О человеческой правде Тихого Дона Фёдора Крюкова

В предыдущей работе «Заметки на полях «Тихого Дона»: просторечия» мной была приведена фраза одного дряхлого деда, ветерана русско-турецкой войны (1877-78) из его наставления казакам, мобилизованным в 1914 г. на войну с германцами и австрийцами:

«— Помните одно: хочешь живым быть, из смертного бою целым выйтить — надо ЧЕЛОВЕЧЕСКУЮ ПРАВДУ блюсть».

В тех заметках показывается, что просторечные инфинитивы «выйтить» и «блюсть» скорее принадлежат перу Крюкова, чем Шолохова. Но сейчас обратим внимание не на разговорный лексикон, а на вполне литературные слова — «человеческую правду».

Кстати, эта цитата из VI главы 3-й части приведена по тексту журнала «Октябрь» (1928, № 3, стр. 178), однако в черновике (стр. 52) и беловике (стр. 22) видим «человечью правду», и это лишний раз говорит о том, что первопечатное издание «Тихого Дона» готовилось не по рукописям, представленным Шолоховым в марте 1929 года для комиссии РАПП по плагиату, а по какому-то неизвестному нам списку. В «Роман–газете» (июнь 1928, № 12, стр. 16) и в последующих изданиях до наших дней прописано «человечью». То есть дальше по жизни пошла гулять самодеятельность плагиаторов, а правильную авторскую «человеческую правду» оставили забытой в «Октябре».

Это многослойное понятие, заключённое в двух словах, повторится и во второй книге «Тихого Дона» (4-я часть, IV глава) в авторской речи. Там вспоминается как, вернувшись после госпиталя на побывку–поправку в родной хутор, Григорий Мелехов быстро забыл про учение Гаранжи — социалиста, с которым лежал в одной палате глазной лечебницы, и который ругал «забористым перцем» войну и язвы самодержавия в лице царской семьи («Октябрь», 1928, № 5, стр. 139):

«С ним, как с равным, беседовали на майдане старики, при встрече на его поклон снимали шапки, девки и бабы с нескрываемым восхищением разглядывали бравую, чуть сутуловатую фигуру в шинели с приколотым на полосатой ленточке крестом. Он видел, что Пантелей Прокофьевич явно гордился им, шагая рядом в церковь или на плац. И весь этот сложный тонкий яд лести, почтительности, восхищения постепенно губил, вытравлял из сознания семена той правды, которую посеял в нем Гаранжа. Пришел с фронта Григорий одним человеком, а ушел другим. Свое, казачье, национальное, всосанное с материнским молоком, кохаемое на протяжении всей жизни, взяло верх над большой ЧЕЛОВЕЧЕСКОЙ ПРАВДОЙ».

По словам концовки цитаты можно определить примерный период сочинение этого места 4-й части. Крюкову не за что было любить самодержавие, от которого ему с 1906 года сполна «досталось на орехи», но и ненавидеть пришедших к власти большевиков, приславших вскоре на Дон полки своих карателей, могильщиков казачества — время ещё не пришло. Значит, скорее всего, это написано в конце 1916 – первой половине 1917 гг.

Разыщем истоки «человеческой правды» в «Тихом Доне». В своей публицистической заметке «Литературный сюжет» в газете «Русские Ведомости» (№ 233 от 10 октября 1910) Фёдор Крюков пишет:

«Не одна печать, конечно, является ныне ареной борьбы за ЧЕЛОВЕЧЕСКУЮ ПРАВДУ, но она занимает передовой пост и через нее именно идет в широкие слои населения осведомление и расширение понимания происходящего вокруг».

О чём эта статья писателя? В первую очередь о свободе слова, о силе свободного слова в борьбе за правду, в сопротивлении произволу и диктатуре зла. В основу заключительной части статьи легли свидетельские документы о фактах мздоимства одного станичного атамана. Приведу выдержки из бумаг, оказавшихся в руках Крюкова.

«1-е
Букановский Станичный Атаман, Личный потомственный почетный Гражданин Петр Яковлев Громославский, вступив на должность Атамана 18-го Июля 1908 года, а 19-го Августа того же года, назначив первый Станичный общественный сбор, посредством угощения водкой до сбора выборных, выпросил у общества для себя казачий со всеми довольствиями в юрте Станицы Букановской пай.

2-е
Он же Громославский, на втором Станичном сборе бывшем 17-го Сентября 1908 года, посредством угощения водкой выборных выпросил у общества для сестры своей вместе с ним жившей Татьяне Яковлевой Громославской тоже казачий со всеми довольствиями в юрте станицы Букановской пай сроком на 10 лет.

3-е
Он же Громославский на третьем Станичном сборе бывшем 6 и 7-го ноября 1908 года, посредством угощения водкой до сбора выборных выпросил себе добавочное жалованье 200 руб.  <…>

8-е
Станичный Атаман Громославский, не довольный жалованьем получаемым в год за 800 руб., а вст.: кроме того> жина содержит земскую почту получает выгод до 700 руб., он Громославский из своих личных выгод (аренд) занимается покупкою земельных довольствий (и сдает ) покупает за весьма дешевую цену, от 2 до 3-х руб. десятину, а сдает вставка: в арендное содержание> казакам нашей станицы от 5 до 6 руб. за десятину и как начальник Станицы выбирает землю самую удобную, <…>

Букановский Станичный Атаман Громославский под видом вымогательства купил у казака Максима Прокофьева Андреянова из приплодков коня за 80 руб, а Громославский на смотру бывшем в первых числах Августа настоящего 1910 года продал в первоочередной полк казаку Кумылженской станицы за 190 руб, так, что 110 руб. Андрианову в карман не попали, а попали Атаману Громославскому…».

Подписка.
1910 года Августа 10 дня Я, нижеподписавшийся казак Букановской станицы Петр Артамонов Дорофеев даю эту подписку в том, что я могу показать при дознании, о взятках совершивших Букановским Станичным Атаманом Громославским, а именно о нижеследующих : 1-е, Урядник Иосиф Емельянов Моисеев во время ночи весною настоящего года привез самь мешков овса, я спросил у Моисеева за какую цену продали овес, он об яснил, что не в продажу а в подарок за то чтоба он не теснил меня огородом своевольно загороженном при хуторе Миткинском. 2-е, Урядник Филипп Захаров Краснов за приемку из Станицы Краснокутской в Букановскую ночью принес двух резанных неполеных гусей, но перо наних было ощипанное, одно ведро сушоной вишни и одно ведро сушоных груш, а казак Гавриил Иванов Попов приносил и желал дать в подарок парасенка, за то чтобы не теснил его Попова взысканием ссудных денег, Громославский парасенка не принял и с криком удалил из квартиры Попова. 3-е, Казак Демьян Михайлов Авилов подарил года два борова, за то чтобы Громославский своей властью удалил из его дому воспитанника Урядника Степана Акимова Леонова, боров через месяц был Атаманом Громославским за резан и вытенул весом около 7 пудов...».

Мной показана, примерно, 1/5 часть от всех описаний махинаций станичного атамана. А сколько таковых было не зафиксировано — можно только догадываться. Сначала эти бумаги хранились в «петербургском архиве» Фёдора Крюкова. После смерти писателя хранителем архива (в Ленинграде) стал его друг и родственник по материнской линии Николай Пудович Асеев (1871 – 1952, видный русский и советский учёный-металлург), а затем его племянница Мария Акимовна Асеева (ум. 18 января 1990). Сейчас эти бумаги находятся в Доме русского зарубежья им. Александра Солженицына (их обнаружили и опубликовали исследователи — супруги Светлана и Андрей Макаровы).

Конечно, «продвинутые» читатели уже давно поняли, что станичный атаман Пётр Яковлевич Громославский (1869 – 1939) — это будущий тесть Михаила Шолохова. Кстати, старший брат жены Михаила — Иван Петрович Громославский с августа 1922 проходил по одному уголовному делу* (106 статья УК РСФСР) с Шолоховым, то есть они были подельниками. Суть обвинения и всего дела скрываются от общественности до сих пор, и нам рассказывают байки про «доброе сердце» Михаила Александровича — якобы он искажал налоговые документы, желая помочь голодающим…, «щас». Будь это так, уже давно бы всё обнародовали. Нравственный «пожиток» главы семьи Громославских не даёт верить в подобные байки.

* Документы суда над Шолоховым в марте 1923 г. хранятся в ГАРО, Шахтинском филиале, ф. 760, оп. 1, ед. хр. 154, л. 361; копия в Фондах ГМЗШ // НВ-4322/2.

Как уже говорилось, Крюков использовал эти свидетельства для газетной публикации «Литературный сюжет», но не стал «прославлять» на всю страну имя нечистого на руку станичного атамана, ограничившись заменой «имя рек»:

«Я еще недавно держал в руках одно произведение, — оно до сей поры не стало достоянием печати, но было несомненно литературным орудием борьбы против произвола и угнетения. Автор его был утеснен одним представителем власти (очень невысокого ранга). Обращался с жалобами по начальству, — не находил правосудия: позиция его притеснителя очень укреплена была в глазах ближайших властей, а высшие инстанции всякий раз передавали его жалобу на рассмотрение именно сюда, в порядке установленного следования. Пришел в отчаяние обыватель и решил прибегнуть к гласности. Он описал часть деяний своего притеснителя и в воскресный день приклеил свое произведение к воротам церковной ограды. Получился эффект чрезвычайный...
Произведение гласило, между порочим, следующее:

"Объявляю во всеуслышание о взятках, совершенных станичным атаманом, почетным гражданином (имя рек), а именно о нижеследующих: 1) урядник Иванов во время ночи принес двух резаных, непаленых гусей, но перо на них было ощипанное, а казак Демьян подарил годов двух борова за то, чтобы атаман приказал его внуке жить с мужем, — боров был атаманом зарезан и вытянул весом около семи пудов! Что подтвержу перед судом божеским и человеческим, в чем и подписуюсь: казак такой-то"...

— Что же, помогло? — спросил я у автора.
Он махнул рукой:
— Чуть было не стрескал!..
Обычная, значит, участь обличителей. "Блажен незлобливый поэт". Однако мой собеседник в дальнейшем сообщении выяснил и кое-что ободрительное:
— Взволдырял, было, куды-ы!.. "Под суд отдам!" — Я этого и ищу, — говорю... Красный весь стал, разгорелся, — так, думаю градусов 80 жару было в нем. — "Я тебя выселю административным порядком". — А я об ваших делах в газетах отнесусь... Вот, пока не трогает. Ребята даже донимают его. Идет этак по улице, а какой-нибудь из-за угла: "Гуси!" Ну, он сей же секунды — гонять за ним... Не нравится ему это...

Невольно вспомнил я этот разговор, когда товарищи-литераторы беседовали о тюрьме. Вспоминал и думал: нет, никакая тюрьма уже не может теперь запечатать уста всех протестующих против попрания правды и справедливости…».

А начиналась статья Крюкова так:

«Гимн тюрьме... Звучал он, правда, с примесью шутки, добродушной иронии, юмора, но за этим внешним орнаментом слышалась серьезная нота основного тона, повторялась и варьировалась старая мысль, НАПОЕННАЯ ОЦЕТОМ И ЖЕЛЧЬЮ* (*отсылка к роману Салтыкова–Щедрина «Господа Головлевы, но первично Евангелие от Матфея, Гл. 27, стих 34. Толкование св. писания. — И.Ш.), для нас, людей нынешнего безвременья, имеющая все признаки самой свежей, трепещущей современности и новизны… <…>
Висела тьма. Были проблески, всходило солнце и снова зашло. А русскому литератору все еще приходится повторять или слегка варьировать эту старину, шествуя длинной, не обрывающейся вереницей в широко открытые ворота отечественных тюрем.
Вот и на товарищеском ужине после первого заседания петербургского литературного общества братья-писатели не нашли при возглашении тостов другого, более близкого своей профессии сюжета, как некоторое славословие по адресу... тюрьмы.
Собралось народу достаточное количество, — кажется, более двухсот человек. <…>
Говорили люди все пожилые, даже старые, и говорили потому, что в числе участников товарищеской трапезы были такие, которым на другой день предстояло идти в Кресты (сам Крюков за год перед этим отсидел в петербургских Крестах три летних месяца, как подписант Выборгского воззвания. — И.Ш.). В достаточном количестве были также и такие, которые вчера вышли оттуда. А еще больше приходило на память тех, которые искупают родную свободу и сейчас, которым

Огромный мир казался тесен,
А миром стал тюремный свод…

Как-то так, само собой, и вышло, что разговор зашел не о "прорывах", не о "тайнописи неизреченного", не об изяществах ювелирного и шлифовального мастерства в слове, — о том, что ЩЕДРИН когда-то называл упражнениями с оттолчкой (одно из соловьиных колен) и усугублением, — конечно, для литературной беседы это был не очень подходящий сюжет, — а заговорили вот о тесной храмине, в которую ныне особенно широко отворена дверь для деятелей слова».

Остановимся здесь. Ф. Д. Крюков сначала сделал отсылку к произведению Салтыкова–Щедрина, а затем упомянул и его самого. Пожалуй, Михаил Евграфович занимал в сердце Крюкова такое же значимое место, как и Лев Толстой — в Глазуновской станице в его рабочем кабинете портретный рисунок Салтыкова–Щедрина висел слева от фотопортрета графа Толстого. В работах Фёдора Дмитриевича несколько десятков раз упоминаются герои щедринской сатиры да и сам Михаил Евграфович.  Почти за год до смерти Крюков к 30-летию со времени ухода из жизни своего кумира написал редакционную статью «Забытые слова» (это название последней работы Салтыкова-Щедрина. Она была напечатана после его смерти в "Вестнике Европы", 1889, кн. 6). Начинается статья Крюкова так:

«Это было тридцать лет тому назад. Умирал великий русский сатирик, патриот в лучшем смысле этого слова, захватанного — к сожалению — не всегда опрятными руками. Патриот, свою неугасимо горящую любовь к родине НАПОИВШИЙ «ОЦЕТОМ И ЖЕЛЧЬЮ» негодующего смеха над темным, низким и безобразным в любимом ее облике. Умирал и на смертном ложе писал о «забытых словах»...» («Донские ведомости», № 76, 31 марта/13 апреля 1919, стр. 2).

Так каким же образом «человеческая правда» оказалась в «Тихом Доне»? Понятно, что через Крюкова, но Фёдор Дмитриевич не был первоисточником. «Человеческую правду» находим в работах  нескольких русских философов (Николай Бердяев) и литераторов. Вот как звучит у писателя Ивана Гончарова:
 
«Когда я научу вас ЧЕЛОВЕЧЕСКОЙ ПРАВДЕ? А когда я отучу вас от волчьей лжи?» («Обрыв», 1869)

Но, полагаю, это определение Крюков «намыл», как золотой песок, всё-таки из блестящих мыслей своего кумира — Михаила Евграфовича Салтыкова-Щедрина:

«Слово — серебро, молчание — золото; так гласит стародавняя мудрость. Не потому молчание приравнивается злату, чтоб оно представляло невесть какую драгоценность, а потому что, при известных условиях, другого, более правильного, выхода нет. Когда на сцену выступает практическое сердцеведение, то я, прежде всего, рассуждаю так: вероятно, в данную минуту обстоятельства так сложились, что без этого обойтись невозможно. Но в то же время не могу же я заглушить в своем сердце голос той высшей ЧЕЛОВЕЧЕСКОЙ ПРАВДЫ, который удостоверяет, что подобные условия жизни ни нормальными, ни легко переживаемыми назвать не приходится. И вот, когда очутишься между двумя такими голосами, из которых один говорит: «правильно!», а другой: «правильно, черт возьми, но несносно!», вот тогда-то и приходит на ум: а что, ежели я до времени помолчу! И помолчу, потому что и без меня охотников говорить достаточно… Тяжелое наступило ныне время, господа: время отравления особого рода ядом, который я назову газетным. <…>

В смысле свободы мышления мы, конечно, не можем похвастаться, чтоб наше прошлое было изобильно благоприятными днями. Но даже в самые трудные времена злобная ограниченность, пошлость и приниженность стремлений не выступали так нагло вперед, не выказывали так явно своей властности. Чувствовалась общая суровость жизненных тонов, но не было подлого ликования с поддразниваньями, науськиваньями и проч. Правда, действующая в кварталах, представлялась обязательною, но никому не приходило в голову утверждать, что нет солнца, кроме солнца, сияющего из будки, и что ПРАВДУ высшую, ЧЕЛОВЕЧЕСКУЮ, следует заковать в кандалы» (Очерк «За рубежом», 1880 — 1881).

«Чувство любви к ближнему есть то высшее сокровище, которым обладает только человек и которое отличает его от прочих животных. Без его оживотворяющего духа все дела человеческие мертвы, без него тускнеет и становится непонятною самая цель существования. Только те люди живут полною жизнью, которые пламенеют любовью и самоотвержением; только они одни знают действительные радования жизни. Итак, будем любить бога и друг друга — таков смысл ЧЕЛОВЕЧЕСКОЙ ПРАВДЫ. Будем искать ее и пойдем по стезе ее. Не убоимся козней лжи, но станем добре и противопоставим им обретенную нами Правду. Ложь посрамится, а Правда останется и будет согревать сердца людей»  («Рождественская сказка», 1886).


6 сентября 2025 г.
___________________________

На склейке фотографий:
П. Я. Громославский со второй супругой Марией Фёдоровной (Шорникова) в фотостудии «Поляков» в Усть-Медведицкой станице.
П. Я. Громославский — атаман Букановской станицы.
П. Я. Громославский, его дочь Мария, внучка Светлана, зять Михаил Шолохов, сваха Анастасия Даниловна Шолохова (Черникова, Кузнецова)