в глазах - как дым...
                Как бы я хотела быть твоей женою
                И матерью детям твоим.


                * * *

                О, сестры милые, с тоской неутолимой,
                В вечерних трепетах и в утренних слезах,
                С такой мучительной, с такой неукротимой,
                С несытой жадностью в опущенных глазах,

                Ни с кем не вяжут вас невидимые нити,
                И дни пустынные истлеют в мертвый прах.
                С какою завистью вы, легкие, глядите
                На мать усталую, с ребенком на руках.

                Стекает быстро жизнь, без встречи, но в разлуке.
                О, бедные, ну как помочь вам жить,
                И темным вечером в пустые ваши руки
                Какое солнце положить?


                БИБЛИЯ.

                Ее на набережной Сены
                В ларце старуха продает,
                И запах воска и вербены
                Хранит старинный переплет.
                Еще упорней и нетленней
                Листы заглавные хранят
                И даты нежные рождений
                И даты трудные утрат.
                Ее читали долго, часто,
                И чья-то легкая рука
                Две-три строки Экклезиаста
                Ногтем отметила слегка.
                Склоняюсь к книге. Вечер низок.
                Чуть пахнет старое клише.
                И странно делается близок
                Моей раздвоенной душе
                И тот, кто счел свой каждый терний,
                Поверив, что господь воздаст,
                И тот, кто в тихий час вечерний
                Читал Экклезиаст.


                ПОКОЙ.

                Есть в русской природе усталая нежность.
                Бальмонт.

                Мне снятся русские кладбища
                В снегу, по зимнему чисты,
                В венках стеклянных ветер свищет
                И гнет усталые кресты.

                Переступивших и достойных
                Равняет утренняя мгла,
                И так смиренно, так спокойно,
                Так много грусти и стекла!

                Прилечь, притихнуть, стать, как иней.
                Как этот хрупкий, скрипкий снег,
                И белых туч на кровле синей
                Следить прозрачный легкий бег.

                И знать, что скорби и волненья
                Сквозь этот снеговой покой
                Не тронут скорбного успенья
                Своею цепкою рукой.


                * * *

                В маленькой заклеенной загадке,
                В розовом конвертике с подкладкой,
                С маркой двадцатипяти сантимной,
                Пишут мне печально и интимно,
                Что Володя думает жениться,
                Но поедет летом за границу,
                Чтоб со мною повидаться снова,
                Что сильна, должно быть, власть былого.
                Добавляют также осторожно,
                Что жена его совсем ребенок,
                В мужа без ума влюбленный,
                Что ее сломить легко и просто можно.
                Чувствую их острые намеки,
                Страх и опасенья, чтобы мой далекий
                Вновь не стал бы близким и безвластным.
                Пишут мне, как женщине опасной.
                Верен их расчет и очень - очень тонок.
                Но того не знают,
                Что не львица светская, - ребенок
                Проведет с письмом всю ночь, рыдая,
                И о ней, страдающей украдкой,
                Не напишут никому интимно
                В розовом конвертике с подкладкой,
                С маркой двадцатипятисантимной.


                СЕРДЦЕ В ВАТКЕ.

                Положу свое сердце в ватку,
                Как кладут золотые браслеты.
                Пусть в суровой за счастье схватке
                Не следит суеверно приметы.
                На победу надежды шатки,
                Неудачу пророчат ответы.
                Положу свое сердце в ватку,
                Как кладут золотые браслеты.


Грустное


В незнакомом храме я. За чуждой мне мессой.
И молитвы чуждые на чужих губах.
Тишина загадочна за цветной завесой,
Музыка печальная – Гендель или Бах.
Господи, как ласково! Господи, как тонко!
Столько умиления, столько слезных лиц.
Трогательны статуи Матери с Ребенком,
Перед ними женщины распростерты ниц.
Если б в это пение так же просто верить,
Если б плакать с радостью покаянных слез,
Глядя на таинственно запертые Двери,
Знать, что с нами молится плачущий Христос…
Но на сердце холодно – холодно и остро.
Плакать – сердцу чуждое.  Плакать веры нет.
Слезы только с верою ласковые сестры,
Только умоляющим их вечерний свет…
В незнакомом храме я. За чуждой мне мессой.
И молитвы пламенной не творят уста.
Знаю так отчетливо: за цветной завесой
Нет за нас просящего, грустного Христа