Мёртвая комната. Фрагмент четвёртый

Мне снился сон, весьма тревожный. Я шел по горной долине. Шел, любовался природой. Зеленая трава, камни, высоченные горы. В жизни я никогда не бывал в подобных местах. У нас ведь только степь. Шел неизвестно сколько, а потом увидел отару овец. Или каких-то таких существ, я не мог разглядеть, они мельтешили, перемешивались. Пару раз мне даже показалось, что у овец человеческие лица. И вот, вслед за ними идет пастух. Пастух гигантских, нечеловеческих размеров. В детстве в город приезжал цирк, там числился один великан. Но в нем было не более двух метров. Этот же, в кавказской высокой шапке и плаще с заостренными плечами, высился метра на четыре. Он ступал, перетягиваясь с одной гигантской ноги на другую, шерстяная шапка покачивалась на его крупном черепе. Лица не разглядеть. Позади него мальчик на осле. На контрасте с великаном – малюсенькая фигурка.

Великан наломал веток, разжег костер, вокруг вдруг стало сумрачно, вот перед нами очаг, мы сидим. Они, и напротив них я. Мальчик достает из котомки тростниковую флейту. Пастух кивает ему, смотрит на меня. Глаза у него черные, без белков. Мальчик, очень красивый надо сказать, играет, но музыкой эти звуки назвать трудно. Скорее это присвисты, скрипы, раздражающие обрывки мелодий. Пастух довольно кивает и смотрит на меня. Поднимает лицо к совсем потемневшему небу и протяжно кричит, воет, обнажая невероятно острые зубы. Темнота в небе отвечает ему подобным звуком, а потом расступается. Наверху остается только бледное ничто, темнота сползает под горизонт. По земле же в разные стороны, мельтешащими волнами разбегаются овны, в ужасе, беспорядочно. У них человеческие лица.

Мальчик продолжает наигрывать. Земля под нами, я вдруг замечаю, подрагивает. Я вижу сцену, а на ней красивая девушка. Закрыв глаза, она поет. Ее голос сливается с жуткими присвистами и покриками флейты, и вместе они звучат дивно, грандиозно. У меня на глазах слезы. Пропев, она замирает, а потом падает, прямо к костру. Я бросаюсь к ней и молю проснуться, молю быть живой, остаться здесь, обнять меня. Землю под нами трясет. Пастух и мальчик смотрят куда-то в сторону. И тут певица открыла глаза и спросила, очень тихим и усталым голосом, где это она. Такие знакомые глаза… Но осмысленный взгляд... Я проснулся, ощутив, что комната вздрагивает. И действительно, дом трясло. Землетрясение! Дядя рассказывал о землетрясении, произошедшем много лет назад, но я и не думал, что застанут подобное. Трясло минуту, не более. Я спустился вниз, заглянул в твою комнату. Ты спала. Хотелось разбудить тебя. Просто, чтобы ты тоже не спала. Неужели землетрясение никак не побеспокоило тебя? Я вернулся к себе, лег, на глаза почему-то наворачивались слезы, но я тут же уснул. Теперь думаю, а не приснилось ли мне и землетрясение?

*

Вчера приезжала тётя. Мы бродили с ней по садику, потом уселись пить чай, прямо под синюшным жарким небом. Она передвигалась исключительно с тобой под руку, прижимая тебя покрепче и обращаясь к тебе так, будто ты что-то понимаешь. Ты же, как у тебя это принято, глядела куда-то и молчала.

– Она такая красавица, моя куколка, - говорила тетушка, обдувая тебя своим переспевшим дыханием. - Какие же у тебя прекрасные волосы, дорогая. День ото дня она всё хорошеет и хорошеет, Адам. Выдать бы ее замуж, а? Ведь ей уже сколько, семнадцать?

– Ей восемнадцать, тётя, – отвечаю я.

– Ах, какая невеста. Кто бы только сумел о ней позаботиться. А, милая моя девочка? Кто же о тебе позаботится как мы?

– Уверен, что никто, тётушка. Кто, кроме нас, сможет принять ее такой?

– Но не вечно же ей жить с тобой, Адам.

Я сказал, что это, конечно, так. Но не представляю того мужчину, который согласился бы взять тебя в жены. Вот такую.

Внешне, если посмотреть на тебя как на женщину, ты, допускаю, могла бы называться привлекательной. Но это вначале. Посидев с тобой рядом, заглянув в твои глаза, я уверен, никто бы уже не смог симпатизировать тебе всерьез. Только вовсе безумный человек или старик, которому любая молодушка сойдет за радость. Ведь рядом с тобой как рядом с пустым зеркалом… Я сказал тёте, что об этом еще есть время подумать.

Тётушка опрокидывала чашку за чашкой, сдабривая одну или две чем-то из своей бутылочки, а ты смотрела куда-то в сторону заката. Но не на закат. Смотрела почти не моргая. Пожалуй, ты на всю жизнь останешься здесь, со мной.

*

Какой-то звук разбудил меня этой ночью. Я приходил в себя и пытался понять, а что это было. В доме тихо, за окном – тоже. На небе висят звезды. Дальше, за облаком, похожим на распахнутую кисть руки, алеет луна. Алеет. Говорят, что это ведьминский окрас. Как раз в таки ночи колдуньи собираются вместе, чтобы почтить нечистого, припасть к его копыту. Но в округе, надеюсь, нет никаких ведьм.

Я поднялся и пошел к столику, налить кружку воды. Лето трудно любить. Как не старайся, а жара достает тебя. Зимой проще – растопи, завернись в теплое… Я прислушался. Я услышал… Будто бы кто-то тихонько поет. Таким тоненьким детским голосом. Почти скрипичным. То ли глоток прохладной воды так пробрал меня, то ли мне правда стало страшно. Служанка ушла в девять вечера. Тётушка отбыла и того раньше, решила не оставаться ночевать.

В доме я и сестрица. Кто же поет? Воришка? Но зачем воришке петь? Я вооружился кочергой от камина. Я вслушивался. Да, пение прерывалось на пару секунд, но потом снова кто-то напевал. Слов не понять. Скорее это просто мотивчик, подвывание. Мотивчик меланхоличный и от него делается не по себе. Я потихоньку, стараясь не скрипеть половицей, что в нашем старом доме трудно, стал двигаться к двери, которая, к счастью, была распахнута. Если бы пришлось ее открывать, я бы точно выдал себя раньше времени. Итак, я вышел на лестницу, вслушивался. Пение доносилось снизу, с первого этажа. Чтобы не скрипела лестница, я переносил свой вес аккуратно, с одной ноги на другую, с одной на другую, едва дыша. Заметил при этом, что служанка снова не протирала перила, на них сидит пыль, согреваясь лунными лучами. Также я следил, чтобы не чиркнуть обо что-нибудь тяжелой кочергой. Лестница, точно насмехаясь над моими попытками, в самые неожиданные моменты заливалась скрипом, вскрикивала. Проклятая лестница. Она помнит мои падения, знает мои не особо уклюжие ноги. Однажды, совсем ребенком, я бежал от кого-то из взрослых. Бежал и хохотал, и на одной из ступеней я поскользнулся, мой хохочущий рот подлетел к потолку, спина ушла назад, и я хорошенько, всем корпусом и головой пал на ступеньки и, если бы меня не подхватили тотчас – покатился бы вниз и, как знать… В эту ночь некому было бы таиться в тени, с кочергой в руке. Но вот, я, замирая и таясь, спустился с лестницы и крался по гостиной.

*

Голос, пожалуй, женский. Что же за бабенка могла ночью напевать в нашем большом пустом доме? Зачем? Как большой любитель готических романов, я, разумеется, думал о призраке. Наш старый дом съел и переварил столько жизней, почему бы и нет – уважая себя, он должен носить в чреве хотя бы одну душу, не упокоившуюся после мучительной и несправедливой кончины. Я стал размышлять о семейном древе. Кто у нас мог претендовать на роль призрака? Возможно, бабушкина сестра… Она, как мне говорили, померла лет в двадцать пять и, может быть это я теперь, под настроение, думаю, что она утопла… Уточнить бы, ведь забавно. И что же, она теперь поднялась со дна нашего вечно заплывающего зеленью пруда, уселась где-то на первом этаже и поет? Это смешно. Но здесь, в этом доме, кто-то пел. Это мне не казалось. Я слышал пение так же, как и скрипы от своих движений, как свое дыхание и биение сердца. Звук, к моему изумлению, вел к одной единственной двери, за которой… За которой была твоя комната.

Стороннему человеку, не знающему нашей истории, показалось бы удивительным, что я сразу не подумал о том, что петь могла ты. Но на то он и сторонний. И я объяснил бы такому человеку, что ты за всю свою жизнь лупающей глазами куклы не произвела ни одного осмысленного звука. Врач, навещавший нас, от случая к случаю, говорил, что это не развилось в тебе. Как, впрочем, и интеллект в целом. Поэтому, стоя за твоей дверью в эту ночь, я холодел, утирал пот со лба и в душе желал, чтобы это был призрак. Я открыл дверь и только лишь мой взгляд нашел тебя, как песня прекратилась. Но я клянусь, я видел, как твоя губа вытянулись, донося последнюю ноту. Я стоял в дверях и смотрел на тебя. Что же это получается? Мне все казалось? Но нет, я же слышал!

То есть, ты можешь напевать? Рука сжалась на кочерге. То есть ты, дрянь, меня разыгрывала, а сама можешь если не говорить, то хотя бы связно звучать? Страх сменился гневом. Я ведь спокойно спал себе наверху, а ты меня так перепугала, заставила меня как паука ползти тихонько по дому, быть готовым защищать нас от неведомого… Просто решила попеть? Ночью! Я подошел, взглянул. Ты лежала с закрытыми глазами. Я стал тормошить тебя, трясти, взял и потянул легонько за волосы. Ты медленно открыла глаза, упустив взгляд куда-то далеко. Я спросил тебя – ты что, пела? Ты что, умеешь петь?? Я повысил голос, повторил вопрос. Я еще потряс тебя за волосы. Но нет. Ничего. Ты молча смотрела в потолок. Я со злости хватил кочергой об пол. На ковре в том месте остался темный след, видимый даже в этих душных сумерках.

 *

На пару недель вернулся в наши края мой товарищ, сосед Павел, философ и путешественник. Мы сидели в библиотеке, я зачитывал и пересказывал интересные места из моих любимых книг. Ты кукольно восседала на диванчике.

– Так вот, в этой легенде сообщается – сохранилась она только в пересказе нашего соотечественника – о мальчике-пастухе. Однажды он сыграл на флейте так диковинно и странно… Непонятно, как именно. И мелодия привлекла большое зло в наш мир. Самой музыкой он создал условия для того, чтобы нечто из далеких далей, непохожих на нашу, смогло проникнуть сюда. Говорится, что мальчик исчез, а его друзья и старые пастухи, присутствовавшие при исполнении мелодии, сошли с ума – кто вскоре умер, кто ушел в неизвестном направлении, бросив стада. Кто кинулся резать собственный скот. Часть пастухов собралась в кровожадную свору и разорила немало окрестных селений, убивая всех, сжигая дома и поля. Их перебило собравшееся ополчение. В другой моей книге, ты только послушай, говорится о некоем культе и о флейтисте, который был его епископом. Музыкой он совершал мрачные чудеса. Люди, жители целого города-государства, славя некого каменного червя, приносили ему кровавые жертвы. Эти сообщения, хотя встречаются в разных списках, на мой взгляд, являются фрагментами одной истории. Зловеще и страшно перекликаются. Будто бы тот пастушок, которого забрала тьма, смог вернуться и теперь помогал ей выплескиваться в наш мирок. Мне нравится так думать.

– Эту связь еще предстоит доказать. Не вижу прямой связи. Однако, не пойму я, дружище Адам, почему тебя интересуют такие тревожные истории.

– Далеко не все они такие уж тревожные, дорогой друг. Я ведь читал тебе на днях что-то из Мэлори.

– Да, но, мне так и видится, что твое особенное внимание завоевывают истории, скажем так, готические, с тайной и чертовщиной.

– Хорошо, может иногда я становлюсь падким на них. Даже и не знаю, как это объяснить. Наверное, тоской по чему-то диковинному. Сладкие сказки я любил раньше. Теперь же мне больше по душе сказки с темными оттенками. Бывает, что я неделями и даже месяцами не возвращаюсь к ним. Но вот мы снова оказываемся в книжной лавке или у старьевщика, и я вижу что-то, чего еще не читал. Я хватаю этот манускрипт и жадно терзаю его вечерами напролет, запершись вот в этой маленькой библиотеке.

– Мне больше по нраву философские трактаты и, пожалуй, географические справочники. А лживые сказки, не лежит у меня к ним душа.

– Но, кто знает, мой друг, насколько упомянутая легенда лжива. Ведь всегда есть зернышко правды.

– Что мальчик музыкой вызвал зло?

– Не обязательно так буквально. Может быть просто они, заигрывая с мистикой, посходили с ума, как иные сектанты. Меня завораживает мысль, что это произошло где-нибудь в наших степях, в незапамятные времена, в гомеровскую, так сказать, эпоху. И сегодня можно, не зная того, пройти по тем же местам. Это как с садом и яблоками, которые более не растут. Ведь есть у нас в саду старые яблони, и они не плодоносят.

– Они просто старые.

– Но вот представь, что это те самые яблони.

– Представил. И что же?

– Неужели это не вызывает в тебе никакого восторга? Скоро лето. Вдруг где-то и появится одно волшебное яблочко?

– Наверное, сама по себе эта история меня не будоражит. То ли дело Рим, Италия. Вот я стою прямо посреди руин величайшего города. Прямо здесь жил Цезарь, здесь бродил Нерон. Это, да, вызывает во мне некоторое волнение. Хотя, не такое сильное, наверное, как у тебя. Просто я не столь чувствительный и умный.

– Ничуть, ты отлично понимаешь меня, Паша.


– Гляжу я иногда на твою сестру и мне сильно жаль, что она такая...

– Какая? – спрашиваю.

– Отстраненная от нас навеки. Можно так сказать? Она как условленная встреча, которой никогда не произойдет. Вот она, здесь, но сама – так далеко, что никогда ее не повстречать. Это горькая ирония.

Павел твоей рукой, в которую вложил перо, водил по бумаге, закрепленной на досточке. Буквы, знаки, слова…

– Вот, кто из нас чувствует, вот кто поэт! – ответил я.

– Она будто бы красива. Но это ее отсутствие не дает восторгаться ей как женщиной. Чего-то не хватает, чтобы действительно, к примеру, влюбиться в нее. Или наоборот, легко это сделать, будь я на самом деле поэтом...

– Я полагаю, дружище, есть много еще дам, достойных твоего внимания.

– Нет, я говорю в принципе. Мне жаль ее. В положительном смысле. Но я чувствую, невольно, и какую-то неприязнь. Ты меня прости за это признание. Наверное, стыдно, но мне она в каком-то смысле противна. То есть, она противна тому, что ожидаешь от человека разумного. Вот я беру ее руку, вкладываю в нее перо и вожу по листку, выписывая буквы. Мне кажется, что ее тонкие пальцы держат перо уверенно. Но только я отпущу, и она роняет его.

– Эти твои выдумки ни к чему не приведут. Мне и самому хочется, чтобы она в один прекрасный день проснулась, стала как мы, но…

– Она будто из сказки, только не вся пришла из нее, лишь частично. Частью осталась там.

– Красиво сказано. Что ж, Тамара зовет к столу.

А ты сидела тихонько и пялилась в окно. Удивительно, что Павел не сказал прямо, что ему мерзко твое присутствие. Наверное, боится меня ущербить. Он и не знает, что я специально привожу тебя, чтобы мы проводили время все вместе, чтобы видеть, как ему жутко, как он мается и прилагает над собой усилия. Природа Паши сторонится тебя, но его наивное благородство старается отринуть эту навязчивую гадливость. Уроки письма, он даже пару раз играл для тебя на скрипке. Пытался, по его словам, конструктивно воздействовать на мозг. Глупец.


Врач говорит, что с тобой нужно прогуливаться и почаще. Я беру твою руку, завожу ее под свою, и мы идем. Сама ты и шага не сделаешь, где тебя не оставь. Но если тебя вести, то ты идешь, совершенно верно перебирая ножкам. Более того, тебе не страшны кочки, я проверял это не раз, наталкивая тебя на них. Чаще всего ты переступаешь. Чаще всего. Как это у тебя получается я не знаю, но тем лучше. Не приходится лишний раз отвлекаться на тебя. Лужи и грязь – другое, их ты сама не обходишь. Мы бредем по маленькому нашему городку, нас низменно оглядывают, особенно тебя, мужчины стараются заглянуть в твои глаза, женщины чувствуют, что с тобой что-то не так, но что. Я, конечно, хочу зайти к старьевщику, ведь не был у него уже месяц, а, глядишь, какие-нибудь ценные книги могут и проскочить. На позапрошлых выходных, несколько раз посчитав в уме, можем ли мы это себе позволить, с учетом вкладов и других небольших доходов, я купил старинный глобус, восемнадцатого века. Небольшой, но очаровательный. Люблю подойти к нему и тихонько поворачивать, мысленно стараясь угадать, что творится там, на открывающихся континентах, островах…

– А, Адам Павлович.

– Здравствуйте, Павел Максимович.

– Доброго дня. Не стану томить, да ваш острый взгляд уже и сам нашел нужные полки – у меня тут небольшое поступление. И для вас интересненькое! Сестрицу вот, усадите, оснастил прихожую креслицем удобным. Никто не потревожит.

Я кладу руку тебе на плечо, второй легонько нажимаю на живот и ты, сгибаясь, усаживаешься. Смотришь в дальнюю стену салона.

Старьевщик по-дружески берет меня под руку и ведет к полкам. И какой восторг: Восточные сказки. В трех томах. Прошлый век. Кожаный переплет протертый, но очень славно смотрится. Такой он даже лучше, чем новый. Дух старины.

– Принесли мне недавно, семья Павленковых. Уезжают куда-то. Много чего принесли, но вам, конечно, глянутся книги.

– Павленковы? Очень интересно. Годами о них не слышал. Уезжают. Что ж, в добрый путь. А книги… Да, Павел Максимович, такое я ценю. И сколько же вы за нее попросите?

Старьевщик тихонько и с легкой улыбкой называет цену. Как всегда – цена немаленькая, но доступная, с точки зрения ценителя, конечно. Иной бы за этот трехтомник и ломтя хлеба пожалел.

*

Сегодня утром служанка сказала, что нашла тебя в саду. То есть, как это? Я спросил, как это может быть? Чуть не кинулся на нее. Сдержался. Взяв тебя за подбородок, долго всматривался в твои бессмысленные глаза. Как ты оказалась там? Ты никогда и никуда не ходишь сама. А тут – в сад! Сидела в траве. Вымочила платье в росе. Я вглядывался в твои зрачки и думал – неужели, неужели где-то там, в пучине космической, живет кто-то, кто годами дурил всех нас? Вспомнилось ночное пение... Пошел к служанке и еще раз, со всем пристрастием, расспросил ее. Ничего особенного. Оставалась на ночь здесь. Рано утром она решила прогуляться, подышать. И увидела тебя. Вначале испугалась, вдруг с тобой что приключилось. Но нет, ты спокойно сидела в траве, привалившись к старой яблоне, и смотрела куда-то. Я подумал, что будет не самой плохой идеей смастерить цепочку и пристегивать тебя к кровати. Мало ли что, вдруг ты возьмешь и уйдешь куда-то, а потом не найдем. Пока решил ограничиться веревкой. Вечером привяжу тебя за ногу. Если это очередная бессознательная выходка – тебе же лучше. Если же это обман – тебе несдобровать. Не думаю, что ты сможешь развязать веревку. Я ведь умею вязать узлы.

*

Как и обещал, я привязал тебя, когда ты уже лежала. Затянул веревку на лодыжке, а другой конец вокруг ножки кровати. И чувствовал себя дураком. Дважды дураком! Если ты, как и всегда, не способная передвигаться без сопровождения, то что я вообще делаю? А если умеешь, то куда я смотрел все эти годы.

И вот! Утро. Служанка будит меня и говорит – посмотрите. Пойдемте.

Ты снова там! Снова в траве. Да как же это? Я вызвал нашего врача, он посмотрел на тебя и сказал, что у него нет никаких предположений. В тебе, на его взгляд, ничего не изменилось. Я поискал веревку. Та часть, которая была привязана к ножке кровати, осталась нетронутой, а другая, отвечавшая за ногу – развязана. Или я завязал так плохо, стараясь, впрочем, не передавить кровоток, или ты развязалась. Кто-то мог сделать это и отвести тебя в сад. Но кто? Первым делом уволил служанку. Без рекомендаций и разговоров. Уходила в слезах, не понимая, в чем дело. Если это она, то с ее глупыми шутками покончено. Надо бы не забывать запирать ворота…


Дядя, пока был жив, не отказывал, если я спрашивал про родителей. Они были достойными людьми, он всегда это подчеркивал. Настрого запрещал мне рассуждать о тебе, почему ты такая, всегда настаивая на том, что с тобой всё в порядке. «Как любящему брату, тебе недопустимо сомневаться в этом».

Все взрослые понимали, что с тобой беда, но дядя, мамин брат, никогда и никому не позволял обсуждать тебя в таком ключе. Вместе с тем, как я замечал и теперь, он сам не был от тебя в восторге. Даже беря тебя на руки, он (ведь взрослым трудно утаить что-либо от детей) деревенел и смущался. Я понимаю – жутко прикасаться к живой кукле. А уж делать при этом вид, что всё хорошо – и еще труднее.

Он говорил, что мама была девушкой серьезной и приличной. Они познакомились с отцом еще детьми и всегда симпатизировали друг другу. Отцовская семья проживала совсем недалеко, виделись часто, росли вместе. Как только стало возможно – поженились. Тётя, сестра отца, любила вспоминать как мама в день свадьбы была хороша. Вскоре появился я. Говорили, что я похож на отца. Глядя на снимок и вспоминая родителей, я нахожу свое сходство и с матерью. А вот что трудно – понять, на кого из них похожа ты. Тётя утверждает, что на отца, хотя ни разу не смогла мне ответить на вопрос – чем. Ну чем? Интересно, есть ли работы по психологии, объясняющие такой феномен, когда один ребенок не узнает родства с другим и потому проникается к нему каким-то особенно тягостным и даже зловещим чувством? Мама умерла при родах. Не твоих. Отец сдал, вскоре сильно заболел и скончался. Что в моем уме запечатлело его как слабака.

*

Потрясающе. Два момента. Первый, это то, что я вообще перестал видеть сны. Второе – рано утром я специально пошел в сад, руководствуясь лишь своим предчувствием. И нашел там тебя. Новая служанка, когда я позвал ее, заспанная и глупая, только дрыгала плечами и повторяла, что понятия не имеет, как так вышло. Значит, дело не в служанках. Ты сама умеешь ходить и даже избавляться от привязи. Опять забыли закрыть ворота. Но представить себе, что кто-то прокрадывается сюда ночью только чтобы развязать тебя, мне трудно. В этот раз я хочу всё увидеть сам.

*

Эту ночь я провел в саду. Продрог, был облит мелким дождем. Первые числа июня, но ночи очень даже прохладные, кроме того, я вовсе не привык ночевать на природе. Но мои мучения того стоили. Где-то в половине шестого я увидел тебя. Если бы мне случилось заночевать здесь, не зная, что ты придешь, я бы умер, наверное, от страха. Сумерки только сползли с крон и крыши дома, солнце совсем молодое, лениво осваивает горизонт. Окруженная тонким туманом, ты идешь неуверенной походкой и, когда ты подошла ближе, я заметил с ужасом, что глаза у тебя закрыты. Ты продвигалась мелкими шажками по направлению к яблоням. Почти стукнувшись об одну из них, ты приникла к ее стволу и обняла. Я никогда не видел на твоем лице эмоций, но теперь, как мне кажется, ты улыбалась. Так ты стояла долго, обнявшись с деревом. Потом прошлась еще немножко и осела на траву. Я подождал еще немного, вокруг стало совсем светло. Подошел к тебе, подхватил за руку и потащил в комнату. Выходит, ты все эти годы меня водила за нос! Как часто ты бродила вокруг, а я и не знал? Ты ведь еще и петь умеешь? Петь?! Я стал выкручивать тебе руку. Любой мужчина взвыл бы от такого, но ты молчала. Проснувшиеся глаза снова смотрели никуда. Я отвесил тебе пощечину. Кажется, съездил неудачно, ушиб какое-то сухожилие в кисти. Что взбесило меня еще сильнее. Ты лежала на полу, с губы стекала кровь. Но ты же кукла. Кукла, верно? Тебе не больно. И петь ты не можешь. И не будешь. Мне в голову пришла отличная идея. Эти яблони слишком стары. Их давно пора срубить. Не будет тебе ничего в этом саду, к чему ты сможешь привалить свою глупую фигурку.

Весь день мне пришлось ездить по делам, но в голове металась мысль о том, что ты такое? Что случилось? Ты всегда меня дурила. Меня и всех родных! Или это что-то новое? Я знаю, знаю. Нужен катарсис. Нужно такое, что уж точно приведет тебя к ответу. Если это не боль от ударов, от булавки, от всего того, что я придумывал ранее, тогда, быть может, ты сама подсказала мне способ. На день я запер тебя в твоей комнате и велел служанке никуда тебя не отпускать (если ты вдруг решишь пойти), проведывать, но не забывать закрывать дверь, ни на минуту не отвлекаться. Вечером я вернусь, мы поужинаем. Все будет как обычно. Я даже скажу пару шуток. А утром мы с тобой пойдем ухаживать за нашим садиком. Я выну из тебя правду, так или иначе. В одной лавке я присмотрел шикарную цепочку. Отдам знакомому кузнецу, он сумеет сделать из нее надежную привязь для тебя. Ты больше никогда и никуда не уйдешь. Вот только пострижем сад.

*

Далее написано иным почерком, неровным

Дорогой брат. Не знаю, о чем ты думал, но только не о том, что именно сюда мне мечталось попасть, в сад с яблонями. Найти нужную яблоню. Внутри я бродила, годами, вечностями бродила где-то, в черном космосе. Но я услыхала пение и мне так захотелось впустить его в себя, захотелось стать пением, спеть самой. Начало трясти, трясло долго. Вокруг меня всё менялось. Всё вокруг меня стало цветами и деревьями. Я шагала по веткам, как по дорогам, карабкалась по стволам. Где-то здесь рос один единственный плод. Он предназначался мне. Нужно только отыскать. Он звал меня. Было непросто. Я уставала и падала, надолго засыпала. Но искала, прилагала все усилия. Когда ты притащил меня в наш сад, размахивая топором, ударил и бросил на землю, я тут же увидела... На одной из веток. В траве, но на ветке. Внизу, но наверху.

Ты был прав, служанка развязала ногу. Потому что ей стало жалок это безмолвное существо. Вторая служанка поступила так же. Без них я оказалась бы в безвыходном положении. А дальше ты всё довёл сам.

Рассвирепев, а на самом деле просто испугавшись, схватил топор, схватил меня, и потащился рубить старые яблони. Ты заметил, что я стремлюсь к ним. Может быть ты просто хотел лишить меня того, к чему я тянулась. Причинить мне такую боль, которая заставила бы меня раскрыться. Вдруг бы я обрела собственное бытие и тайком оставила тебя, отделилась от тебя? Такого несчастного. Ты стал ходить туда и сюда и бормотать, кричать, угрожать!

А я, брошенная в траву, тут же увидела… Вот оно! Тень яблока на траве. Там, именно там, куда ты меня небрежно бросил, произнося какой-то глупый монолог. Я подняла глаза от тени вверх. И вот, согреваемое утренним солнцем, на безжизненной ветке висело белое, мое мраморно-белое яблоко. Теперь должна дотянуться. Своими руками. Я вложила все силы и всё возможное понимание в это движение. Моя рука как будто бы проросла сквозь землю и через меня. Я чувствовала руку как ветвь. Я протянула ее и обхватила. Ну же… Ну же! И сорвала! И тут же всё изменилось. Произошло огромное количество вещей, где-то еще, где-то там. \

Я снова была в саду, но теперь вокруг меня ваши деревья, трава. Красивый, забытый очень давно сад, утопший в безднах времени и памяти, вернувший способность родить ради одного последнего дара. И я впервые в жизни по-человечески увидела тебя. Такого жалкого. Сейчас ты стоял спиной ко мне и что-то сердито декламировал. К моей старушке-яблоньке был прислонен топор. Ты собирался рубить. Наводить порядок, причинять боль. Мой одинокий глупый братец, любитель сказок и сестер. О нет, я не оставлю тебя. Я хочу помочь. Я не оставлю тебя без ответа, о котором ты так мечтал. Я сделала пару шагов, еще неуверенных, и взялась за ручку топора. Какой же она была приятной и ладной, ветвь с острым окончанием. Я тихонько пошла к тебе. Ты, видимо, был настолько увлечен своими мыслями, что не обратил внимания. Да и как ты мог ожидать? Я занесла топор и со всей силы опустила его тебе на плечо. Топорище, жадное и тяжелое, впилось в тебя. Ты крякнул и осел на колено. Я уперлась ногой тебе в спину и вырвала топор. Упала назад, топор перевесил меня. Ты орал и с искренним ужасом, с которым обычно раскрываются цветы, смотрел на меня. Держался за плечо, из которого хлестал красный сок. Я поднялась, пусть неуклюже, но поднялась, и пошла к тебе. Меня шатало, я еще не привыкла. Ты закрыл лицо руками, топор влетел тебе в грудь. Тут же снова уперлась в тебя ногой, вырвала его из тебя и опустила снова. И снова. И снова. Как меня радовали движения моего тела, радовали изменения, которые я вносила. Как сладко слушать твои всхлипы, вспоминая наше общее прошлое. А ты всё хрипел и кричал, но абсолютно ничего не мог сделать. В глазах у тебя плясал зверь страха. Вообще-то, в твоих глазах больше ничего никогда и не было, теперь я припоминаю. Замечательный цветок.

Позже, довольная и очень уставшая, я приковыляла в твой кабинет и нашла эти записи. Я прочитала и многое узнала о себе и о тебе. Вернее, узнала, как оно было, пока я странствовала. Мне нравится эта наша переписка, ты столько ко мне обращался здесь, когда я не знала и не могла ответить. Теперь моя очередь. К преданию стоит добавить следующее.

Беременная девушка, угостившаяся яблоками, исчезла. Но ее дитя – только наполовину. Ведь оно и присутствовало в том саду, и нет. И угощалось яблоком, и нет. Это рука матери сорвала яблоко, но мать решила и за ребенка. Условия осталось невыполненным. Исчезли те люди, исчезли существа, но я… Одно яблоко осталось ждать меня, не совсем здесь и не совсем там. Я долго блуждала где-то, я родилась совсем от другой женщины. Родилась наполовину. Теперь же, найдя своё яблоко, я пришла в этот мир другой половиной. Ты же, брат, ушел, остался красными разводами на траве.

На моем прекрасном белом яблоке я обнаружила двух червячков. Они показались мне знакомыми. Я встречала их когда-то. Они отпали от яблока и, кажется, умерли... Внутри яблока жил большой червяк серого цвета. Тоже мертв. И он мой спутник... Я уже не помню ту сторону. На вкус яблоко как снег, только с медом и, возможно, ромашкой. Я устремляюсь куда-то. Такое сонное чувство. Писать слова – удивительное удовольствие. Я будто говорю с тобой, чего никогда не случалось. Говорю с человеком, которого нет. Служанка кричит в саду. Видимо, нашла тебя. Чувствую, что мне предстоит долгое путешествие. Превращение. Чтобы прийти полностью, цельной. Где-то там я вижу… Дверь. Я вернусь.

(Остается добавить, что изувеченное тело Адама Б. было обнаружены в саду при поместье несколькими днями спустя. Сестра убитого бесследно исчезла, как и служанка, личность которой установить не удалось. У следствия есть веские причины полагать, что убийство было совершено именно служанкой или третьим лицом. Все опрошенные (в том числе врач), которые знали семью, в один голос утверждали, что сестра никоим образом не могла не только совершить убийство, но даже самостоятельно сдвинуться с места, с рождения страдая болезнью, пока еще плохо изученной. Это наталкивает на мысль, что человек, написавший последние страницы, попытался пустить следствие по ложному следу. Более того, при сличении прочих рукописных документов Адама Б., мы склонны предположить, что основной корпус заметок, приведенных выше, был написан не его рукой).


– Фред?

Фред сидел, уставившись в приемник, доедал скромный сандвич.

– Фред?

Он жевал и…

– Фред.

Жевал и думал, что…

…помехи…

… надо бы взяться за интерьер. Ведь и в этой комнатушке можно зажить как-то опрятно и красиво. Не как два коня, но два джентльмена. Ну а потом, кто знает, Адам уедет жить с Аленой. А Фред здесь. Сам себе хозяин. Пригласит, наконец, подругу. Ту, по соседству. Или познакомится с другой. Ведь к той еще нужно стучать, нужно дойти, собраться с духом. Он уже пробовал дойти. И что? Убежал прочь от ее двери, испугался по-настоящему, всю ночь потом мучился кошмарами.

А этот приемник… Где-то за лязгающими частичками помех голоса. Они говорят друг другу что-то, иногда, вроде бы, это один голос, иногда много. Но ничего не разобрать. Иногда музыка, тоже за толстой шкурой помех. Кроме того, никакие другие городские или дальние станции приемник не достает. И другой бы выключил, забросил обратно в чулан и жил дальше. А Фред вслушивался. Это очень скоро стало ритуалом, способом времяпрепровождения. Он вслушивался. Беседы, монологи. Там было что-то важное. И ему думалось, что вот сейчас, прямо сейчас шумы схлынут, и можно будет разобрать хоть отдельные фразы. Несколько раз ему показалось, что он слышал свое имя.

*

1. Мысли, слова, сны – всё это вибрации, волны, колебания. Я слышу их все.

2. Не только слышишь. Они пронизывают тебя. Они твое бытие. Подозреваю, они заставляют тебя существовать.
 
*

Павел Максимович когда-то откликался на Павел Максимович. И теперь случается, что он припоминает эти два слова. В банке, например, когда нужно получить пенсию. Или в иных местах, государственных учреждениях. Но Павел Максимович – это что-то из прошлого. Не функционально. Незачем больше тому, что осталось, называться именем, отчеством, фамилией. Когда нет больше в мире голосов, которые зовут тебя по имени, а тебя важно, тебя это волнует. На улицах то, что от него осталось, называли дедом. В магазине, по пути туда, по пути в банк. Дедушка, старик, еще что-то, иногда матом. К некоторому удовольствию, слух слабел. Разве что телевизор и радио слушать становится сложнее. Можно подобрать слуховой аппарат. Так врач сказал пожилой, сидевший с ним в очереди однажды. «Они есть не очень дорогие, а при этом помогают». Но вдруг они и правда помогают? И что, снова слышать всё вокруг? Бессмысленно. По правде, телевизор и радо тоже – не ради интереса, а просто, чтобы скука была с картинками и что-то гудело. И чтобы показывали природу – цветы, растения. Отзывалось что-то в Павле Максимовиче на цветы. На подоконнике у него сохли герани и пара фиалок.

В кресле можно и подремать. Иногда стучат тебе в стены, внизу молодежь что-то орет. Но и что? Приходится включать погромче, да. Когда футбол или известия. Одно как-то горько – почему голова до сих пор работает так ясно? Мысли, ум. Ума, вроде, никогда и не было особого, но до сих пор там, между глаз, лампочка горит и даже не мелькает. Вот сбрендил бы – и всё куда проще. Можно отпустить рычаги и наслаждаться закатом мира. Но нет. Голова что-то думает, рационализирует, понимает. Жаль, что мочеполовая система не так хорошо сохранилась. А лучше бы она, лучше бы она. От ума никакой радости, пользы никакой. А от нормальной простаты – диво. Что руки нормально хватают всё – за это спасибо. Не дрожат, и вообще тело не дрожит. Двигается тяжело, но точно. Сойти с ума, совершенно оглохнуть и тогда уже и разницы нет – живо ли то, что осталось, или нет. Что-то в Павле Максимовиче еще не было готово уходить, но что – он даже не догадывался.

Спускаясь по лестнице, что случалось редко, он встретил парня. Не рассматривал, зрение ведь стало медленное и вообще так себе. Но точно знал, что зовут его Фред. Что за имя Фред? Альфред что ли? Откуда у нас тут Альфреду взяться? Или Фед… Федя? Да и пускай будет Фред. Откуда то, что осталось от деда, могло знать имя? Радио. По радио упоминали его. И дед знал, что Фред – именно вот этот куцый дурень. Совершенно неприятный пацан.

 

Мерзко видеть молодежь. Есть такое мнение, что жизнь для молодых. Но кто это сказал? Молодые! А на самом деле – ничего подобного. Обойдутся, подождут. Вот задница сморщится, тогда и поймешь, что жизнь для тех, кто выжил. А те, кто выжил, я, например, никуда отходить не собираются. Чего это она для молодых? Да надо будет – в огонь этих щенков. Там же только гормоны и жажда зла, удовольствий. Вот для них жизнь? Для таких как этот? Нет. Жизнь для тех, кто остыл и ее прожил, кто что-то понял и сделал. И плевать, что дед готов уже и на части развалиться, и с ума сойти, но пока он здесь – эти вот отростки гадкие место свое будут знать. Павел Максимович ведь в молодости и зрелости ангелом не был. И не щадил никого. Смотри-ка, какой этот Фред, а? Каков! Послед паршивый. Это ведь его компания орет там что-то гадкое снизу, по вечерам.


Конец четвертого фрагмента

ЦВ