Хроносапиенс

Их рекламировали как величайшее достижение гуманитарной науки — «Хроносапиенс», часы, показывающие не то, что у вас осталось, а то, что у вас уже было. Не будущее, туманное и пугающее, а прошлое — овеществлённое, измеримое, неоспоримое.

Вместо изящной стеклянной колбы с убывающим песком «Хроносапиенс» представлял собой матовый чёрный цилиндр из нанополимера. С первой секунды синхронизации с биоритмом человека на его вершине появлялась одна-единственная песчинка, идеальная, золотистая. И с каждой прожитой секундой она скатывалась вниз, присоединяясь к растущей груде себе подобных. Время не убывало. Оно прибывало. Прибывало ваше прошлое.

Общество разделилось мгновенно, куда быстрее, чем предсказывали самые пессимистичные социологи.

Первыми стали Холмисты. Те, кто гордился своей горой. Их цилиндры были заполнены на две трети, а то и больше. Каждая песчинка для них была кирпичиком в стене их успеха: диплом, продвижение по службе, брак, рождение детей, прочитанные книги, освоенные навыки. Они выставляли свои «Хроносапиенсы» на видные места в домах, носили их как кольца-печатки, демонстрируя массивные, тяжёлые камни из спрессованного времени. Их девизом стало: «Смотри, сколько я уже построил!». Они были новыми аристократами, людьми с весомым, зримым прошлым.

Им противостояли Плоскожители. Те, у кого груда песка была жалкой, едва прикрывавшей дно цилиндра. Чаще всего — молодые, но не всегда. Среди них были и те, чьи часы показывали солидный возраст, но песок лежал не гордой монолитной скалой, а жидкой, бесформенной лужицей. Это было хуже всего. Это означало, что время текло сквозь пальцы, дни были пусты и бесформенны, лишены свершений и смысла.

Моего соседа, мистера Элтона, я больше не видел на пробежке. Его «Хроносапиенс», часы пятидесятисемилетнего одинокого бухгалтера, показывали жалкую, рыхлую кучку. Он сидел дома и смотрел на неё часами. Говорили, он пытался «утрамбовать» её, постукивая цилиндром по столу, пытаясь придать видимость плотности. Безуспешно. В прошлом месяце его нашли. Не самоубийство, нет. *Хроноцид*. Он взял молоток и разбил свои часы, словно надеясь, что вместе со стеклом и песком уничтожит и само доказательство своей никчёмности.

Начались массовые психозы. «Песчаная паника» — острые приступы тревоги, когда человек смотрел на свой песок и понимал, что последние десять лет он просто спал, ел и смотрел сериалы. «Синдром переформатирования» — отчаянные попытки резко изменить жизнь: жениться на нелюбимом, купить ненужный бизнес, лишь бы добавить в копилку времени «весомую» песчинку. Всё это приводило только к новым, ещё более уродливым кучам песка.

Но самыми странными были Анахореты. Они отказались от часов. Добровольно. Их называли «пустыми» или «призраками». Они жили в аналоговом мире, без синхронизации; их прошлое было неосязаемым, туманным, принадлежащим только им. На них смотрели с подозрением: что они скрывают? Какую пустоту? Или, может, наоборот, какое преступление? Ведь без «Хроносапиенса» можно утверждать что угодно о своём прошлом.

Я был журналистом. Моя гора была вполне респектабельной. Много работы, несколько наград, крепкий, хоть и недолгий брак. Я гордился ею, этот массивный, тяжёлый цилиндр был моим пропуском в общество Холмистов.

И тогда мой редактор дал задание: написать материал об Анахоретах. Найти самого известного отказника, доктора Элиаса Торна, одного из создателей «Хроносапиенса». Гениального физика, который первым заставил песок течь вверх. И который первым же отказался от своего детища.

Его дом был безлюдным и тихим. Никаких признаков технологий. Книги, бумага, запах старого дерева. Сам Торн, сухой, жилистый старик с глазами цвета неба, выглядел куда моложе своих лет. На его запястье не было цилиндра.

— Вы пришли посмотреть на пророка, который не верит в своего бога? — улыбнулся он, угадывая мой первый вопрос.
— Я пришёл понять, почему. Вы подарили нам истину. Возможность видеть итог.
— Итог? — Он рассмеялся. — Дорогой мальчик, я подарил вам самую утончённую пытку. Пытку итогом. Вы смотрите на гору и видите не прожитое, а потраченное. Вы не наслаждаетесь моментом, вы копите для него доказательства. «Будет что положить в цилиндр», — думаете вы, целуя жену, играя с ребёнком, глядя на закат. Вы перестали жить. Вы начали коллекционировать.
— Но ведь это мотивирует! Стремиться к тому, чтобы твоя гора была выше, крепче!
— Мотивирует? — Он подошёл к окну. — Видите того человека? Он каждый день в одно и то же время выходит гулять с собакой. Раньше он делал это потому, что любил свою собаку и свежий воздух. Теперь он делает это, потому что это «правильная», «полезная» песчинка. Он ненавидит и прогулку, и собаку, и себя. Но его гора выглядит солидно. Вы называете это мотивацией? Я называю это рабством у собственного прошлого.
— А как же пустота? Страх потратить время впустую?
— А кто решил, что время можно потратить «впустую»? — спросил Торн. — Мгновение, потраченное на то, чтобы просто посидеть на скамейке и ни о чём не думать, — это пустота? Или это и есть сама жизнь? Мы измерили время, но утратили его вкус. Мы превратили его в валюту, а себя — в скряг, пересчитывающих монеты в сундуке. Самая большая ирония в том, — он вздохнул, — что «Хроносапиенс» ничего не показывает. Только количество. Ни качества, ни смысла, ни оттенка счастья в каждой песчинке. Вы можете иметь гору алмазов, состоящую из миллионов мгновений страданий, и лужицу из песка одного-единственного дня совершенного счастья. И ваше общество будет преклоняться перед горой страданий.

Я уходил от него, чувствуя странную пустоту. Мой цилиндр, тяжёлый и солидный, внезапно показался мне просто грудой камней. Безжизненной, холодной.

Вернувшись домой, я впервые за долгое время не поставил часы на видное место. Я положил их в ящик стола. Но я знал, что они там. Я знал, что песок там есть. И я понимал, что теперь я не Холмист и не Плоскожитель.

Я был другим. Я был тем, кто знает, что на него надет невидимый ошейник. И тиканье часов теперь звучало не с полки, а изнутри. Это был стук моего собственного сердца, отсчитывающего песчинки в темноте ящика. И самый страшный вопрос был уже не в том, сколько их там накоплено.

А в том, хватит ли у меня смелости перестать считать.