Глава 18

Глава 18: Анатомия Колебания

Воздух в Страпоновой усадьбе сгустился до состояния мутного бульона, где плавали частицы пыли, запах перегорелого масла и тяжёлое, неподвижное ожидание. Казалось, сама природа затаила дыхание в преддверии чего-то неминуемого. Солнце, беспощадное и равнодушное, медленно ползло по небу, отмеряя время, которое здесь давно утратило всякий смысл.

Синий Пес стоял посреди двора, неподвижный, как изваяние. В его лапе зажат был листок бумаги — тот самый штраф на пятьсот долларов, который только что вручил ему Корсар. Пятьсот. Цифра пылала в его сознании, как раскалённое железо, выжигая всё остальное. Пятьсот долларов. Это больше, чем он зарабатывал за месяц. Больше, чем стоила его старая, видавшая виды гитара. Почти столько же, сколько стоила его свобода.

«Быть или не быть?» — пронеслось в голове, и это был не вопрос Шекспира, а конкретный, приземлённый, смертельно опасный выбор. Заплатить — значит признать свою вину, свою подчинённость, своё рабство. Не заплатить — значит навлечь на себя гнев Корсара, который мог быть непредсказуемым и жестоким. Синий Пес молча смотрел на бумажку, и в его глазах боролись ярость и бессилие.

В это время к нему приблизился Медведь Эди. Его массивная фигура отбрасывала тень, в которой можно было укрыться от палящего солнца.

— Что, брат, опять наш благодетель проявил щедрость? — голос Эди был низким, с лёгкой хрипотцой, как всегда, когда он пытался казаться крутым.

Синий Пес лишь молча показал ему штраф. Эди присвистнул, оценивая сумму.

— Ну, это он тебя по полной прокатал. За что?

— Не убрал за собой посуду после завтрака, — прохрипел Синий Пес. — Сказал, что нарушил санитарные нормы.

Эди покачал головой, и в его движении была странная смесь сочувствия и цинизма.

— Да, это на него похоже. Любит он порядок. Особенно когда этот порядок приносит ему деньги.

Они помолчали несколько минут, слушая, как где-то вдалеке кричат чайки, и этот звук кажется неестественно громким в звенящей тишине двора.

— Знаешь, — неожиданно начал Эди, и его голос стал тише, как будто он боялся, что его подслушают, — я вот тоже постоянно в какой-то дилемме. Внешне я — пижон, любитель почитать рэп, побухать, потусить. А внутри... внутри всё не так просто.

Синий Пес с интересом посмотрел на него.

— В чём дело?

— Влюбился я, брат. В куклу. Феечку. Такая, знаешь, с Северной столицы. Изящная, утончённая, пахнет дорогими духами и чем-то ещё, чего у нас здесь никогда не было. А я... я из области Воронежского Привета. Из грязи, из нищеты, из вечного страха недополучить. Что я могу ей предложить? Свои рэпчики? Свою потрёпанную маску крутости? Она же из другого мира. Совсем.

В это время мимо них проходили Воронежский Привет и Мики. Рядом с ними семенил Тарабас Невнятный, что-то бормоча себе под нос.

— ...бутылку ту, самую, с красной этикеткой, стащил, небось, Ржевский, — доносились обрывки фразы Воронежского. — Грехи ему нести, а не пить наше последнее.

— Фам фадо о фуда, — вставил Тарабас. — Унде террибус контра. Мора патрум инфанди.

Мики фыркнул:

— Опять ты несёшь околесицу. Лучше бы помог найти, куда этот алкаш бутылку подевал.

Они прошли мимо, не обращая внимания на Синего Пса и Медведя Эди. Эди посмотрел им вслед, потом вздохнул.

— Видишь? Вот и всё, что у нас есть. Пьянство, воровство, пустые разговоры. А я тут со своими высокими чувствами. Смешно, да?

Синий Пес молча положил лапу на его плечо. Он не мог говорить, но его жест говорил сам за себя: «Я понимаю».

Эди хлопнул его по спине, снова надевая маску беззаботного рубахи.

— Ладно, мне пора. Дела, дела... — он сделал несколько шагов, потом обернулся и негромко прочитал, отбивая ритм лапой по воздуху:

Жизнь — это выбор, простой и жестокий,
Или плати, или беги, или прими свой урок.
Но как выбрать путь, если все они ведут в ад?
Где тот указатель, что будет тебе не враг?

Он ушёл, оставив Синего Пса наедине с его мыслями и злополучным штрафом. А сомнения... они витали в воздухе, как пыль.

Пыль. Она не лежит. Она метаболизирует. Ведут свою меланхолическую, почти статичную жизнь архипелаги микрочастиц, дрейфующие в лучах света, пронзающих разбитое слуховое окно, как скальпель. Она оседает слоями – на сундук с письмами фронтовика (запах бумажной плесени и старой крови), на остов рояля (амбре лака, опилок и забытых мелодий), на стеклянные глаза плюшевого медведя (едва уловимый дух детских слез и пыльцы). И на Него. На Ушмятонеголима. Особенно на его… головную часть.

«Голова» – термин условный. Это не вместилище разума. Это – патологоанатомический экспонат хаоса. Кошмар таксидермиста, пытавшегося смонтировать чучело экзистенциального ступора. Представьте невероятно плотный, спутанный клубок… слуховых аппаратов. Не двух. Десятков. Сотен, быть может. Ушей. Тонких, полупрозрачных, как высохшая амниотическая оболочка, испещренных сетью синюшных, пульсирующих прожилок-капилляров. И все они не просто растут. Они переплелись безнадежно. Затянулись в мертвые узлы, перекрутились, образовали лабиринт без выхода, похожий на клубок паразитических червей в консервирующем растворе формалина. Они свисают, как спутанные плети лиан в тропическом болоте, как выброшенные сети, забитые тиной сомнений и высохшие под солнцем бездействия.

Эта конструкция – не инертна. Она пульсирует. Медленно, почти незаметно, как дыхание коматозника. Каждое ухо в этом лабиринте натянуто, как мемрана микрофона. Оно улавливает. Но не внешние звуки – скрип балок (запах трухлявой древесины), детские крики (амбре пота и конфет), гудок паровоза (дым, гарь, угольная пыль). Нет. Эти уши настроены внутрь. Они ловят резонанс. Резонанс мыслей. Эхо шепота его собственных ртов.

Вот одно ухо, затерянное в верхнем узле, внезапно натягивается, как пергамент. К нему, извиваясь червем мысли, тянется невидимый импульс от щелевидного рта «А если?..». Шепот просачивается в слуховой проход, наполняя его холодным, липким токсином: «Сомневайся!.. Сомневайся во всем!.. В ее улыбке – фальшь эндорфинов?.. В его рукопожатии – предательский пот?.. В этом деле – трупный запах провала?.. В завтрашнем дне – пустота и формальдегид?.. Сомневайся! Это единственный консервант от гниения надежды!..». Шепот тихий, но разъедающий, как кислота на известняке усталости.

Почти мгновенно, из соседнего узла, от другого уха – тупого, толстокожего – ответный импульс. От рта «Да брось!..». Он впивается, как ржавая игла. Шипит, как пар из лопнувшей трубы отопления: «Но вдруг ты… ПРАВ?! Вдруг ее любовь – чистый спирт?.. Вдруг дело вспыхнет фейерверком успеха?.. Вдруг завтра пахнет жареным кофе и свежей выпечкой?.. Вдруг… есть смысл?.. Вдруг стоит вдохнуть?..». Этот шепот не греет. Он – провокационный газ. Он подбрасывает тлеющие угольки надежды в костер страха, не давая ни тепла, ни света, лишь едкий дым внутренней бури.

Два тока. «Сомневайся!» и «Но вдруг?..». Они бегут по спутанным нервным проводам-ушам, сталкиваются, искрят короткими замыканиями тревоги, создают электрический гул, слышимый лишь как давление в висках. И от этого непрерывного, изматывающего конфликта, от вечного электрошока внутри его собственного черепного пространства, Ушмятонеголим приходит в движение. Не поступательное. Не целенаправленное. Он начинает… вращаться. Медленно. Бесцельно. Как высохший кокон, подхваченный сквозняком в морге. Он кружится на месте. Его спутанные уши-лианы колышутся, как водоросли в стоячей воде, его аморфные очертания дрожат. Он движется по бесконечно малому кругу. Вокруг оси иллюзии. Вокруг центра тяжести, утонувшего в болоте «Ни то, ни се». Он – биомеханическое воплощение маятника, застывшего в агонии между «Да» и «Нет». Вечный дрейф в эфире нерешительности, пахнущем озоном после грозы и плесенью.

Место его обитания – этот внутренний перекресток – самое тошнотворное пространство метафизической топографии чердака. Представьте перекресток в промзоне в четыре утра. Фонари горят тускло, вполнакала, как глаза умирающего. Их свет – желтый, больной, как моча при гепатите. Он не рассеивает тьму, а лишь делает ее гуще, жирнее.

Вечером все они снова оказались в знакомом подвальчике, где воздух был густым от дыма сигарет, запаха пива и пота. Здесь, в этом полумраке, под звуки расстроенной гитары, они находили временное забвение от дневных тревог.

За столиком в углу подвальчика, залитые тусклым светом красно-синего неона, Ржевский и Мессир Баэль вели тихий диалог. Их разговор, казалось, существовал вне времени, в пространстве, где слова обретали особую весомость.

Мессир Баэль поднял бокал, и его глаза отражали мерцание света, как древние звёзды.

«Le p;ch; originel n'est pas dans la pomme croqu;e,
Ni dans le serpent qui murmurait des promesses enrou;es.
Il est dans le regard qui baisse devant l';vidence,
Dans le silence complice qui ;touffe l'innocence.

Il est dans ce verre que nous portons ; nos l;vres,
Dans ces mots non dits qui creusent nos fi;vres.
Dans l'oubli volontaire de notre propre lumi;re,
Dans la peur de devenir enfin entiers.

Le vrai p;ch; est dans le renoncement ; soi,
Dans ce choix quotidien de n';tre pas roi.
De pr;f;rer l'ombre ; la difficile flamme,
Et d'appeler cela "sage" dans son ;me.»

(Перевод:)

«Первородный грех не в яблоке откушенном,
Не в змее, что шептала хриплые обещания.
Он во взгляде, опущенном перед очевидностью,
В молчаливой причастности, что душит невинность.

Он в этом бокале, что мы подносим к губам,
В несказанных словах, что роют наши лихорадки.
В добровольном забвении собственного света,
В страхе стать наконец целым.

Истинный грех в отречении от себя,
В этом ежедневном выборе не быть королём.
Предпочесть тень трудному пламени,
И назвать это "мудростью" в своей душе.»

Ржевский слушал, и его обычно насмешливое лицо стало серьёзным. Он кивнул, будто подтверждая какую-то давнюю истину, и произнёс своим хриплым голосом:

«Alors buvons ; ce p;ch; qui nous rassemble,
A ces c;urs incomplets qui tremblent et qui tremblent.
A la beaut; fragile de nos chutes communes,
Aux ;mes perdues sous les lunes importunes.

Car dans l'aveu de nos faiblesses sans nombre,
Se cache peut-;tre la cl; de notre sombre histoire.
Et ce verre lev;, ce geste de d;faite,
Est aussi un acte de courage, je soup;onne.»

(Перевод:)

«Тогда выпьем за этот грех, что нас объединяет,
За эти неполные сердца, что дрожат и трепещут.
За хрупкую красоту наших общих падений,
За души потерянные под навязчивыми лунами.

Ибо в признании наших бесчисленных слабостей,
Возможно, скрывается ключ к нашей тёмной истории.
И этот поднятый бокал, этот жест поражения,
Я подозреваю, тоже является актом мужества.»

Их слова повисли в воздухе, смешавшись с дымом и музыкой, став частью вечного диалога между светом и тьмой, который длится столько, сколько существует человечество.
Дальше Ржевский  что-то горячо доказывал, размахивая руками, а Баэль слушал с лёгкой, почти незаметной улыбкой, как взрослый слушает болтовню ребёнка.

На сцене группа «Твердый мотив» заиграла новую песню. Она называлась «Давай жги», и её ритм был жёстким, почти агрессивным, но в нём была какая-то отчаянная энергия.

Куплет 1:
Опять туман в голове, опять этот дым,
Опять эти мысли, что рушат как скрим.
В кармане пусто, а на душе тяжело,
Но мы продолжаем гнуть свою линию зло.
В глазах одиночество, в сердце жесть,
Но сегодня не время сдаваться и лезть.

Припев:
Давай жги, пока не сгорел дотла,
Пусть эта жизнь тебя доконала.
Давай жги, сквозь боль и сквозь страх,
Оставляя за спиной лишь прах.
Давай жги, не оставляя след,
Ведь завтра может быть уже нет.

Куплет 2:
Нас предавали, бросали, ломали,
Врали нам в глаза, но мы выстояли.
Пусть за спиной шепчут: «Сдайся, пади»,
Но мы будем драться до последней капли.
В этой жизни жестокой, грязной, убогой,
Мы найдём свой кусочек, пусть маленький, но строгий.

Припев:
Давай жги, пока не сгорел дотла,
Пусть эта жизнь тебя доконала.
Давай жги, сквозь боль и сквозь страхи,
Оставляя за спиной лишь прах.
Давай жги, не оставляя след,
Ведь завтра может быть уже нет.

Бридж :
In the ashes of dreams, in the ruins of hope,
We are dancing on the edge of a slippery slope.
Every scar is a story, every wound is a tale,
In this godforsaken world, we are destined to fail.
But we'll burn so bright, like a star in the night,
And go down in flames with our fists held up high.

Перевод:

(В пепле былых грёз, средь руин надежды,
Мы скользим по краю, где пропасть прилежна.
Каждый шрам — это быль, каждая рана — сказанье,
В этом богом забытом мире — наше паденье.
Но вспыхнем мы ярко, как звёзды в ночи,
И рухнем в огонь, сжав кулаки.)

Музыка захватила всех. Куклы, которые ещё минуту назад сидели скучные и уставшие, теперь подпевали, хлопали в ладоши, качали головами в такт. И тогда в центр зала вырвался Рио. Сегодня он был на драйве. Его глаза горели, на лице играла улыбка, и он двигался с такой энергией, что казалось, он вот-вот взорвётся.

Он начал танцевать брейк-данс. Его движения были резкими, точными, полными силы и грации. Он крутился на голове, делал ветряные мельницы, замирал в сложных позах, чтобы через секунду снова взорваться энергией. Рита, стоя рядом, отбивала ритм, хлопая в ладоши и подпевая, её глаза сияли от восторга и гордости.

Это зрелище привлекло внимание Мессира Баэля. Он отвлёкся от разговора с Ржевским, его лицо выразило лёгкое удивление, а затем — интерес. Он медленно поднялся из-за стола и выпрыгнул в центр зала, рядом с танцующим Рио.

На мгновение музыка смолкла, затихли разговоры. Все смотрели на Баэля, ожидая, что он скажет или сделает. Он обвёл взглядом зал, и его глаза, казалось, видели каждого насквозь.

— Мастер Баэль в здании, йоу, — произнёс он, и его голос, обычно бархатный и спокойный, теперь звучал с лёгкой рэперской ухмылкой. — Слушайте сюда, народ:

Вот и Баэль, йоу, в здании,
Внемлите, народ, моим речам.
Вижу, грехи вас одолели снова,
О бутылке пустой ведётся молва.
Думали, Ржевский? Ха! Не угадали!
Девчонки с второго её прибрали.
На грех первородный списать решили,
Но я вам открою, что там было на самом деле.

Он сделал паузу, давая своим словам проникнуть в сознание слушателей. Потом его выражение лица изменилось, стало более серьёзным, почти философским.

— Но не в бутылке дело, братва. Не в бутылке... — он перешёл на французский, и его голос зазвучал иначе — певуче, мелодично, завораживающе:

«L'amour n'est pas qu'un mot ;crit sur le sable,
Il est la cicatrice qui prouve que nous sommes vivants.
Nous buvons non pas pour oublier la mis;re,
Mais pour trouver le courage de tendre la main.
Dans ce monde de brume et de larmes silencieuses,
La seule r;bellion est de continuer ; aimer.»

(Перевод:)
«Любовь — не просто слово, написанное на песке,
Это шрам, который доказывает, что мы живы.
Мы пьём не для того, чтобы забыть нищету,
А чтобы найти в себе мужество протянуть руку.
В этом мире тумана и безмолвных слёз,
Единственное бунтарство — это продолжать любить.»

«Твердый мотив» подхватил мелодию, мягко аккомпанируя ему. Некоторые куклы, те, что знали французский, тихо подпевали, другие просто слушали, завороженные.

Баэль закончил, и на мгновение воцарилась тишина. Потом он улыбнулся своей загадочной улыбкой и произнёс всего два слова:

— Пушка, ракета.

И растворился. Просто исчез. Не в дыму, не во мгле — он будто бы стал прозрачным и растворился в воздухе, оставив после себя лишь лёгкий запах озона и чего-то древнего, непознаваемого.

Все замерли в изумлении. Рио остановился посреди движения, Рита замерла с поднятыми для хлопка руками. Даже музыка на секунду прервалась.

А потом жизнь снова вернулась в подвальчик. Заиграла музыка, зазвучали голоса, застучали каблуки по полу. Но что-то изменилось. В воздухе витало ощущение чего-то необычного, какого-то чуда, которое произошло на их глазах.

Синий Пес стоял у стены и смотрел на то место, где только что был Баэль. В его лапе всё ещё был зажат штраф, но теперь он смотрел на него без прежнего отчаяния. Пятьсот долларов. Всего лишь деньги. Всего лишь бумажка. А есть вещи поважнее. Любовь. Дружба. Музыка. Танец. То мгновение истинной свободы, которые нельзя купить ни за какие деньги и которые нельзя отнять никаким штрафом.

Он медленно разорвал штраф на мелкие кусочки и выпустил их из лапы. Бумажки покружились в воздухе, как снежинки, и упали на пол, чтобы стать частью вечной пыли этого места.

И где-то на чердаке Ушмятонеголим всё так же качался на своей балке, и его два рта беззвучно шептали: «А если...», «Да брось...». Но теперь, казалось, в его шепоте появилась новая нота — не сомнения, а принятия. Принятия этого странного, жестокого, но такого живого мира, в котором всегда есть место и штрафам, и любви, и отчаянию, и надежде. И музыке, которая объединяет всё это в одно целое.