Свинец в могиле

Теперь я взрослый человек – сотрудник уголовного розыска! Работаю в министерстве! Иногда даже сам себе не верю – становится жутковато.
Конечно, в самой гуще работы, среди бесконечных забот, когда нет ни минуты, чтобы почесать голову, – тут уж не до гордости. Даже подумать некогда. Но стоит взять отпуск и шагнуть на родную деревенскую улицу – и тут же накатывает: когда-то ведь босиком бегал здесь по пыли, носился туда-сюда, чистый, безгрешный, наивный… Даже райцентр тогда казался большим городом. Сердце замирает, и от нынешнего положения самому становится не по себе. И ведь никогда не мечтал дойти до этого – а вот оно, сбылось.
Начальник, видно, остался доволен моей последней лекцией в Академии, и – давно просил же! – отпустил в отпуск. Я же, едва получив разрешение, пулей помчался в деревню.
– Беги заболел, – сказал вечером отец, когда в мою честь накрыли дастархан. – На денёк-другой заглянем к нему. Сына у него нет, один совсем.
Беги-бобо ! Простой, безыскусный, немного грубоватый человек. Любил меня когда-то припугнуть, ухо пощипать. «Ушкотянка» – вот игру он придумал. Сегодняшние мальчишки её не знают. Суть проста: бросает монетку в круг ребятишек – кто схватил, тот и бежит. Остальные догоняют и тянут его за уши, пока не выбросит добычу. Правил больше и не помню – я ведь ни разу не доходил до конца: уши жалел.
– Наш сын, узнаёшь? – с гордостью сказал отец, готовя место на айвоне для исхудавшего, обвисшего, пожелтевшего Беги-аты, греющегося под мягким весенним солнцем. – В Ташкенте работает!
Мне показалось, отец пришёл к другу похвастаться моими успехами. Но имел право!
Беги-бобо чуть приподнял голову и посмотрел на меня. Лицо осунулось, морщины упали на глаза, и сквозь тяжёлые веки невозможно было понять выражение его взгляда. Водянистые глаза блеснули – и снова молчание. Будто есть у него заботы поважнее меня.
– В милиции работает, – сказал отец, уже раздражаясь равнодушием друга. – Преступления раскрывает.
Старик вновь посмотрел. Отец, желая пробудить интерес, добавил:
– Вот, говорят, несколько старых дел раскрыл, начальство в отпуск отправило.
Я вчера за столом действительно немного похвастался – ну, сын же своего отца!
Беги-бобо всё смотрел. Отец начинал сердиться. Даже глянул на меня как бы оправдываясь: «Старый он уже, не вникает, не обижайся».
– Старые преступления? – наконец заговорил старик. – Раскрывает?
– Да ты что! – отец оживился. – На раз расколет!
– Тогда… может… – старик закашлялся, запнулся. – Тогда и дело моего сына… разберёт?
Отец поначалу не понял. Потом сообразил – и лицо его изменилось, угасло.
– Ты о чём? Нет, это невозможно. Слишком давнее… Да и не преступление вовсе. А сын-то мой работает в уголовном розыске.
Я почувствовал: отец сам не верит в мои силы и боится, как бы я не осрамился.
– О чём вы говорите? – спросил я. – Объясните толком!
Старик с трудом приподнялся, сел, опершись на подушку. Долго ловил дыхание, шумно переводил дух, потом начал:
– Давным-давно это было… Ты тогда ещё и на свете не был. Лет сорок прошло. Молод я был тогда. Сын у меня был… Один-единственный сын. Красавец, статный парень. Вечером пришёл с улицы, лёг спать – а утром не проснулся. Умер! До сих пор не знаю, что случилось… Раньше, бывало, забывалось. А теперь, когда сам вот-вот уйду к нему, сердце ноет: неужели так и не узнаю правду, не пойму, отчего погиб мой сын? Душа горит.
Старик умолк. По щекам его потекли слёзы. Он резко смахнул их дрожащей рукой, но слова дальше не шли – дыхание перехватило.
Я поворачиваюсь к отцу:
– Что же всё-таки случилось?
Отец пожимает плечами, будто говоря: «Не знаю».
Воцарилась короткая пауза. Дед больше не сказал ни слова – и так всё ясно. Я перевёл взгляд на отца. Он понял: без объяснения тут не обойтись.
– Сын у него был… Малик звали. Ему всего двадцать четыре исполнялось. Собирался жениться… И вдруг – умер. Никто так и не понял, что произошло. Кто-то кое-кого подозревал, но ничего определённого не выяснили. Расспросы ни к чему не привели.
– А экспертиза что сказала? – спрашиваю я.
– Какая экспертиза?! – резко одёргивает отец. – Тогда милиция вообще не вмешивалась.
– Кто согласится, чтобы тело собственного сына вскрывали? – виновато бурчит Беги-бобо. – Я ведь думал: сам найду, по-мужски поговорю… Не вышло. Всё повисло в воздухе.
– Значит, первым делом нужно поговорить с теми, кто омывал покойного, – строго говорю я. – Кто этим занимался?
Мой вопрос даже отца заставляет вздрогнуть. Похоже, я уж слишком увлёкся. Беги-бобо задумывается.
– Те, кто его омывал, сами давно в земле, – тихо отвечает он. – Но, если не ошибаюсь, мой племянник Шоди;ул тогда помогал.
«Племянник» в его устах – не значит молодой. Шоди;улу давно за семьдесят, всего на пару лет моложе самого деда. Старик посылает внука – позвать его.
Шоди;ул долго не заставляет ждать, вбегает запыхавшись и прямо с порога выкрикивает:
– Не опоздал? Дай Бог, дядя ещё жив?
Мы с отцом смущаемся, а Беги-бобо, собрав силы, отзывается в сторону двери:
– Заходи, я ещё жив.
– Ну, успел… – облегчённо вздыхает Шоди;ул.
Но, уловив суть разговора, он меняется в лице, хмурится:
– Да разве ж это разговор?! Я, бывало, поспешал, думал: если вдруг дядя захочет завещание сказать, не упустить…
Он явно не хочет говорить о том, о чём мы его просим. Мы втроём упрашиваем, уговариваем. Шоди;ул сетует на слабую память, упирается. Я же знаю: такие события из человеческого сознания без следа не исчезают. Надо лишь вернуть его в то время. Я осторожно прошу вспомнить юность, рассказываю пару приёмов для оживления памяти, постепенно подвожу разговор к Малику.
Шоди;ул нахмурен: не помнит. Тогда я перевожу беседу к похоронам, к тем дням, когда все только и говорили об этом. Подсказываю, чтобы отголоски того гулкого времени пробудили память.
– Тогда ведь слухов много ходило, помнишь? – помогает мне Беги-бобо, глядя на племянника. – Говорили, ночью треск какой-то был.
Отец, кажется, тоже вспоминает:
– Да, люди переполошились. Одни говорили – гром ударил.
– А ведь небо было ясное, как стекло, – добавляет Беги-бобо.
– То Назармат так говорил… Тот самый, ваш не состоявший сват…
Я не понимаю, смотрю на отца вопросительно.
– Да, Малик тогда собирался жениться на дочери Назармата.
– Постой, – перебиваю я, возбуждённо. – Так это наш Назармат-ака?! Что же потом произошло?!
Отец не понимает моего волнения:
– Да ничего. Малик умер, девка вышла замуж.
Я молча слежу за Шоди;улом. В его глазах мелькает огонёк – будто память просыпается. Значит, вот-вот что-то вспомнит.
– Значит, они были влюблены? – осторожно спрашиваю.
– Ты что несёшь?! – резко одёргивает отец. – Что за слова?!
Старики странные люди: для них любовь – чуть ли не стыд.
– Да, у них были чувства друг к другу, – вмешивается Шоди;ул. – Я был постарше их, понимал молодых. Но Назармат и тогда дураком был. Дочку свою будто в тюрьме держал. Строгий был до крайности.
– Он ведь сам военным служил, – вставляет отец.
– Военный?! – я не понимаю. С детства ведь знаю: он всё время овец пас. Какой ещё военный?
– В школе у нас НВП преподавал, – уточняет Шоди;ул-ака. – Никакой он не военный.
Я всё равно не понимаю: похоже, и сам Шоди;ул-ака толком не знает, что такое этот «НВП». Тут отцу в голову приходит:
– «Начальная военная подготовка», – говорит он. – Были раньше такие уроки. Тогда ведь все пугали: «Империалисты нападут!» Вот и выгоняли детей за село: копать окопы да стрелять учиться.
– В тире, значит, в тире, – на этот раз уточняет Шоди;ул-ака.
Мне кажется, его память окончательно проснулась. Теперь можно и прямо спросить.
– Так вы тоже были, когда омывали тело Малика? – резко спрашиваю я. Знаю: люди охотнее отвечают на конкретные вопросы.
– Был, – вздрагивает Шоди;ул-ака и украдкой смотрит на Беги-бобо, всё это время молча слушавшего. – Но ничего особенного не заметил. Разве что колени, локти и запястья были содраны. И ещё… – он заминается. – На ягодице, будто укус комара, покраснение… – переводит взгляд на Беги-бобо. – Мы ведь тогда всё это рассказывали. Верно?
Дед кивает.
– Крови не было? – поспешно спрашиваю я.
– Нет, крови не было… И на одежде тоже.
– Но зачем всё это вспоминать теперь, через столько лет? – удивляется Шоди;ул-ака.
Беги-бобо задумывается.
– Я не хочу умереть, не узнав правды, – тихо говорит он. – А если там, на том свете, Малик спросит: «Почему не выяснил? Почему не отомстил?» Что я отвечу?
– Да вы мстит собираетесь что ли? – качает головой племянник.
– Никому мстить не стану, – вздыхает бобо. – Но знать обязан. Последнюю правду хочу знать.
– Мы выясним! – говорю я, слишком уверенно. – Вы, Беги-бобо, не тревожьтесь. Дня два-три и всё будет ясно.
С этими словами мы уходим. С камнем на сердце. Даже отцу мои слова не нравятся. Стоит выйти на улицу, он набрасывается:
– Что ты такое несёшь: «Выясним»?! Ты в своём уме, парень? Что выяснишь? Ну, допустим, выяснил… Кому это надо? Хочешь весь кишлак перессорить? Здесь ведь чужих нет: все – родня да свояки.
– Папа, – отвечаю я спокойно, но твёрдо. – Я сотрудник уголовного розыска. Для меня главное – правда. Всё остальное – второстепенно.
Отец молчит. Кажется, он впервые понимает: сын уже не мальчишка, что по улицам пыль глотал, а человек в форме. И что, если потребуется, он и против собственного отца пойдёт. Я сам осознаю, что перегнул.
Проводив отца домой, направляюсь к Назармат-аке.
– У тебя с головой всё в порядке, парень? – едва услышав мой вопрос, Назармат-ака, ещё минуту назад встречавший меня с улыбкой и распростёртыми объятиями, меняется в лице. – Что мне до сына Беги-бобо, который сорок лет назад умер?!
– В школе у вас ведь ТОЗ-8 хранился? – резко спрашиваю я.
Я-то знаю: в те годы в каждой школе был и учебный автомат, и винтовка ТОЗ-8 с патронами. По службе я не раз сталкивался с этими документами. И сам Шоди;ул говорил: тир был, стрельбы практиковали.
– После одной истории у меня его отобрали, – мямлит Назармат. – Суд был…
– Не морочьте голову! – обрываю я. – Вас судили через пять-шесть лет после смерти Малика.
Так и должно быть по моим подсчётам.
– Не помню, – отмахивается он. – И вспоминать не хочу.
В этих словах ясно слышится: «Убирайся отсюда скорее». Я разворачиваюсь. Его раздражение и нежелание говорить только укрепляют мои подозрения.
Возвращаюсь к Шоди;ул-аке. Он удивлён – ведь мы недавно простились, а я снова на пороге.
– Когда вы омывали тело… не показалось ли вам, что живот у Малика был немного вздут? – спрашиваю я.
Вопрос странный, он таращится на меня, будто пытается понять: шутка ли это, сумасшествие или что-то ещё. Но потом задумывается. Вспоминает.
– Было что-то… да, живот немного вздут.
– А сам он ведь худой был, не плотный?
– Конечно, худощавый.
Удивив его ещё больше, ухожу.
На следующий день, подождав, пока солнце поднимется и люди разойдутся по делам, снова иду к Беги-бобо.
– Чтобы внести ясность, нужно кое-что сделать, – начинаю с колебанием.
– Что же? – настораживается он.
– Откроем могилу вашего сына.
– Зачем?! – ошеломлён бобо.
– Думаю, в земле мы найдём улику. Она укажет на того, кто всё это начал.
– Кто? У тебя есть подозреваемый? – торопливо спрашивает он.
– Сказать точно не могу, – осторожно отвечаю я. – Без улик ничего утверждать нельзя. Такова наша работа.
Беги-бобо смотрит на меня с мольбой и надеждой.
– Хорошо… скажу. Но это только догадка. Похоже, стрелял Назармат.
– Не может быть!..
Бобо замолкает, склоняет голову.
– Проверим? Тогда я смогу назвать убийцу прямо в лицо.
Долго молчит. Я уж думаю – заснул. Но нет: поднимает голову, пристально смотрит мне в глаза.
– Если ты откроешь могилу и найдёшь то, что ищешь… сможешь подойти к нему и сказать: «Это сделал ты»?
– Смогу! – твёрдо отвечаю я.
– Докажешь? – спросил он.
– Государство не зря столько лет меня учило. Докажу. Достаточно получить разрешение местных властей, чтобы вскрыть могилу.
– Ладно, – кивнул старик. – Никого просить не надо. Всё улажу сам. А ты пока иди… Только, когда всё выяснишь, сходи к Назармату и скажи: «Я рассказал Беги- бобо, он всё знает». Пусть тот негодяй не гордится тем, что «сделал и никто не узнал». Пусть совесть мучает. Пусть жалеет о содеянном и понимает, что никакая мерзость не останется тайной – даже спустя сорок лет всё равно раскроется.
Что имел в виду Беги-бобо, что собирался «устроить» – я так и не понял, возвращаясь домой.
В тот же день ничего не произошло. Ни завтра, ни послезавтра тоже. И я, решив, что это были просто пустые слова старика, постепенно забыл обо всём. Ходил с друзьями в горы, на застолья. Так прошло девять дней.
И вот, в день, когда я собирался в Ташкент, рано утром меня будит отец:
– Вставай, сынок, – говорит. – Беги-бобо умер. Пойдём простимся.
Беги-бобо?.. Я и вправду уже забыл о его существовании. Жизнь такова: помнишь ты или нет, а люди живут себе, а придёт их срок – уходят.
Было ещё темно. Надел я шапку, тёплый халат, подпоясался кушаком и отправился вместе с отцом к дому покойного. Люди приходили и уходили, родные голосили. Мы со всеми поздоровались и отошли в сторону. Мы с отцом стояли молча, когда подошёл сосед Беги-бобо:
– Он завещал, чтобы его могилу копал ваш сын, – сказал он.
Отец опешил. Его сын, работающий в Ташкенте, большой человек, и вдруг – могильщик? В своём ли он уме? Какое ещё завещание?!
– Ошибаетесь, Мавлонбой, – возразил отец. – Наверное, другого имели в виду.
– Нет, именно вашего сына… – сосед посмотрел на меня. – Но вы не беспокойтесь, старик, может, сам не ведал, что говорил. Даже велел похоронить его в могиле сына… Представьте! Сколько места кругом, а он так сказал… Мы уже наняли копателей. Просто передаём вам, чтобы долг по завещанию не остался. А придёте или нет – ваше дело.
Я понял: идти нужно. Понял, что имел в виду старик.
Наперекор отцу, вернувшись домой, я надел старую одежду брата и поспешил на кладбище. Надо было успеть.
Могильщики, перепачканные землёй, уже копали старую могилу. Увидев меня, удивились: не ожидали, что приду. Сказали, что могу просто постоять в стороне – мол, всё сделают сами.
– Вы не обязаны… – сказал один. – Мы сами выкопаем, неудобно ведь.
– У меня с Беги-бобо уговор, – ответил я загадочно.
Когда могила была готова, мы осторожно стали разгребать землю внутри. Появились кости. Я перебирал землю пальцами, очищал останки. И вдруг нащупал маленький, синеватый кусочек свинца. Не время, не место – а сердце моё радостно дрогнуло. Я положил находку в карман.
Когда вынесли тело, мы – могильщики, перепачканные с головы до ног – сидели в стороне. Среди пришедших я заметил и Назармата. Он, встретив мой взгляд, тут же отвёл глаза и, смешавшись с людьми, постарался спрятаться.
Беги-бобо мы похоронили в могилу сына, как он и завещал.
Так, в пыли и усталости, я направился прямо к дому Назармата. Пока всё было свежо, пока души людей ещё были тронуты смертью, нужно было действовать.
– Что случилось? – при виде меня Назармат напрягся, его глаза сверкнули, лицо побледнело.
– Всё из-за вас, – твёрдо сказал я. – Если бы признались в содеянном, бедного старика мы не положили бы в могилу к сыну. Ведь это вы застрелили Малика. Признайтесь!
– Я никого не убивал, – возмутился он, но взгляд его бегал.
Я достал из кармана кусочек свинца и протянул ему:
– Вот, пуля калибра 5,6 мм. Мы оба знаем, из какого оружия она. Хотите – прямо сейчас идём в прокуратуру, назначим экспертизу.
Назармат побледнел.
– Ну и что? Откуда у тебя мысль, что это я? Малик умер у себя дома. Сердце не выдержало. Откуда мне знать?
– Не держите меня за дурака, Назармат ака. Государство столько лет учило меня, дало звание, должность, чтобы я раскрывал преступления. Это вы стреляли. Это факт. В селе, кроме вас, ни у кого не было такого ружья.
– Верно, стрелял… Тогда, помню, выстрелил. Хотел лишь припугнуть… Он стоял в конюшне. Я вышел с ружьём, пальнул в воздух. Он сиганул через стену и убежал. Не попал я в него!
– Откуда вы знаете, что не попали?
– Я ходил на похороны… С опаской, но пошёл. И услышал – никто не говорил о ране, о пуле. Спросил – сказали, не был ранен…
– Вы стреляли, когда он перелезал через стену. Пуля попала туда, где нет крупных сосудов. Поэтому крови не было. Но внутренние органы задело, кровь залила его изнутри. Оттого живот распух… Он дошёл до дома – и умер. Стыд, страх – и никому ничего не сказал.
– Не может быть… И что теперь? – Назармат сбавил тон, спросил уже тише.
– Беги-бобо хотел только одного: чтобы вас мучила совесть. Чтобы вы пожалели о содеянном.
– Клянусь, я не знал, что пуля его задела. Думал – сердце. Если бы знал, я бы сам попросил прощения у Беги-бобо… – сказал Назармат.
И вдруг он посмотрел на меня почти умоляюще:
– Пусть об этом никто не узнает. Сколько лет прошло… Старик ушёл в иной мир… Болтовня сейчас никому добра не принесёт.
Я ушёл молча. Что я мог сказать? Сроки давности давно миновали. Теперь всё оставалось на совести Назармата.