Свидетель

Он перестал читать новости. Перестал читать стихи. Вернее, он перестал отличать одно от другого. Лента социальной сети, которую Глеб листал вечерами, превратилась в сплошной, бесконечный поминальный список. Рифмованный.

«Опять пришла похоронка в нашу улицу, в наш дом...» «Офицера хоронили, плакал ветер и дожди...»
«Сыночек мой, вернись живым, я умоляю, молю...»

Сначала он тоже пытался. Сел как-то ночью, когда от экрана телевизора било в глаза безысходностью, и выплеснул на бумагу всё – и ярость, и страх, и тошнотворную жалость. Получилось двадцать строчек. Корявых, неровных, но своих. Он запостил их в общий чат, ждал одобрения, признания боли. В ответ пришли два лайка и комментарий: «Сильно. Держись». На следующий день он увидел у другой девушки почти такие же рифмы, но про «зраду» и «перемогу». Это было так похоже на его стих, но вывернутое наизнанку. И так же два лайка.

С тех пор он молчал. Смотрел, как все вокруг пишут. Пишут учителя, блогеры, бухгалтеры, парикмахеры. Пишут те, кто никогда в жизни не открывал томик Бродского. Пишут виртуозно и коряво, с болью и с пафосом, с искренними слезами и с явным расчетом на одобрение «своих». Поэзия стала оружием. Или знаком отличия в племени. Глеб запутался.

Его друг детства, Макс, стал известен именно такими стихами. Жесткими, ядовитыми, бичущими врага. Его цитировали, его посты собирали тысячи просмотров. Как-то раз они встретились за кофе.

– Читал мое последнее? – с ходу спросил Макс. В его глазах горел знакомый с детства азарт, только теперь он был отлизан на серое вещество чужих жизней. – Читал, – кивнул Глеб. – Ну как? Вмазал, я, да? Никаких полутонов. Только правда. Только боль.
 – Это правда, Макс? – тихо спросил Глеб. – Ты где эту боль взял? В сводке новостей? У тебя же там никого. Ни родных, ни друзей.

Макс поморщился, как от сквозняка. – При чем тут это? Я – голос. Я выражаю то, что чувствуют тысячи. Это и есть долг поэта – быть голосом времени. – Поэт – это не рупор, – отрезал Глеб. – Он не выражает то, что и так все чувствуют. Он находит слова для того, для чего слов нет. Для тишины между взрывами. Для взгляда матери, которая еще не получила похоронку. Для той пустоты, что остается после. А ты... ты просто рифмуешь новости. Ради лайков. Ради ощущения, что ты «в теме».

Они расстались холодно. Глеб чувствовал себя стариком, брюзгой, который отрицает очевидное. Может, он просто завидует? Может, время такой, лайкоориентированной поэзии?

Ответ пришел оттуда, откуда не ждал. В его подъезде жил старый учитель литературы, Виктор Семенович. Его сын был там, на фронте. Артём иногда помогал донести продукты.
Как-то раз, зайдя в квартиру, он увидел Виктора Семеновича за столом. Перед ним лежал листок бумаги. Старик не плакал. Он был спокоен. Но в его спокойствии была такая бездонная глубина горя, что Глеб замер у порога.

– Вам помочь? – глупо выдохнул он.
– Нет, спасибо. Я... пишу письмо сыну, – голос старика был тихим и ровным.
 Глеб увидел, что листок был чист. – Но вы же ничего не написали.
– Написал, – поправил его Виктор Семенович. – Смотри.
Он перевернул листок. На обратной стороне было карандашом набросано всего три строчки:

Разбитый сад. Забвенья тихий плен. На ветке яблоневой – капля дождевая. И мира нет. И нет тебя. Амен.

Глеб прочитал. И не понял. Никакой боли, никакого пафоса, никакого врага. Просто разбитый сад. Капля. И вселенское «Амен», как приговор, как последняя молитва.

Но с ним случилось странное. Горло сдавило так, что он едва сглотнул. Перед глазами встал образ его собственного деда, давно умершего, и его сада в деревне. Он почувствовал не чужую, выставленную напоказ боль, а тишину. Ту самую тишину, в которой и живет настоящее горе. Не требующее зрителей.

– Это... о нем? – еле выговорил Глеб. – Это о том, чего нельзя сказать, – ответил старик. – Все, что можно сказать прямо, уже не имеет цены. Поэзия начинается там, где кончаются слова. Где остается только эта капля. Она – все.

В тот вечер Глеб пришел домой и не полез в соцсети. Он сел у окна и смотрел на город, на огни, за которыми люди писали свои правильные и неправильные стихи, спорили, доказывали, собирали лайки.

Он понял, что был не прав в своей категоричности. Он сердился не на поэзию, а на ее подмену. Поэзия не умерла. Она просто ушла в тень. Она стала тихой. Её не замечают в грохоте рифмованных сводок. Она живет в трех строчках на обороте письма, которое никогда не будет отправлено. В капле на ветке. В молчании того, кто действительно знает цену словам и потому не бросается ими.

Она – не для всех. Она – для того одного человека, который, прочитав, не поставит лайк, а замрет на мгновение, почувствовав, как по его душе проносится тихий ветер из того самого, разбитого сада.

Глеб взял ручку. Он не стал писать о войне. Он написал о капле. Всего три строчки. И положил ручку. Этого было достаточно. Он наконец-то свидетельствовал. А не выступал.