Петя, открой

 

– Умру – и вмиг полегчает, – думала Марья, лёжа за занавеской на остывшей печи.

   Внутренности невыносимо жгло, словно их поджаривал на адской сковородке мелкий бес-огневик. Во дворе хрипло кукарекал и бил крыльями петух – голова Марьи отзывалась на все звуки тяжёлым колокольным звоном.

Никто к ней не подходил с самого утра. Мужу Семёну запретила появляться в этой части избы повитуха – дескать, нельзя мужу глядеть на родильницу целую седмицу после родов.  Да муж и сам бы не пришёл – был он равнодушен и холоден к молодой жене. Говорили, когда-то он сильно любил одну девушку, а когда родители насильно выдали ту замуж в соседнее село, за богатого, – отправился топиться на Бездонный омут. Брёл в чащобе, да по пути встретил лешего, тот и отговорил Семёна топиться... Шепнул: русалки в омуте больно резвые – станут щекотать и мучить утопленника до второго пришествия...

        Свекровь заглянула, когда скотину выходила кормить, сунула на печку краюшку хлеба да кружку молока – да и всё. А зачем особо заботиться – ясно было, что к вечеру захиревшая невестка отмучается. Краюшка сохла, а в молоко упал большой запечный паук – у Марьи не было сил поднять кружку и сделать глоток.

   Народившегося три дня назад крупного и крикливого Марьиного мальца отнесли к соседке Авдотье – та разрешилась девочкой одновременно с Марьей и взялась кормить обоих младенцев. 
     Марья понимала, что долго не протянет  – да ей и не хотелось. С тех пор, как родители – вопреки всем воплям и стенаниям – отдали её за нелюбимого Семёна, жизнь для Марьи потеряла всякую радость. А чему радоваться? Муж, конечно, бьёт редко, но и не любит, не балует. Свекровь придирается, за каждый промах поедом ест...

   Да мучает тоска по любимому Петру, за которого ей не позволили выйти по причине его хромоты.  Пётр –  говорят – весь год после Марьиной свадьбы ходит по деревне чернее тучи,да не хромает – зажила нога-то! Но на девок больше и не глядит.
 
"Решил всю жизнь бобылём прожить, " – шепнула Марье всезнающая соседка Анисья.

    За год такой жизни превратилась румяная бойкая Марья в собственную тень. Ничего ей было не жаль покинуть – но ребёнок словно привязывал, третий день не давал уйти в мир иной.
 
"Принесла бы его свекровь – глянуть хоть разок, – думала Марья. – сегодня крестить должны.  Интересно, как нарекут... Может, Николаем? Или Савелием? Какой же сегодня день по святцам?

   – День сегодня, матушка, священномученника Евтихия, – вкрадчиво сказал кто-то над самым ухом Марьи. – а сыночка твоего Владимиром назовут, я разговоры подслушала.

   – Это ты, Параскева? – едва слышно спросила Марья.
  – Я, кто ж ещё? – кикимора на   мгновение показалась Марье, поправила сползающую подушку, сдула с лица больной липкую спутанную прядь. – Эк тебя угораздило-то! Ведь помрёшь скоро!

  – Помру, касатка моя... Да и к лучшему! Я ведь счастья-то не видела. Любила Петра, и сейчас люблю. А мужа не любила... Он злой...

   – Полно тебе, Марья. Ты ещё поживешь с любимым. Мы с Софроном-банником знаем, как тебе помочь.

  – Помоги, помоги мне, Параскева! Помоги, чем можешь, – со страстью прошептала Марья, чуть приподымая голову с подушки. Внутренности от такого усилия вновь скрутило болью.

– Тиш-тиш-тише, – зашикала на неё Параскева, – сейчас легче будет. Она достала из кружки дохлого паука и, что-то нашёптывая, сунула его Марье за шиворот.

  Та брезгливо дёрнулась, но стерпела – кикимора своё дело знает.

– Родильница-лихорадушка, перейди на паука, на курицу-пеструху, на свекровь-старуху...

  За окном истошно закудахтала курица, затем где-то в огороде заохала свекровь – видать, у неё скрутило живот от Параскевиного заговора.

 Марье стало легче, боль во внутренностях притупилась.

  – Спасибо, милая! Ты выпей молочка, да хлебца съешь!

  – Не откажусь, раз угощаешь,  – прошелестела Параскева.

   Она уселась Марье на грудь и принялась жевать хлеб, обмакивая его в молоко и по-кошачьи мурлыча от удовольствия. Сейчас она выглядела сморщенной горбоносой карлицей, а остальным обитателям избы всегда показывалась  пушистой трехцветной кошкой. Про её кикиморью суть ведала одна лишь Марья.

  Марья любила и привечала разную нечисть – ходила на русалочьи игрища в ночь на Ивана Купала, прикармливала кашей домовых и банников.

  – Ты слушай меня, матушка, – жуя, сказала Параскева. – вот что мы с Софроном придумали. К вечеру ты должна умереть, тебя отнесут в гробу в церковь и оставят там на ночь. Мы пойдём за живой водой из Титова ключа, что бьёт из-под земли одну ночь в году – накануне дня Тита-Листопадника. Наберём воды и перед третьими петухами сбрызнем тебя – ты и оживёшь. Утром тебя придут отпевать  и  хоронить – а ты лежи не шелохнись. Как тебя похоронят – мы придём на погост да тебя откопаем. Тут ты беги к своему Петру, но смотри – никому не показывайся! Коли примет тебя жених – из могилы восставшую – так и жить вам обоим вместе до ста лет! И сыночек твой век с вами будет!

    – А как же мы невенчанные жить-то будем, Параскевушка? – с испугом спросила Марья.

 – Это уж не твоя забота: мы с Софроном знаем, что делаем! – строго ответила кикимора. Она доела хлеб, допила молоко и  вмиг обернулась кошкой Марфой. Махнула хвостом и мягко спрыгнула с полатей.

  ...К вечеру Марья впала в оцепенение. Она всё чувствовала и понимала, но не могла пошевелиться. Ничего не болело, на душе было радостно. Немного отдохнув, она решила прогуляться: легко скинула тяжелую телесную одёжу и вольной ласточкой полетела над засыпающей деревней.

     За дальним Вороньим лесом гасла заря.

  Первым делом Марья проведала сыночка – тот спал в люльке у Авдотьи, во сне чмокал губами и пускал молочные пузыри.

"Накормила мою кровинушку Авдотья, не обманула," – подумала Марья и полетела дальше – на край села, к любимому Петру.

Пётр сидел на крыльце и плёл корзину.

    – Пётр, а Пётр! Пойдёшь со мной на заре за грибами? – игриво звала его из-за плетня Евдокия, молодая чернобровая соседка. Коса её, словно змея, вилась по спине и блестела в красных закатных лучах.
 
– Не пойду, – хмуро отвечал Пётр.

– А грибы-то нынче знатные! Грузди, рыжики! Я уж три кадки насолила....– не сдавалась девица.

 Ей, красавице, первой невесте на деревне, зачем-то нужен был именно Пётр. Марья, зависнув над соперницей, изо всех сил дёрнула ту за волосья.  Девица охнула, перекинула косу на грудь.
 
    – Чегой-то ты? – равнодушно спросил Пётр.

   – Ой, да нечисть, видать, шалит, за косы дёргает!

– Сама ты нечисть! – возмутилась Марья, но её никто не услышал. Она подлетела к Петру и погладила его по щеке – он беспричинно заулыбался, бросил плести корзину...

– Слышь, Пётр, Марья-то померла сейчас! – крикнула ему баба  Настасья, которая всегда первая узнавала обо всех деревенских событиях,  – видать, от родильной горячки.

   Пётр повесил голову, сжал губы и ничего не ответил. Настасья побежала дальше по улице – сообщать всем новость о Марьиной кончине. Евдокия развернулась, тряхнула косой и пошла по улице к своей избе – и всё оглядывалась на Петра украдкой: вдруг всё же смотрит вслед?

   Марья осталась сидеть рядом с Петром. Тот крепился-крепился, но, едва лишь надоедливая Евдокия отошла от калитки, – сразу заплакал. Марья придвинулась к нему близко-близко – и слизывала с его щёк крупные слезинки, чувствуя, как каждая капля питает,  наполняет силой её призрачную личину.

 ...Утром её хоронили. В церковь на собственное отпевание Марья не явилась – сидела у люльки с младенцем и пела грустные тягучие колыбельные.

    Параскева разок показалась, подмигнула, махнула кошачьим хвостом  – и вновь исчезла. Вслед за ней заглянул редкий гость – сам Софрон-банник. Был он похож на маленького сердитого ежа, но с вместо колючек на спине демона топорщились жёсткие черные волосы.

   – Ну, как ты тут, Марьюшка? – спросил он.

   – Хорошо, Софронушка, хорошо, милый...
   – Ну и ладушки! Тебе уж яму копают.
 
   – Охти, как страшно! – Марья прижала ладони к лицу.

Младенец проснулся и заревел. Вслед за ним во второй люльке заплакала дочь Авдотьи.
  – Ну-ка, тихо! – Софрон дунул на младенцев, и те вновь заснули.

– Крепись, Марьюшка, всё ладно будет! – сказал банный демон – и пропал.

 ...Ночью Марья очнулась в гробу. Темно, тесно,  страшно...

   – Помогите, помогите! – она в отчаянии заколотилась о крышку, пытаясь выбраться.
   – Чего стучишь? Потерпи,  сейчас мы тебя вызволим! – заворчала Параскева, скребя по крышке когтистой лапой.
   – Поскорее, милая, нет моих сил, задыхаюсь, на волю хочу, – заплакала Марья.

  Крышка гроба откинулась, Параскева и Софрон подхватили Марью под руки и, взлетев, поставили на ноги – та пошатнулась, но устояла.
   – А теперь беги огородами к своему Петру – нам гроб снова закопать надо! – сказал банник.
  – Да смотри, если Пётр тебя до третьих петухов в избу не впустит – тут уж мы бессильны. Станешь кикиморой, как и я, – тоненьким голосом крикнула ей вслед Параскева.

   Марья подхватила подол савана и побежала – словно полетела птицей над росистым осенним полем.

     Пётр не спал – плёл очередное лукошко,   жёг лучину,  что-то беспокойно шептал себе под нос. Марья постучала по мутному стеклу. Пётр глянул – и отшатнулся от окошка. Перекрестился.

Марья заплакала, застучала сильнее.

  – Впусти, впусти меня, Петенька, сокол мой ненаглядный! Я ожила и к тебе пришла, а не к мужу постылому! Я тебя люблю!
Медленно, очень медленно Пётр подошёл к окну. 
– Впусти меня! – жалостливо попросила Марья, – мне холодно!

Петух в сарае начал прочищать глотку – готовился закукарекать.

 – Петя, Петенька, не бойся меня! Поторопись!

Пётр не выдержал, отпер дверь.

– Я живая, Петя! Я встала из могилы и пришла к тебе – невестой!

Пётр – всё так же молча – обнял её.

– Ну и всё! – промурлыкала кошка-Параскева, шмыгнув через порог под ногами влюблённых,  – теперь жить вам вместе до ста лет вдали от людских глаз. И мы с Софронушкой будем с вами обитать, по хозяйству пособлять. Запрягайте коня, поехали, я вам избушку лесную покажу.

   – А как же мы будем вместе жить – невенчанные? – испуганно спросила Марья.
   – Идите в село, где вас не знают, пусть поп  обвенчает, – ответил Софрон.
   – Я же венчалась уже с Семёном, иль ты забыл?
  – Та Марья умерла, – вставила Параскева, – венчайтесь спокойно, Бог простит.
   – Венчалась – не венчалась, живая ты аль мёртвая – я с тобой, Марья, – решительно подал голос Пётр.
  – А как же мой сынок Владимир? Я без него не уйду!
  – Вон он, оглянись! – Марья обернулась и увидела у ворот люльку с младенцем, – я его загодя у Авдотьи стащила. 
  – Запрягай коня, Пётр, да не медли! – сказал невесть откуда появившийся Софрон, – вам надо до свету от деревни отъехать.

...К утру Пётр и Марья приехали в город Пинегу, разбудили старого батюшку и тихо обвенчались. После венчального таинства поселились в избушке посреди леса и привели в этот мир – одну за другой – семь красавиц-дочерей. Жили до ста лет – славно, дружно, да кошку свою трёхцветную, Марфу, не обижали. Говорят, так и появилась в этом месте наша деревня – Софроновка...