Глава 17

Глава 17: Тихая идиллия Калдиночки.

Вещества насмешки, самоуничижения, ядовитого сомнения во всем сущем. Это – побочный продукт их вечного, беззвучного спора. Выхлопные газы двигателя перманентного сомнения, отравляющие воздух вокруг и проникающие в самые потаенные уголки души.

Чердак старого дома был особенным местом — здесь время текло иначе, замедляя свой бег, подчиняясь иным законам. Воздух был густым и тяжелым, насыщенным запахами пыли, старой бумаги и чего-то неуловимого, что нельзя было назвать иначе как запахом времени, потерявшего свой смысл. Лучи луны, пробивавшиеся сквозь щели в кровле, освещали миллионы пылинок, кружащихся в медленном, почти ритуальном танце.

В углу, на старом сундуке, обитом потертой кожей, сидела Калдиночка. В ее руке была половинка бутылки дешевого вина, которое она медленно потягивала, словно пытаясь смыть горечь собственных мыслей. Ее глаза блуждали по заваленному хламом пространству, останавливаясь то на стопке старых газет, то на коробке с детскими игрушками, то на портрете незнакомого человека в старинной раме.

"Как же я здесь оказалась?" — думала она, и ее мысли текли медленно, лениво, как сироп. "Вот сижу на чердаке, пью вино из горлышка и разговариваю с тенями. А где-то там, внизу, жизнь идет своим чередом. Кто-то смеется, кто-то плачет, кто-то целуется в темных углах. А я здесь. Среди пыли и забытых вещей."

Она сделала еще один глоток, и вино обожгло горло, но это было приятное жжение — освежающее с яркими нотами цитрусовых, тропических фруктов и трав, настоящее -
в отличие от всего остального в ее жизни.

Из темноты доносилось мерное поскрипывание — это Ушмятонеголим качался на старой балке, как маятник, отсчитывающий секунды вечности. Его два рта беззвучно шептали, ведя свой бесконечный спор. "А если..." — начинал один. "Да брось..." — отвечал другой. И пузырьки сарказма лопались в воздухе, оставляя горьковатый привкус.

Наблюдал сцену: юноша стоит перед дверью цветочной лавки. В руке – жалкий, увядающий букетик полевых цветов, уже пахнущий скошенным сеном и тлением. Лицо – серое, будто выцветшее от постоянной внутренней борьбы. Рука тянется к ручке – отдергивается. «А если отвергнет?» – шепчет внутри что-то липкое, неумолимое. Тень под его ногами сгущается, принимая форму знакомого клубка. «Да брось! Она презирает таких!» – шипит другое, еще более ядовитое. Пузырек сарказма лопается у виска, оставляя кислый привкус. Он стоит так минут десять, втягивая носом запах собственного страха, этого странного сочетания пота и адреналина. Затем – резкий взмах руки, букет летит в урну, издавая запах раздавленного стебля, запах окончательного поражения. Он уходит, зарывая руки в карманы, оставляя за собой шлейф несделанного шага – смесь пота и горького стыда. Ушмятонеголим, насытившись его агонией, отползает в щель под крыльцом, как таракан от света, довольный и сытый.

Оно не атакует. Не кусает. Оно просто находится здесь. Катализирует. Усиливает то, что уже гниет внутри. Твой собственный внутренний диалог страха и цинизма. Оно – увеличительное стекло, выставляющее напоказ каждую пору твоей нерешительности. И чем дольше стоишь ты в этом пыльном склепе своей души, перед выбором, перед действием, перед признанием, тем плотнее становится его теневая субстанция, тем яростнее (хоть и беззвучно) спорят его рты, тем чаще лопаются эти мерзкие, горькие пузырьки, отравляя воздух до состояния удушья.

Оно – старый знакомый. Самый верный и самый отвратительный сожитель. Обитает не только здесь, на чердаке детства. Оно живет в сырой подворотне перед важным разговором. В прихожей перед звонком, от которого пахнет жареным миндалем надежды и серой тления страха. В тишине ночи, когда лежишь без сна и вдыхаешь коктейль из «а если» и «да брось». Оно – грибок на стене твоей неуверенности. И изгнать его – невозможно. Можно лишь, как пьяный лаборант перед образцом патогена, плеснуть в его сторону дешевого коньяка – этого спиртового экстракта отчаяния – и хрипло процедить: «Ну что, старый урод? Опять вместе?». Признать. Как признают хроническую инфекцию или невыводимое пятно плесени на душе.


Калдиночка смотрела на него и почему-то улыбалась. В его уродстве была какая-то странная притягательность — может быть, потому что он был честен. Он не притворялся тем, кем не был. Он просто существовал, питаясь сомнениями и страхами, не скрывая своей сути.

"Знаешь, — обратилась она к нему, хотя знала, что ответа не получит, — а ведь мы с тобой очень похожи. Ты питаешься сомнениями, а я живу ими. Разница лишь в том, что ты не стыдишься этого, а я... а я пытаюсь притвориться, что у меня все в порядке. Что я сильная. Что меня ничего не беспокоит."

Но ее беспокоил этот голос. Голос сухой, аналитический, как скальпель по стеклу, но с едва уловимым дрожанием восхищения перед гениальностью механизма)
Фасцинирующе. До глубины. Они твердят о нерешительности, слабости, трусости. Ищут причины в социуме, генах, расположении планет. Все мимо. Ушмятонеголим – не дефект. Он – орган. Специализированный аппарат. Печень, фильтрующая яды возможностей. Селезенка, накапливающая старую, свернувшуюся кровь разочарований. Его два рта – совершенная система: входной клапан для парализующего «А если?..», древнего, как инстинкт червяка, прячущегося от света; и выходное сопло для анестезирующего «Да брось!..», выбрызгивающего сарказм как желудочный сок на реальность. А пузырьки… (короткий, беззвучный выдох, похожий на шипение реактива) …побочные продукты. Токсичные газы душевного метаболизма. Они его не уничтожат. Они – его питательная среда. Каждым нерешительным жестом, каждым невысказанным словом, каждым глотком горького самооправдания вы вливаете в него жизнь. Оно – ваше дитя. Ваше отражение. Ваш вечный, пыльный, отвратительный спутник в чердачных пространствах бытия. Уничтожить его – значит ампутировать часть себя. Ту самую, что шепчет: «Стой. Обнюхай. Ощупай. Опасно». Без нее станете лишь биологическими автоматами, тупо марширующими по миру, лишенному запаха риска. Грустно? Нет. Это экология человеческой души. Сыро. Заплесневело. И чертовски эффективно.

Два рта беззвучно:
«А если?..» и «Брось!..» спорят —
Прах глотает тень.

Калдиночка засмеялась:

"Старый гриб в углу,
Пьет коньяк моих сомнений —
Чердак. Гниль. Живем."

Она замолчала, прислушиваясь к тишине. Где-то скрипели половицы, где-то падала пыль, где-то мышь скреблась в углу. Звуки складывались в странную симфонию, музыку забвения и одиночества.

Вдруг снизу донеслись голоса. Калдиночка насторожилась — это были голоса кукол. Она подошла к щели в полу и прислушалась.

Внизу, во дворе Страпоновой усадьбы, собралась небольшая группа. Маша, Марго, Дилара и еще несколько кукол сидели в тени развалившегося сарая, пытаясь спастись от нещадного зноя. Их лица блестели от пота, а глаза были пусты и усталы.

— Жара сегодня адская, — сказала Маша, обмахиваясь платком. — Как будто сама природа решила добить нас окончательно.

Марго вздохнула, перебирая пальцами края своего потертого платья:

— А у меня вообще не было ни одного свидания с тех пор, как мы здесь. Только работа, работа и еще раз работа. Иногда кажется, что мы просто машины для зарабатывания денег, а не живые люди.

Дилара добавила, и в ее голосе звучала горечь давно копившегося разочарования:

— А еще этот изверг...

Она не успела договорить, как все трое хором произнесли:

— Корсар!

Как будто по мановению злой волшебной палочки, из дверей главного здания выглянул сам Корсар. Его лицо было красным от жары и недавнего сна, а глаза блестели подозрительным блеском.

— Чо? — рявкнул он, озираясь вокруг. — Опять собрались тут, как куры на насесте? Бездельничаете?

Ржевский, который сидел на стуле неподалеку и пытался загорать, не открывая глаз, лениво бросил в его сторону:

— Вспомнишь о вахте, тут сразу и сержант. Уж не испугался ли, что мы тут без тебя про тебя же и разговариваем?

Но сегодня Корсар был странно добр. Он даже улыбнулся, показав свои кривые, желтые зубы.

— А ну, хватит тут киснуть! Собирайтесь все! Веду вас купаться в бассейн! А потом в клуб "Посидим понюхаем"! За мной!

Куклы переглянулись с недоверием. Такого еще не бывало. Корсар никогда не вел их никуда, кроме работы. Но сегодня что-то в нем изменилось. Может, жара повлияла, а может, просто настроение было хорошее.

Они нехотя поднялись и потянулись за ним, как стадо послушных овец, не веря в свое внезапное счастье, но и не смея противиться.

Калдиночка, наблюдая за всем этим с чердака, горько усмехнулась. "Вот так всегда, — подумала она. — Дашь им немного развлечений, и они забывают обо всех унижениях, обо всех обидах. Как дети. Радуются мелочам, забывая о большом горе."

Она сделала еще один глоток вина. Оно было почти теплым, но все еще питким. Как и ее жизнь — почти невыносимой, но все же продолжающейся.

Бассейн оказался небольшим, с мутной водой, но для измученных жарой кукол он показался райским оазисом. Они с наслаждением погружались в прохладную воду, смывая с себя пыль и усталость последних дней. Но Калдиночке не хотелось залезать в бассейн, где плавали лягушки. И она вернулась домой, на чердак.

Потом был клуб "Посидим понюхаем". Воздух здесь был густым от дыма дешевых сигарет и запаха перегара. На сцене выступала группа "Твердый мотив". Их музыка была грубой и простой, но в ней была какая-то искренность, которая трогала душу.

Они исполнили новый трек под названием " цветы". Текст песни был простым и понятным, как и все в этом месте:

Я стоял у твоих дверей, сжимая цветы,
Сердце билось, как птица в клетке, от страха и тоски.
Губы шептали слова, что так и не смог сказать,
А букет за спиной пытался от глаз спрятать.

Тень моя на асфальте смеялась надо мной,
Говорила: "Оставь, она не для тебя, поверь".
А я слушал ее, этот голос больной,
И хоронил свою надежду, свою любовь, теперь.

Прохожие смотрели с усмешкой в глазах,
Видели мой позор, мое униженье.
А я стоял, как нагой, среди их и моих страхов,
Не в силах сделать шаг, принять свое решенье.

И букет увядал, как и моя мечта,
Лепестки опадали, неся с собой печаль.
А я все стоял, не зная, что делать мне, ребята,
Пока не стало поздно, и не пришла пора упасть.

Бридж:
In the shadows of doubt, where love goes to die,
I stood there paralyzed, beneath the sky.
With flowers in hand and fear in my heart,
Too scared to finish what I dared to start.

Куклы слушали, затаив дыхание. В этих простых словах была вся их жизнь — жизнь страхов и сомнений, нерешительности и упущенных возможностей. Они аплодировали, когда песня закончилась, и в их глазах блестели слезы — слезы узнавания и сочувствия.

Потом были танцы, напитки, смех. На мгновение они забыли о своей тяжелой доле, о штрафах, о Корсаре, о всем том, что делало их жизнь невыносимой. Они были просто людьми, которые пытаются быть счастливыми, несмотря ни на что.

Калдиночка, все еще сидя на чердаке, слышала музыку и смех, доносящиеся снизу. Она закрыла глаза и представила себя там, среди них. Танцующей, смеющейся, забывшей обо всех проблемах. Но затем открыла глаза и снова увидела пыль и мрак вокруг себя, но это зрелище было утешительно в своей неизменности. 

"Нет, — прошептала она. — Мое место здесь. Среди забытых вещей и несбывшихся надежд. Здесь, по крайней мере, я могу быть собой. Не притворяться счастливой."

Она допила вино и отставила бутылку в сторону. Голова слегка кружилась, но это было приятное головокружение — чувство легкой отрешенности от всего происходящего.

Вдруг скрипнула дверь на чердак. Калдиночка вздрогнула — кто-то поднимался сюда. На пороге стоял поручик Ржевский. Он выглядел уставшим, но в его глазах читалось что-то новое — какое-то понимание, которого раньше не было.

— А я тебя ищу, — сказал он, подходя ближе. — Все внизу веселятся, а ты тут одна сидишь. Непорядок.

Калдиночка пожала плечами:

— А что мне там делать? Притворяться, что мне весело? Что я счастлива? Я лучше здесь посижу. С ним. — Она кивнула в сторону Ушмятонеголима.

Ржевский посмотрел на качающуюся тварь и усмехнулся:

— Сомнениями питается, да? Знакомый тип. У меня такой же в голове живет. Только поменьше размерами.

Он присел рядом на сундук, достал из кармана фляжку и отхлебнул.

— Знаешь, — сказал он после паузы, — а ведь он, может, и не враг нам. Может, он просто... часть нас. Та часть, которая не дает забыть, что мы живые. Что мы чувствуем. Что мы сомневаемся, боимся, надеемся. Без этого мы были бы просто... куклами. В прямом смысле слова.

Калдиночка посмотрела на него с удивлением. Она никогда не слышала, чтобы Ржевский говорил так... мудро.

— Может быть, — согласилась она. — Но от этого не легче.

— А кому легко? — Ржевский снова отхлебнул из фляжки. — Всем тяжело. Просто кто-то умеет это скрывать, а кто-то нет. Вот Корсар, например... ты думаешь, ему легко? Он тоже человек. Со своими страхами и сомнениями. Просто он научился их прятать под маской жестокости.

Они сидели молча несколько минут, слушая музыку снизу и мерное поскрипывание Ушмятонеголима.

— Пойдем вниз? — предложил наконец Ржевский. — Там тебя ждут. Все спрашивают, где ты.

Калдиночка покачала головой:

— Нет. Я еще посижу тут. Мне нужно... подумать.

Ржевский кивнул, поняв. Он поднялся, немного пошатываясь, и направился к выходу. На пороге он обернулся:

— Знаешь, а ведь жизнь — она как этот коктейль, что они там внизу пьют. Сладкий снаружи, горький внутри. Но если пить его медленно, растягивая удовольствие, то можно почувствовать и то, и другое. И в этом есть своя прелесть.

Он ушел, оставив Калдиночку наедине с ее мыслями. А через некоторое время снизу донеслись его слова, положенные на странную, меланхоличную мелодию:

В стакане коктейль играет огнями,
Как жизнь, что мелькает за окнами дня.
В нем сладость надежд, горечь потерь за года,
И пена минут, что течет навсегда.

Пью медленно я этот горький нектар,
В нем прошлого тени и будущего закат.
Каждый глоток — это память и боль,
И трепетный свет уходящих зарниц.

И в пенной волне утопает печаль,
Оставляя на губах соль горьких утрат.
Но в каждой капле — отрада и страсть,
И мужество жить, не смотря на напасть.

Так выпьем же за этот горький покой,
За смех сквозь слезы, за нежный обман.
За тех, кто остался, за тех, кто ушел,
За каждый миг, что нам дан и не дан.

Куклы внизу подхватили припев, и их голоса слились в странную, грустную гармонию. А на чердаке Калдиночка сидела с закрытыми глазами, слушая эту музыку, и впервые за долгое время на ее лице появилась улыбка. Не счастливая, не радостная, но — настоящая.

И Ушмятонеголим качался на своей балке, и его два рта беззвучно шептали: "А если...", "Да брось...". Но теперь в этих словах была не только горечь, но и капля чего-то нового, чего-то, что, возможно, было похоже на надежду. Надежду на то, что даже в самом темном мире есть место для света. Даже если этот свет — всего лишь отражение в бокале с коктейлем.

Прошло несколько минут... Калдиночка сидела за столиком, сжимая в руке стакан с коктейлем, который Корсар неожиданно подарил ей. Она смотрела на танцующие пары, и в ее душе поднимался длинный внутренний монолог, полный горечи и сомнений, но и какой-то слабой надежды.

"Вот так мы и живем, — думала она. — От одного момента забытья к другому. Пытаемся найти хоть каплю радости в этом море горечи. И иногда, очень редко, это даже получается. Но потом всегда наступает утро, и все возвращается на круги своя. Штрафы, работа, унижения. И снова этот вечный вопрос: "Зачем? Зачем все это?" Может, прав Мессир Баэль, и это просто экология человеческой души? Сыро, заплесневело, но эффективно? Может, без этих страданий и сомнений мы бы просто перестали быть людьми? Стали бы биологическими автоматами, как он говорит. Но разве то, что мы есть сейчас, — это лучше? Разве это жизнь? Или просто существование? Вопросы, вопросы... А ответов нет. Как всегда. Остается только пить этот коктейль и пытаться забыться. Хотя бы на время. Хотя бы до утра."

Она сделала глоток, и сладковато-горький вкус напитка смешался со вкусом ее собственных слез. Но она улыбнулась. Потому что сегодня был хороший день. Несмотря ни на что. И это было главное.

А на чердаке Ушмятонеголим все качался на своей балке, слушая музыку и смех, доносящиеся снизу, и его два рта беззвучно шептали: "А если...", "Да брось...". И пузырьки сарказма лопались в темноте, но теперь в них была не только горечь, но и капля чего-то нового, чего-то, что, возможно, было похоже на надежду. Но кто мог знать наверняка? В этом мире ничего нельзя было знать наверняка. Можно было только надеяться. И продолжать идти вперед, несмотря ни на что.