Цветы, распускающиеся от крика

Тишина Полей Скрипучей Стали была самой громкой из всех, что я знал. Она не была пустотой. Она была архивом, библиотекой немых криков, запертых в хрупких бутонах, что проросли сквозь ржавые кирасы и побелевшие кости. Здесь, на этой земле, пропитанной болью и металлом, цвели Крикоцветы.

Я, Артаниус Вейл, был хранителем самой жуткой коллекции в мире. Мой сад памяти был известен лишь избранным, тем, кто понимал истинную ценность звука. За каждым серебристым, похожим на рупор цветком в моей оранжерее стояло состояние. И за каждым — последний вздох, последний крик, последняя мольба солдата, канувшего в лету двадцать лет назад в этой бессмысленной бойне.

Официальная история войны была написана победителями аккуратным, не вызывающим вопросов почерком. Но настоящая история, подлинная и неприглядная, была записана здесь, в этих полях, на «живых пластинках» природы.

Мой поиск в тот день был рутинным. Просеивая пепельную почву, я наткнулся на невзрачный, почти чахлый стебелёк с плотно сжатым бутоном цвета старой крови. Стандартный экземпляр. Я уже доставал свой камертон-резонатор, чтобы издать стандартный резкий звук и заставить его расцвести, записать очередной предсмертный хрип для своей коллекции.

Но что-то заставило меня замедлиться. Интуиция собирателя, чутьё на аномалии. Цветок рос в странном месте — не в эпицентре кровавой мясорубки, а на окраине поля, рядом с полуразрушенным бункером, который, согласно архивам, был полевой санчастью.

Вместо камертона я аккуратно, с почти религиозным трепетом, извлёк его с корнем и поместил в переносной кейс-инкубатор.

В моей лаборатории, стены которой были обиты звукопоглощающим бархатом, цветок занял центральное место. Мои покупатели — избалованные аристократы и циничные арт-дилеры — ждали новых поступлений. Но этот экземпляр был не для них. Он был для меня.

Я подключил цветок к аудио-сканеру, устройству, способному не только воспроизвести, но и проанализировать малейшие нюансы звуковой записи, хранящейся в клеточной памяти лепестков. Сделав глубокий вдох, я поднёс к нему резонатор и извлёк высокочастотный, пронзительный звук.

Бутон дрогнул. Не спеша, словно с неохотой, он начал раскрываться. Серебристые лепестки, испещрённые тончайшими звуковыми дорожками, развернулись, подобно антенне, настроенной на волну прошлого.

Я приготовился услышать всё то же самое: обречённый выдох, проклятие, крик о матери, молитву. Я надел наушники.

Тишина.

Не та глухая тишина пустоты, а тишина ожидания. Потом послышался шум — приглушённый грохот где-то далеко, тяжёлое, прерывистое дыхание. Звуки санчасти. Стон другого раненого. Скрип койки.

И потом — голос. Тихий, измождённый, обречённый, но абсолютно чёткий. Мужской голос, в котором не было ни страха, ни ненависти. Только непоколебимая, стоическая уверенность.

Он произнёс всего одно слово. Всего одно.

**— Мир.**

И затем — безмолвный, последний выдох.

Я сорвал наушники, словно они ударили меня током. Сердце бешено колотилось. Это было невозможно. Цветы распускались от громкого, резкого звука — взрыва, выстрела, крика. Не от шёпота умирающего в госпитальной палате. Это противоречило всем известным законам биоакустики.

И это слово… «Мир».

Официальная пропаганда твердила, что враг не знал этого слова. Что они были фанатиками, желавшими лишь разрушения, что они сражались до последнего вздоха с именем своего тирана на устах. Что их последними словами были клятвы верности или проклятия в наш адрес.

Но этот солдат, этот безымянный враг, этот «демон» с плакатов военного времени… его последней мыслью, его последним даром миру было слово «Мир».

Я переслушал запись сто раз, выискивая подвох, следы монтажа, ошибку аппаратуры. Но нет. Чистота звука была кристальной. Это был не крик. Это было завещание.

Внезапно мой жуткий сад памяти показался мне не коллекцией, а мавзолеем лжи. Каждый крик, каждое проклятие, которые я так тщательно собирал, были лишь частью картины, которую я сам хотел видеть. Они подтверждали официальную историю. Они оправдывали нашу победу, нашу правоту, нашу жестокость.

А этот один-единственный цветок, этот тихий аутсайдер, переворачивал всё с ног на голову. Он говорил, что по ту сторону окопов гибли не безымянные чудовища, а люди. Люди, тосковавшие по миру так же сильно, как и мы. Люди, чьи последние мысли были о чём-то светлом и целомудренном.

Я вышел в оранжерею. Тысячи Крикоцветов шелестели своими лепестками, наполняя воздух неслышимым, но ощутимым гулом отчаяния и боли. Раньше этот звук наполнял меня гордостью за свою коллекцию. Теперь он резал слух.

Я подошёл к новому цветку. Он сиял под специальными лампами, его единственное, простое слово было мощнее всех криков, вместе взятых.

Официальную версию войны это не перепишет. Генералы и политики не допустят этого. Исторические книги останутся прежними.

Но для меня, Артаниуса Вейла, коллекционера душ, война закончилась только сейчас. И началась новая — тихая, одинокая война против забвения и лжи.

Я больше не буду продавать цветы. Я буду их искать. Искать те редкие, аномальные бутоны, что расцвели не от крика, а от шёпота. От слова прощения. От колыбельной, спетой умирающим солдатом своему нерождённому сыну. От имени любимой.

Где-то они должны быть. И собрав их все в один тихий сад, я создам настоящий памятник той войне. Не героям и не монстрам, а людям, которые, как и всегда, всего лишь хотели мира.

И первым его жителем стал одинокий цветок, хранящий в своих лепестках вечное молчание после самого главного в мире слова.