Отзвуки Отряда

Сцена: Заповедная комната в ресторане «Кикэй» в Киото. 1975 год. Воздух плотный от запаха жареного мяса кобе, свежего имбиря и дорогого хвойного дерева хиноки.
Танака Кэндзи, бывший директор клиники, ныне уважаемый пластический хирург с руками, знающими цену безупречности.
Судзуки Рё, экс-министр, а теперь — советник крупного фармацевтического концерна. Человек в идеально сшитом костюме, пахнущем сандалом и властью.
Между ними — на столе — пустая третья посуда. Рядом с ней — не тронутая никем пиала с рисом и стопка саке.
Танака: (поднимает стопку, смотрит сквозь прозрачную жидкость на искажённое лицо Судзуки)
Он ненавидел саке. Говорил, что это напиток для сентиментальных дураков, которые хотят забыть. Он предпочитал шотландский виски. Один лёд. Холодный, как его логика.
Судзуки: (аккуратно переворачивает на гриле кусок мяса с жировой прослойкой, напоминающей мрамор)
Он был художником. Ты ведь помнишь? Не инженером, не мясником... Художником. Холст — человеческое тело. Краски — штаммы, токсины, переохлаждение... Его шедевры умирали тихо. Без крика. Это он считал эстетическим идеалом. Исчезновение, а не взрыв.
Оба выпивают. Молча. Звук пустой стопки на стол — сухой, как выстрел.
Танака:
Я помню его первый приезд в лагерь. Он вышел из поезда в идеально отутюженной форме. Ни пылинки. Смотрел на нас... как на недоучившихся студентов. А потом указал на первого же подопытного — того китайца с гангреной... и сказал: «Этот сосуд треснут. Найдите мне прочный. Нам нужны чистые данные».
Судзуки: (с наслаждением прожевывает мясо, смотрит в пустоту)
Он научил нас главному: нет «человека». Есть — биологический механизм. Сервисный мануал к нему мы и писали. Страница за страницей. Глава за главой... Какую температуру выдерживает печень. Сколько часов может работать мозг без кислорода. Как распадается психика при виде собственных... внутренностей.
Он откладывает палочки. Его рука чуть дрожит. Он наливает себе ещё.
Танака: (тихо, почти шёпотом)
А помнишь «Операцию «Цветение сакуры»?.. Когда он заразил колодцы в той деревне... и заставил нас считать дни, чтобы поймать момент максимальной заразности... до того, как они все вымрут. Он тогда сказал: «Красота — в предсказуемости результата».
Судзуки: (вдруг резко хлопает себя по коленке, выводит Танаку из ступора)
А мясо-то! Ешь, коллега! Это же лучший в мире кобе! Их всю жизнь массажируют саке, им включают Моцарта! Создают идеальные условия... (его смех обрывается). Как он. Он создавал идеальные условия... для изучения краха.
Они снова пьют. Молчание затягивается. Дорогая еда на столе вдруг кажется бутафорией.
Танака: (гладит идеально отполированные палочки для еды)
После войны... я выбрал пластику. Возвращать людям лица. Убирать шрамы. Иногда я смотрю на своё отражение в хирургических инструментах... и вижу его. Он учил нас не бояться делать разрез. Любой ценой добывать знание. Я до сих пор добываю. Только теперь... я зашиваю разрезы.
Судзуки: (тяжело поднимается)
Он был гением. Чёрным солнцем. Мы все грелись в его лучах... и получили ожоги, которые не заживут никогда. Простите меня. Мне нужно выйти. Воздуху не хватает.
Он уходит, немного пошатываясь. Танака остаётся один. Он смотрит на пустую посуду напротив. Подзывает шеф-повара.
Танака: (указывает на нетронутую пиалу риса рядом с пустым местом)
Унесите, пожалуйста. Он... так и не пришёл.
Он один допивает саке. Его взгляд пуст. Он купил себе новую жизнь, новое лицо, новую память. Но в этой тихой, идеальной комнате, пахнущей деньгами и кровью самого дорогого в мире мяса, он сидит по-прежнему в своей старой лабораторной форме. И слышит тихий, методичный стук капельницы о металлический пол. И тихий голос, отдающий приказ: «Режь глубже. Посмотри, что внутри».