Ключи от ватерлинии

 
Есть такая метафора, как переходная земля. Это когда одной ногой ты еще в привычном, а другая уже нащупывает дорогу в новом. Переход как движение и пространство одновременно.
 
Такими переходами изобиловала моя срочная служба, и спустя пару десятков лет вижу те события не как дискретную массу, а как последовательность, которая складывалась определенным образом…
 
СССР, ноябрь 1983-го. За пару дней до моих восемнадцати приезжает гонец из военкомата, приносит повестку. Уходит некая команда в Казахстан, предписано явиться. В военкомате не скрываю возмущения: «Какая повестка?! - мне еще нет восемнадцати!». Отпускают домой - а забирают через три дня после дня рождения, но уже по стопам отца на Тихоокеанский флот. На три года, похоже, за то, что кочевряжился - но позднее понимаю, что с первой командой оказался б в Афганистане. Такое вот начало.
 
Дальше – проще. Призывной пункт Челябинской области, самолет на Дальний Восток, электричка до Артема, две недели в распределительном пункте – так протекает жизнь в невесомости… на гражданке уже никто, на службе – еще никто.
 
- Учебка. Русский остров, Школа Оружия, рота коков Тихоокеанского флота. То, что из меня, на тот момент из трех яиц бьющего два мимо сковородки, решили сделать повара, сюрприз.
 
После бани окончательно расстаемся с гражданской одеждой, а с военно-морской формой, которую поначалу непонятно как надевать, получаю и первый местный статус - «дух». Название, считаю, точное: дух как тот джинн из бутылки - нечто бесплотное, бестелесное, но способное к обучению и повиновению.
 
Скоро сама собой формируется еще одна иерархия. Начинаем делиться на «шарящих пацанов», из которых позднее выйдут новые командиры взводов для учебки, «средний класс» и «мутных». К службе готов плохо, так что пополняю ряды последних.
 
Муть начинается в первый же вечер. Пришиваем погоны и подворотнички. Шить не умею, исколол в кровь все пальцы, к середине ночи худо-бедно это дело присобачиваю – и вижу, что буква «ф» на одном погоне смотрит не вертикально вверх, а в сторону! В бешенстве отпарываю, перешиваю уже правильно – здравствуй, первая ночь без сна.
 
Дальше – больше. Организм не готов к влажному климату Дальнего Востока и к матросской пище. На ногах язвы, за пару месяцев теряю девять килограммов. Когда забиваю единственный гол в футбольном матче с третьим взводом, наш комвзвода с удивлением смотрит на меня на построении, с трудом веря, что это дистрофичное существо сделало игру, но роняет скупое: «Молодец!».
 
Наш взвод много времени проводит на малом камбузе. Тут нас разбивают на тройки, дают продукты и учат готовить, я же чаще торчу в нарядах и караулах, да на той же чистке картошки, и лишь пару раз готовлю. Такие эпизоды словно чудо: приготовил нечто – и оно съедобное! Мать до сих пор не верит, что четверка за борщ в моих поварских корочках – фикция: никакой борщ тогда не варил, а был в очередном наряде.
 
Так и катятся будни: тут не успеваю, там не врубаюсь, здесь теряю. Вот яркий эпизод. Подходит старшина второй статьи из другого взвода, вручает некий сверток и приказывает сходить на большой камбуз, где питается вся учебка, найти некого лейтенанта и отдать ему это. Честно иду, куда требуется, с час ищу, а не найдя никого, возвращаюсь в ротное помещение – а здесь уже не могу найти и отправителя. Ну и таскаю ценный груз весь день с собой: отвечаю ж за него. А на вечернем построении подходит командир роты и интересуется, что это у меня. Честно отвечаю, что так-то и так-то, и тут оказывается, что лейтенант – тоже из нашей роты, но, как и второстатейник, он от свертка наотрез отказывается: не в курсе, товарищ командир, бред какой-то. В свертке же оказывается увесистый кусок мяса – его у меня, кажется, таки забирают, после чего второстатейник находит меня уже тет-а-тет и награждает жестокой затрещиной. И в этом я его понимаю. А вот зачем он отправлял туда именно меня – загадка. Я ж до службы учил наизусть на спор «Евгения Онегина», а не проходил заочные курсы воровства во флотских структурах.

Осенне-зимняя учебка – это постоянный холод. Температура в ротном помещении не превышает 6 градусов, спим в шинелях. Только к утру согреешься – в шесть утра сирена, и повзводно, по форме одежды «голый торс» бежим к океану на перессык. Считаю, эту комбинацию кто-то удачно придумал: и пробежались-согрелись, и облегчились.
Холод – это и стояние у камбуза в ожидании, когда придет наша очередь. Ветер с океана пронизывающий, шинелька не держит, и так узнаю, что такое -5, а по ощущениям -20.
А еще раз в неделю подбрасывают холод в виде бани. Добегаем до нее в легких фланках, и, если предыдущие застряли, дрожим на ветру и мечтаем только о том, чтобы запустили внутрь. В этот момент плевать, что горячая вода – только для старшинского состава: все равно внутри сначала теплее. Совсем не мыться нельзя – опрокидываем на себя по тазику холодной воды, одеваемся и ждем команду на выход. При этом с простудами в санчасть редко кто попадал, так что вполне рабочий вариант закаливания.
Да, многие в учебке впервые закурили именно из-за холода: вроде как в курилке теплее.  Сложно сказать, что удержало меня, но курить так и не начал.
 
Проходят эти сумасшедшие полгода – а значит я «карась». Для учебки это уже статус. Оказавшись с желтухой в госпитале, не только там слегка отъедаюсь, но и уже сам гоняю духов и осваиваю властное: «Але, воин. Сюда иди!».  Даже теряю где-то берега, раз будущий полторашник Саша Симон отводит меня в умывальник и без особой злости, но чисто из воспитательных соображений чистит мне морду, объясняя, что кое-какие мои слова в его адрес - не по рангу. Полезное послание, пригодится в дальнейшем.
 
В те пару недель, что вернулся из госпиталя в роту, я - существо ненужное и бесхозное. Почти всех наших давно разобрал флот, а таких несписанных еще человек пять-шесть болтается.
 
- Но вот и я на корабле. Торпедолов, база ВМФ между Владиком и Находкой. Это надводный корабль, задача которого - собирать по морю торпеды после учебных стрельб подводных лодок и возвращать на базу для перезарядки.  Да, отстрелянные торпеды не тонут, а, словно огромные поплавки или сигары, вертикально качаются на волнах. Приходим в заданный квадрат, вылавливаем торпеды сачком и укладываем в обустроенном под них ангаре.
 
А еще торпедолов - эхо госпиталя. Вообще-то должен был попасть на подлодку, но после болезни меня отправили на надводный корабль. Здесь по той же причине чуть не определяют в радисты, но засыпаю за рацией в первом же море, так что возвращают на камбуз.
 
Как понимаю уже скоро, торпедоловная вольница – мой счастливый билет. Подлодка – это сложное оборудование, оттого там сплошь офицеры и мало матросов, так что срочник там может все три года ишачить как молодой. Ну и не раз наблюдаем возвращающихся из автономки подводников: бледно-зеленых, замученных. Не так просто им дают красное вино и сгущенку. У нас же, объясняют мне в первый же день, полтора года пахоты - дальше свобода.
 
Правда, до нее еще нужно дожить. Караси здесь, как те же духи в учебке, самые молодые и бесправные - так что я снова «на самой низшей ступени развития». А сами иерархические отношения просты: за порядком следят старослужащие– а если что не так, кэп спрашивает с них. Спрашивает в том числе жестко: как-то видел, как он бил морду одному дембелю. Ну, и те же методички спускаются вниз к молодым. Косячу на первых порах много, так что и достается больше других.
 
А сначала как новичка меня отправляют на соседний торпедолов за ключом от ватерлинии: «Сходи к Мазуте, это наш ключ. Он у меня вчера взял, обратно не занес». Мазута, коренастый первостатейник, почему-то сначала криво ухмыляется, затем делает серьезно-озабоченное лицо, кричит в кубрик насчет ключа, потом словно спохватывается: «А, точно! У меня». Достает откуда-то большую связку ключей, задумчиво перебирает, наконец отстегивает один мне: "Кажется, этот"... Приношу ключ, и команда незлобиво ржет, оценивая тем самым мой флотский «интеллект», и по счастью открыть ватерлинию этим ключом меня не просят. Мягкий и веселый вид издевательства над бестолковыми новичками.
 
Ну и это ж напоминание о том, что нужно учить матчасть: устройство корабля и устав корабельной службы. А я такое запоминаю плохо – за что периодически огребаю. Насколько эти тексты не игрушка, узнаю через полгода, когда в зимнем море корабль получает пробоину. Сильно тогда нервничаю: совершенно не хочется тонуть в ледяной воде. К счастью, тогда нашлись люди, разбиравшиеся в борьбе за живучесть и оперативно законопатившие течь.
 
На второй день по мою душу приходит особист. Это капитан-лейтенант из особого отдела, проще говоря КГБшник. Вроде как приветствует на новом месте и просит докладывать ему если замечу некие нарушения дисциплины. Послушно киваю, твердо зная, что докладов не будет: накануне мне наглядно объяснили, что такое стучать нехорошо. «Наглядно» - это радист, который осенью уйдет на дембель. Да, он отслужил почти три года, но статуса старослужащего у него нет, потому что когда-то он отозвался на зов особиста. С тех пор он изгой. Быть таким не хочется.   

Нас, одногодков, пятеро, мы дружны. Пока еще пашут и четверо тех, кто старше на полгода. Скучать некогда: помимо готовки и бачкования, это еще и трехразовая уборка корабля, утренние походы за хлебом, построения, политзанятия, ночные бдения в трюмах, ловля торпед при сложностях с вестибюлярным аппаратом во время выходов в море… 
 
А вот и первый выход в море. При полном штиле меня сильно укачивает, тем не менее, в качестве инициации выпиваю плафон соленой воды. Плафон - это где-то 0,5, и они сильно на любителя, зато уже можно называться моряком.
 
Самое неприятное, что происходит в этом полугодии – история с маслом. Продукты получаем раз в две недели, а растительное масло – продукт драгоценный: на нем старослужащие во время вахт жарят картошку. Идем с продуктами с базы, несу трехлитровую банку масла. Несу бережно – но у трапа на корабль поскальзываюсь и в падении разбиваю банку на глазах всего экипажа. И поднимается страх: «Убьют». Но обходится: ночь в трюмах за такое – ни о чем.
 
Тем не менее, в море находится место и романтичным настроениям: вот сидим ночью на корме в ожидании торпеды, океан, чайки, а мы делаем полезное дело для защиты Родины, обеспечивая стрельбы. Правда, время здесь сильно отдает вечностью и скоро рождается незатейливое знание, что на этой базе подводных лодок ты родился и здесь же умрешь.

А самое приятное в этот период – утренний чай. Особенно в дни, когда нормальный дежурный, а остальные старослужащие спят. Тогда с полчаса, когда в тишине сидим на камбузе или рядом и пьем вкуснейший чай с белым хлебом и маслом.
 
Ну и здесь же наконец-то учусь варить. Учебка прошла мимо, но корабль помогает в наверстывании. Основная форма помощи – кнут, в трех базовых "конфигурациях".
Первая – ****юлина разной степени тяжести.
Вторая жестче – ночь с ветошью в трюмах, где всегда течет масло.
Третья, самая продвигающая, выглядит так: зовут с камбуза в кубрик, ставят перед тобой полную тарелку и предлагают попробовать то, что приготовил. «Нравится?» - «Нет». – «Ну ничего, ты ешь. Мы же ели». Отказать невозможно. Как доел, наливают еще. И еще. Через тарелки три-четыре тебе уже совсем хреново. Кажется, такого хватило сразу, и, хоть до Мишлена (и до Фархада с соседнего торпедолова) не дотянул, но стал готовить уже более или менее сносно.
 
За первые полгода на камбузе резко отъедаюсь. Из былого дистрофика превращаюсь в упитанного - нет, не лебедя, а поросенка эдак на 79 кило. Позднее возвращаю нормальный вид и вес при помощи зарядки.
 
- Год по службе - «оборзевший карась». Это та же рутина, разве что уже втянулся, плюс сильнее греет надежда, что через полгода моя тыква превратится в карету.

Правда, стукнуло полтора человеку, который меня сильно недолюбливает. Это боцман-азербайджанец по кличке Курбет. Сам он по молодости огребал по полной, а сейчас у него вагон и маленькая тележка свободного времени, которое он решает посвятить моему воспитанию.

Пожалуй, самое жесткое здесь – ночные бдения в трюмах. Вот сижу на шкафуте, чищу картошку – нож выпадает из рук, картфелина катится по палубе, и слышу ненавистный голос: «Что это такое?! На ночь сегодня!». А я ж и заснул как раз потому, что уже две ночи подряд из трюмов не вылезаю. Ну и сам проступок, казалось бы, мелкий – но не в понимании Курбета.

Он даже объявляет мне уставную жизнь. Это, пожалуй, самое страшное наказание в наших широтах. Ты должен не просто все-все-все успевать, но и одновременно быть чистым и выглаженным, словно в каждый момент собираешься на базу на построение экипажей, а еще в любой момент быть готовым ответить на любой вопрос по уставам. Понимая, что такое не потяну, решаю с ходу это игнорировать и следующим утром привычно собираюсь за хлебом. Он же не поленился встать пораньше, не дает мне уйти, требует делать все, как он сказал, пытается стянуть с меня шинель. И у меня срывается рука. Кажется, в этот момент мы оба растерялись. Отпускает меня, даже без серьезного ответного удара, а потом вижу, как он стоит в умывальнике и из уха у него течет кровь. У меня смесь страха и удовольствия. Удовольствие огромное. Видно, не случайно рука сорвалась. Последующую экзекуцию со стороны его одногодков и ночь в трюмах даже не считаю наказанием. Страх тоже понятен: теперь он будет еще больше стараться предельно усложнять мою жизнь.

И у него получается. Настолько, что даже в какой-то момент начинает крутиться мысль о том, чтобы незаметно сбросить его за борт при ночной ловле торпед. Там же темно, общее внимание на торпеду, плавать он не умеет… К счастью, другая мысль, о том, что потом как-то ж придется с этим жить, постепенно ее развеивает, так что выбираю держаться до полутора. Никогда до и никогда после у меня таких мыслей не было – так что узнал о себе с его помощью кое-что новое.
 
Ночь на 6-е января. Смерть Игоря. Он был на год старше по службе. Красивый, мощный, злой. Игорь был моим земляком из Челябинской области, но при первом знакомстве показал фиксу: «Земан выбил» - так что перспективы залетов я осознавал с самого начала. При всем этом Игорь был справедливым, с хорошим чувством юмора. За пару месяцев до его гибели мы стояли в доке, и так же пьяный он возвращался из самохода, а я стоя дремал дневальным по верхней палубе. Игоря я проспал, и был готов к справедливому: «На ночь завтра!» - но услышал веселое: «Не спи, земан, замерзнешь». Замерз сам Игорь, не вернувшись из самохода, единственный из пятерых. Это было больно. Не потому, что в дивизии нас окрестили убийцами и не отпускали в отпуска. Просто сама эта смерть стала частью жизни корабля.
 
Летом из дому придет новость о том, что погиб в Афгане друг-одноклассник Серега, и это тоже шок, но это Афган, так хотя бы понятно…
 
А еще один большой переход случается незадолго до долгожданного мартовского приказа. Понятно, тогда я не понял, что этот день определит мою дальнейшую жизнь. Владик, Арсенал, грузим торпеды. Утром перед дорогой на базу привычно беру мешок и топаю за хлебом. И вдруг ни с того ни с сего в голове возникают строчки: “Ich weiss nicht, was soll es bedeuten, dass ich so traurig bin…” – «Лорелея» из школьного учебника. Ошарашенный, пишу домой и прошу маму прислать чего-нибудь по немецкому, и приходит посылка со словарем, газетами, парой книг. Заниматься начну, когда стукнет полтора, а там и придет ясное знание того, что после службы буду поступать в инъяз.
 
Но вот наконец-то мартовский приказ и обещанное чудесное преображение! Ночью на нас спящих выливают по лагуну воды (кажется, в этой лотерее мне даже досталась теплая) – и все, мы «полторашники»! А это волшебство уровня «кто был никем – тот станет всем». Утром Курбет по привычке требует участия в разгрузке торпед – с чувством глубокого удовлетворения шлю его подальше: не барское это дело.
 
В этот же день получаю бачкового. Это значит, что всю рутинную камбузную работу и уборку камбуза с провизионками отныне выполняет этот специально приставленный ко мне молодой, мне же остаётся только контролировать его и варить. В остальном наконец-то отсыпаюсь, играю в карты и в футбол, смотрю телевизор, отращиваю усы – короче, наслаждаюсь своим новым положением.
 
Телевизор — это не только главный сексуальный блокбастер мира под названием «Аэробика с Еленой Букреевой», не только дружный смех под «В гостях у сказки» (для нас это еженедельная передача «Служу Советскому Союзу» с ее явной натянутостью сюжетов), но и нормальный русский язык с экрана. Мы-то тут на смеси мата и флотской лексики разговариваем, так что неплохо вспомнить то, как говорят на гражданке. Тем не менее, по возвращении домой с полгода уходит на перестройку, во время которой через слово вставляю «короче»: при помощи этой связки тяну время и подбираю литературные слова.
 
Футбол – это кайф. Играем много. Пусть навскидку и вспоминаются два неприятных поражения...
В игре на интерес с малым торпедоловом, на которую приносим по торту, всю игру уверенно ведем 2:0, а за 5 минут до конца пропускаем 3 (три, Карл!!!) мяча и пролетаем даже мимо собственного торта.  До сих пор осадок от того ушедшего не в наши желудки приза.
А еще играем как-то с подводниками. Ну, а мы эстеты: перед игрой полночи печатаем на футболках краской название торпедолова и номера, прибываем на матч в красивейшей форме. Несмотря на недосып, всю игру возим соперника, создаем кучу моментов, бьем пенальти. Но – не забиваем, доводим игру до послематчевых пенальти и проигрываем 0:2.
 
А вот в карты долго не поиграешь: быстро становится скучно. В общем, скоро всем этим наедаюсь, и время начинает тянуться еще дольше - и это тоска. И многое становится понятней. Например то, почему многие из тех, кто «свое отслужил», в этот период начинают жестко пить.  Та же скука. Люди начинают сходить с ума.
 
Скуки много, и когда нарисовывается особист и с хитрой ухмылкой интересуется у двоих моих одногодков, чего это они еще не угнали наш ТЛ в Японию, это и пугает, и привносит некое разнообразие. Да, недавно в море два Джона сидели в ходовой рубке и без всякой задней мысли трепались о том, как далеко наш ТЛ может дойти без дозаправки, и к слову пришлась Япония. И вот это известно особисту, и выходит, на корабле стукач. Понятно, начинается поиск. Склоняемся в сторону молодого электрика, который подозрительно часто ходит на базу в санчасть, но так до конца нашей службы эта загадка разрешения и не находит. Думаю, что все было проще: по кораблю стояли жучки.
 
А через год парни, что на год младше, показывают, как бывает, когда за скукой теряется мера. Это дружная веселая семерка, и вот им стукнуло полтора, в них вагон энергии, и ее ж куда-то надо деть. Да, в ангаре организована качалка плюс Кузя с Шайбой учат желающих боксу, но этого ж мало. Они решают подшутить над своим же одногодком. У него на гражданке девушка, с которой с ней трогательно переписывается. И вот они пишут ему письмо будто бы от другой девушки, у которой его девушка увела парня. Прочитав, он машинально лезет под кубрик и закидывает на крюк петлю. Разумеется, наши весельчаки за ним все это время следят и из петли его радостно вынимают: «Ну ты че, Бацилла?! – Шутка!».  Понятно, он с ними потом пару недель не разговаривает, но спасибо, что живой. Один знакомый матрос с плавмастерской после схожего письма (надеюсь, хотя бы с реальными фактами) и впрямь повесился. Нервы в этот период у многих ни к черту.
 
К счастью, пить и упиваться властью меня не тянет, а потом есть же немецкий, и это отдушина. Читаю присланные материалы, учу лексику, попутно осваиваю сослагательное наклонение, которое не изучается в школе. Сначала в мою сторону смешки, но мне нормально быть еще и таким странненьким, не обращаю внимания.  А чуть позже слышу с разных сторон: «Лысый, научи меня немецкому». Настоящих учеников, правда, не находится, да и мне б сначала самому… При этом, как покажет моя уже студенческая жизнь, готов я к ней хорошо.
 
Лето 85-го. Авария на подводной лодке в бухте Чажма. Сначала ползут слухи, а потом узнаем, что срочников и офицеров из службы радиационной безопасности нашей флотилии отправили мыть текущую радиацией лодку и многие теперь в госпиталях с приличной дозой облучения. А служба РБ – в паре сотен метров от нашего пирса, каждый выход на базу – мимо них. Мы этих парней каждый день видели, а кто-то, может, и общался, дружил: везде же есть земляки. А еще до осени эту лодку пригоняют на нашу базу на стоянку. С тех пор никто уже не ловит рыбу с борта корабля: начисто такое быстро не отмоешь – так что и нам достается по касательной.
 
- Осень, «подгодок»: два года по службе. Вижу, как уходят на гражданку те, кого застал еще полторашниками. Занимаюсь дембельским альбомом и формой: домой полагается идти красивым. А еще в первый раз пишу в горьковский инъяз, где каждый год до 10-го ноября принимают на рабфак. Ответа нет. 
 
- «Годок» - два с половиной за плечами. До дембеля рукой подать - но еще ждать и ждать. Дни ползут медленно-медленно. Снова пишу в Горький - тишина.
 
Осень 86-го, дембельский приказ, нас сбрасывают за борт. Конец сентября, водичка уже ближе ко льду, но ритуал есть ритуал, да и сауна нагрета. Оставшиеся два месяца – тяжелейшее время. Слоняемся по кораблю как привидения. Здесь мы уже никому не нужны, да и сами к здешнему давно охладели. И чувствую страх: на гражданке здешние навыки ни к чему и нужно ж будет выкукливаться заново. Три письма в Горький ушли как в пустоту, нервничаю.  К тому же, похоже, и не успею я на рабфак: с учетом всех дорог домой доберусь ближе к декабрю.
 
Все, моя последняя ночь. Прощаюсь с командой, обхожу кубрик и каюты. Осенью пришло много молодых, и эти, еще не понимая момент, спросонья мямлят: «До свидания». Это вряд ли. Над пирсом гремит «Прощание славянки» - и это щемящее чувство. Так рвался из этой вечности, а ухожу в слезах.
 
Дальше самолет до Омска, поезда и электрички, и вот уже на руках паспорт вместо военного билета… Домой приезжаю в бескозырке и бушлате, слегка при этом отморозив уши, - а домашние красоту не понимают, им главное, что вернулся.
 
Уверенный, что с рабфаком не судьба, катаюсь по гостям, а после Нового года возникает нервная суета в плане будущего, маячит какой-то завод.   
 
Но 12-го января приходит телеграмма из Горького с приглашением на рабфак. Оказывается, еще не поздно, и есть места. Конечно, еду. Начинается другая жизнь.