Колокол Эпох

На краю галактики, там, где звёздный свет истончается до холодной, безжизненной мглы, лежал мир, забытый картографами и богами. Его имя – Серафикон-Второй. Не планета, а скорее скалистый осколок, прибитый к подножию гигантской туманности, похожей на застывшее фиолетовое пламя. И на нём, вгрызаясь в базальтовую породу, стоял Монастырь Вечного Бдения.

Здесь не молились божествам. Здесь слушали Колокол.

Он висел в центральном зале, высеченном в сердце скалы. Неизвестно кем и неведомо из чего сотворённый, он был больше похож на слезу из полированного обсидиана, отливавшую в свете факелов кровавым металлом. К нему не вели ступени, не был воздвигнут алтарь. Лишь металлическая решётка вокруг да каменные сиденья для монахов-хранителей.

Мы были смотрителями конца времён. Каждый удар Колокола отсчитывал не часы. Он отмерял эпохи.

Я, брат Элиас, помню свой первый звон. Мне было четырнадцать. Я скрёб закопчённый пол, когда воздух сгустился, наполнившись озоном и тишиной, такой густой, что ею можно было подавиться. И тогда раздался Он. Не звук, а ощущение. Глубокий, проникающий в кости, в самую душу, резонанс. Он шёл не через уши, а через плоть.

В тот миг на главном экране монитора, ловившего слабые радиосигналы из сердца империи, погасла картинка новостей о триумфе квантовых коммуникаторов. Экран стал чёрным. А через мгновение на нём зажёгся слабый огонёк – репортаж, переданный с помощью только что «изобретённых» и якобы революционных радиоволн. Тех самых, что считались музейным курьёзом.

Великая Сеть, опутавшая тысячу миров, пала в одночасье. Не из-за войны или катастрофы. Просто потому, что прозвенел Колокол.

Так я понял своё предназначение. Мы все были учёными, историками, философами. Наша задача состояла не в том, чтобы предотвратить – это было невозможно. Наша задача была предсказать. Услышать намёк, уловить ритм в хаосе, чтобы успеть предупредить человечество: готовьтесь. Скоро паруса сменят гипердвигатели. Скоро лампы накаливания вернутся вместо холодного свечения плазмы. Скоро империя рухнет, и на смену демократии придёт диктатура варварских кланов. Или наоборот.

Мы составляли формулы невероятной сложности, вписывая в них социальные тенденции, технологические циклы, энергетические кривые цивилизации. Мы искали закономерность.

И я нашёл её.

Это была не закономерность. Это был приговор.

Я провёл за расчётами тридцать лет. Мои волосы поседели, спина сгорбилась, но я вывел-таки формулу следующего удара. Она была изящна, проста и ужасна. Следующий удар должен был положить конец Эре Кремния. Век вычислительных машин, искусственного интеллекта и гаджетов должен был рухнуть. Человечество должно было очнуться в мире, где единственным «компьютером» является абак, а единственной связью – бумажное письмо.

Я отправил предупреждение. По всей империи зашумели, начали готовиться, создавать архивы на бумаге, тренировать курьеров. Мы чувствовали себя богами, дарящими человечеству шанс на спасение.

И тогда я взглянул на свою формулу под другим углом. Не как на предсказание, а как на… инструкцию.

Я ввёл в уравнение параметры, которых раньше там не было. Не объективные данные цивилизации, а… данные нашего монастыря. Уровень гравитации Серафикон-Второго. Состав атмосферы. Даже наши биоритмы.

Они идеально легли в формулу. Колокол звонил не потому, что эпоха подходила к концу. Эпоха подходила к концу потому, что должен был прозвенеть Колокол. Он не был хронометром. Он был дирижёром. Режиссёром. Демиургом, по чьей прихоти технологии расцветали и умирали.

Мы не предсказывали будущее. Мы были частью механизма, который его создавал. Наше предупреждение, наша суета, наша вера в закономерность – всё это было шестерёнкой в часовом механизме апокалипсиса.

Я поделился открытием с настоятелем, братом Кассианом. Он посмотрел на меня своими выцветшими глазами и прошептал:
— Ты слышишь?

Воздух снова сгустился. Факелы погасли, но не потухли – их пламя замерло, застывшее и неподвижное, как стекло. Тишина стала физической тяжестью.

— Он не должен звонить! — закричал я. — Если мы не предупредим, если сломаем цикл! Если мы проигнорируем его…

— Он всё равно прозвенит, — голос Кассиана был спокоен. — Мы лишь выбираем, будет ли человечество готово к боли. Или оно сломается, застигнутое врасплох.

— Но это бессмысленно! Мы не помогаем, мы участвуем в мистификации!

— Нет, — Кассиан медленно поднялся. — Мы даём им миф о причине и следствии. Надежду на то, что всё происходит не просто так. Что в конце концов кто-то понимает, почему парусник должен сменить звездолёт. Даже если это не так.

И тогда я понял самую страшную истину. Колокол был не диктатором. Он был метрономом в руках слепого и равнодушного универсума. Он не диктовал будущее. Он просто отмечал смену декораций в пьесе, у которой не было автора. А мы, монахи, были зрителями, которые убедили себя, что могут прочесть мысли режиссёра.

Раздался удар.

Он прошёл через меня, вывернув наизнанку. Я не услышал его. Я *увидел*. Вспышку молчания, прокатившуюся по галактике. Я увидел, как гаснут сияющие города-купола, как замирают звездолёты в прыжке, как сложнейшие сети данных обращаются в прах и пыль. Я увидел, как на забытых планетах люди с удивлением смотрят на загоревшиеся свечи и находят в запасниках чертежи паровых машин.

На главном мониторе, который должен был погаснуть, на секунду возникло изображение. Лицо диктора с неестественно гладкой кожей. Оно исказилось ужасом, и затем экран взорвался внутрь себя с тихим хлопком, оставив после себя лишь дымящееся отверстие и запах гари.

Эра Кремния закончилась.

Я сидел на холодном камне и смотрел на чёрную слезу Колокола. Он был безмолвен. Безразличен. Совершенен.

Брат Кассиан тяжело положил руку на моё плечо.
— Вставай, брат Элиас. Пришло время составлять новые уравнения. Эпоха чернил и пергамента только началась. Мы должны предсказать, что придёт ей на смену.

— Зачем? — мой голос был пуст. — Мы же знаем, что это бессмысленно.

— Потому что в этом и есть наше служение, — старик устало улыбнулся. — Не в том, чтобы изменить мелодию. А в том, чтобы подсказать следующий такт тем, кто её танцует. Чтобы у них была иллюзия смысла. Это единственная милость, которую мы можем им предложить.

Я поднялся. Подошёл к решётке. Колокол молчал, храня в своей чёрной глубине тайну следующего конца. И я принялся за расчёты. Не чтобы предсказать будущее.

А чтобы дать тем, кто внизу, последнюю и величайшую ложь: что оно предсказуемо.