Глава 17

Глава 17: Тихая идиллия Калдиночки.

Вещества насмешки, самоуничижения, ядовитого сомнения во всем сущем. Это – побочный продукт их вечного, беззвучного спора. Выхлопные газы двигателя перманентного сомнения, отравляющие воздух вокруг и проникающие в самые потаенные уголки души.

Чердак старого дома был особенным местом — здесь время текло иначе, замедляя свой бег, подчиняясь иным законам. Воздух был густым и тяжелым, насыщенным запахами пыли, старой бумаги и чего-то неуловимого, что нельзя было назвать иначе как запахом времени, потерявшего свой смысл. Лучи луны, пробивавшиеся сквозь щели в кровле, освещали миллионы пылинок, кружащихся в медленном, почти ритуальном танце.

В углу, на старом сундуке, обитом потертой кожей, сидела Калдиночка. В ее руке была половинка бутылки дешевого вина, которое она медленно потягивала, словно пытаясь смыть горечь собственных мыслей. Ее глаза блуждали по заваленному хламом пространству, останавливаясь то на стопке старых газет, то на коробке с детскими игрушками, то на портрете незнакомого человека в старинной раме.

"Как же я здесь оказалась?" — думала она, и ее мысли текли медленно, лениво, как сироп. "Вот сижу на чердаке, пью вино из горлышка и разговариваю с тенями. А где-то там, внизу, жизнь идет своим чередом. Кто-то смеется, кто-то плачет, кто-то целуется в темных углах. А я здесь. Среди пыли и забытых вещей."

Она сделала еще один глоток, и вино обожгло горло, но это было приятное жжение — освежающее с яркими нотами цитрусовых, тропических фруктов и трав, настоящее -
в отличие от всего остального в ее жизни.

Из темноты доносилось мерное поскрипывание — это Ушмятонеголим качался на старой балке, как маятник, отсчитывающий секунды вечности. Его два рта беззвучно шептали, ведя свой бесконечный спор. "А если..." — начинал один. "Да брось..." — отвечал другой. И пузырьки сарказма лопались в воздухе, оставляя горьковатый привкус.

Наблюдал сцену: юноша стоит перед дверью цветочной лавки. В руке – жалкий, увядающий букетик полевых цветов, уже пахнущий скошенным сеном и тлением. Лицо – серое, будто выцветшее от постоянной внутренней борьбы. Рука тянется к ручке – отдергивается. «А если отвергнет?» – шепчет внутри что-то липкое, неумолимое. Тень под его ногами сгущается, принимая форму знакомого клубка. «Да брось! Она презирает таких!» – шипит другое, еще более ядовитое. Пузырек сарказма лопается у виска, оставляя кислый привкус. Он стоит так минут десять, втягивая носом запах собственного страха, этого странного сочетания пота и адреналина. Затем – резкий взмах руки, букет летит в урну, издавая запах раздавленного стебля, запах окончательного поражения. Он уходит, зарывая руки в карманы, оставляя за собой шлейф несделанного шага – смесь пота и горького стыда. Ушмятонеголим, насытившись его агонией, отползает в щель под крыльцом, как таракан от света, довольный и сытый.

Оно не атакует. Не кусает. Оно просто находится здесь. Катализирует. Усиливает то, что уже гниет внутри. Твой собственный внутренний диалог страха и цинизма. Оно – увеличительное стекло, выставляющее напоказ каждую пору твоей нерешительности. И чем дольше стоишь ты в этом пыльном склепе своей души, перед выбором, перед действием, перед признанием, тем плотнее становится его теневая субстанция, тем яростнее (хоть и беззвучно) спорят его рты, тем чаще лопаются эти мерзкие, горькие пузырьки, отравляя воздух до состояния удушья.

Оно – старый знакомый. Самый верный и самый отвратительный сожитель. Обитает не только здесь, на чердаке детства. Оно живет в сырой подворотне перед важным разговором. В прихожей перед звонком, от которого пахнет жареным миндалем надежды и серой тления страха. В тишине ночи, когда лежишь без сна и вдыхаешь коктейль из «а если» и «да брось». Оно – грибок на стене твоей неуверенности. И изгнать его – невозможно. Можно лишь, как пьяный лаборант перед образцом патогена, плеснуть в его сторону дешевого коньяка – этого спиртового экстракта отчаяния – и хрипло процедить: «Ну что, старый урод? Опять вместе?». Признать. Как признают хроническую инфекцию или невыводимое пятно плесени на душе.


Калдиночка смотрела на него и почему-то улыбалась. В его уродстве была какая-то странная притягательность — может быть, потому что он был честен. Он не притворялся тем, кем не был. Он просто существовал, питаясь сомнениями и страхами, не скрывая своей сути.

"Знаешь, — обратилась она к нему, хотя знала, что ответа не получит, — а ведь мы с тобой очень похожи. Ты питаешься сомнениями, а я живу ими. Разница лишь в том, что ты не стыдишься этого, а я... а я пытаюсь притвориться, что у меня все в порядке. Что я сильная. Что меня ничего не беспокоит."

Но ее беспокоил этот голос. Голос сухой, аналитический, как скальпель по стеклу, но с едва уловимым дрожанием восхищения перед гениальностью механизма)
Фасцинирующе. До глубины. Они твердят о нерешительности, слабости, трусости. Ищут причины в социуме, генах, расположении планет. Все мимо. Ушмятонеголим – не дефект. Он – орган. Специализированный аппарат. Печень, фильтрующая яды возможностей. Селезенка, накапливающая старую, свернувшуюся кровь разочарований. Его два рта – совершенная система: входной клапан для парализующего «А если?..», древнего, как инстинкт червяка, прячущегося от света; и выходное сопло для анестезирующего «Да брось!..», выбрызгивающего сарказм как желудочный сок на реальность. А пузырьки… (короткий, беззвучный выдох, похожий на шипение реактива) …побочные продукты. Токсичные газы душевного метаболизма. Они его не уничтожат. Они – его питательная среда. Каждым нерешительным жестом, каждым невысказанным словом, каждым глотком горького самооправдания вы вливаете в него жизнь. Оно – ваше дитя. Ваше отражение. Ваш вечный, пыльный, отвратительный спутник в чердачных пространствах бытия. Уничтожить его – значит ампутировать часть себя. Ту самую, что шепчет: «Стой. Обнюхай. Ощупай. Опасно». Без нее станете лишь биологическими автоматами, тупо марширующими по миру, лишенному запаха риска. Грустно? Нет. Это экология человеческой души. Сыро. Заплесневело. И чертовски эффективно.

Два рта беззвучно:
«А если?..» и «Брось!..» спорят —
Прах глотает тень.

Калдиночка засмеялась:

"Старый гриб в углу,
Пьет коньяк моих сомнений —
Чердак. Гниль. Живем."

Она замолчала, прислушиваясь к тишине. Где-то скрипели половицы, где-то падала пыль, где-то мышь скреблась в углу. Звуки складывались в странную симфонию, музыку забвения и одиночества.

Вдруг снизу донеслись голоса.

ОЗНАКОМИТЕЛЬНЫЙ ФРАГМЕНТ