Послание о пустом спектакле постмодернистской поли

       A Missive on the Hollow Spectacle of Postmodern Politics.
       (From a letter to a friend) by Vladimir Angelblazer
                2025-09-06

The central, agonizing truth of our political epoch is that it is a grand and meticulously staged pantomime. The substance of governance — the solemn covenant between the ruler and the ruled, the binding word between nations — has evaporated, leaving behind only the hollow, gleaming shell of its form. We do not live in an age of politics; we inhabit a simulacrum of it, a hyper-real performance where the signing of an agreement is not a prelude to its execution but is, in fact, the entirety of the act. The signature, the handshake, the press conference — these are the final products. The intended outcome is rendered irrelevant, for the performance of responsibility has seamlessly replaced the burden of its actual bearing.

This charade is perpetuated by a specific breed of individual who now occupies the halls of power: the cowardly mannequin. These are not statesmen driven by ideology or a profound sense of duty to their society or international partners. They are actors, playing a role designed to maximize their tenure while minimizing their accountability. They sign documents with the tacit understanding that they will be broken, make promises with a cynical wink to the impossibility of their fulfillment. They are contemptible precisely because they have mastered the art of the gesture without a soul, the word without meaning. To engage with them on any level is to become a supporting actor in their farce, to lend legitimacy to the illegitimate. One must not merely oppose them; one must refuse to share their atmosphere, to share even a public bench, lest the vacuity of their being prove contagious.

This critique is a universal solvent. It dissolves the artificial distinctions between the various factions of power, revealing their shared emptiness. The fervent "pro-Putinist," the nostalgic "pro-Gorbachevite," the revanchist "pro-Stalinist" — all are merely different costumes on the same vacuous mannequin. They debate the aesthetics of different empires — Tsarist, Soviet, or contemporary — while ignoring the fundamental truth that all such centralized, coercive power structures are ultimately engines of abstraction, separating the act of governance from the human beings it is meant to serve. They argue over the color of the cage, believing themselves to be discussing freedom.

In the face of this, where does one turn? Not to the stale ideologies of the past, but to the anarchic spirit of idealistic principle. One finds a purer reflection not in the state, but in the voluntary association; not in the decree, but in mutual aid. This is the spirit of Makhno, but more so, it is the erudite, philosophical anarchism of Prince Kropotkin — a vision of order emerging not from compulsion, but from free cooperation and human solidarity. It is a stand for ideals themselves, in their most unadulterated form.

This pursuit leads one inevitably to the giants of moral philosophy, to those who wrestled not with polls but with conscience. Leo Tolstoy, too often reduced in the public imagination to the author of a monumental novel, was in fact a seismic philosophical force. His "Philosophical Notebook" is a testament to a mind that sought truth with a terrifying honesty, dissecting orthodox Christianity, engaging deeply with Judaism, and synthesizing a radical, pacifist Christian anarchism that challenged all temporal power. His magnitude was such that even a figure of immense will like Lenin dared not meet him. One suspects it was out of fear — not a physical fear, but the terror of a ruthless political pragmatist confronted by the sheer, uncompromising moral force of a true believer. Lenin, the terrorist avenging a brother, operated in the realm of reaction and violence. Tolstoy operated in the realm of ideas and absolute principle. The former could seize a state; the latter could captivate the soul of a nation.

And so, the thoughtful individual finds himself in a profound solitude. The world is populated not by fellow seekers, but by minions — mindless adherents to one hollow spectacle or another, incapable of the critical thought required to see the strings on the puppets they applaud. There is no one with whom to converse, only those to whom to preach.

Thus, the only authentic response is a withdrawal into a self-imposed monasticism of the mind. One becomes a methamonk, retreating from the corrupted agora to a cell of one’s own thoughts. From this solitude, one sends out missives — short essays, fragments of truth — cast into the future like sealed bottles into a vast ocean. They are written not for the minions of the present, but for the unknown reader of tomorrow, who might one day discover them, understand them, and recognize in them a shared disdain for the simulacrum and a shared yearning for the real.

      Послание о пустом спектакле постмодернистской политики.
       (Из письма к другу) от Владимира Ангелблазера
                2025-09-06

Центральная, мучительная истина нашей политической эпохи заключается в том, что она является грандиозной и тщательно поставленной пантомимой. Сущность управления — торжественный завет между правителем и управляемыми, связывающее слово между нациями — испарилась, оставив после себя лишь пустующую, поблёскивающую оболочку своей формы. Мы живём не в эпоху политики; мы населяем её симулякр, гиперреалистичное представление, где подписание соглашения является не прелюдией к его исполнению, а, по сути, всем актом целиком. Подпись, рукопожатие, пресс-конференция — вот конечные продукты. Предполагаемый исход становится неважен, ибо исполнение ответственности плавно заменило собой бремя её действительного несения.

Это шарлатанство увековечивается особой породой индивидуумов, что ныне оккупировали дворцы и троны власти: трусливыми манекенами. Это не государственные деятели, движимые идеологией или глубоким чувством долга перед своим обществом или международными партнёрами. Они — актёры, играющие роль, разработанную для максимизации их пребывания у власти при одновременной минимизации их подотчётности. Они подписывают документы с молчаливым пониманием того, что они будут нарушены в той или иной степени. Эти политические карлики дают обещания с циничным подмигиванием о невозможности их выполнения. Они презренны именно потому, что овладели искусством жеста без души, слова без истинного значения и смысла. Взаимодействовать с ними на любом уровне — значит стать второстепенным актёром в их фарсе, придать легитимность нелегитимному. Мало просто противостоять им; необходимо отказаться делить с ними воздух, делить даже скамью в публичном месте, дабы пустота их существа не оказалась заразной.

Эта критика является универсальным растворителем. Она растворяет искусственные различия между различными фракциями власти, обнажая их общую пустоту. Ревностный «запутинец», ностальгирующий «загорбачёвец», реваншистский «засталинец» — все они лишь разные костюмы на одном и том же пустующем манекене. Они спорят об эстетике разных империй — царской, советской или современной — игнорируя фундаментальную истину о том, что все подобные централизованные, принудительные структуры власти являются, в конечном счёте, двигателями абстракций, отделяющими акт управления от человеческих существ, которым они призваны служить. Они спорят о цвете клетки, полагая, что дискутируют о свободе.

Перед лицом этого, куда же обратиться? Не к затхлым идеологиям прошлого, но к анархическому духу идеалистического принципа. Более чистое отражение можно найти не в государстве, а в добровольной ассоциации; не в указе, а во взаимопомощи. Это дух Махно, но ещё более – эрудированный философский анархизм князя Кропоткина – видение порядка, возникающего не по принуждению, а из свободного сотрудничества и человеческой солидарности. Это позиция самих идеалов в их самой чистой форме.

Это стремление неизбежно приводит к титанам моральной философии, к тем, кто боролся не с выборами, а с совестью. Лев Толстой, слишком часто сводимый в общественном воображении к автору монументального романа «Война и мир», был на самом деле сейсмической философской силой. Его «Философский дневник» — это свидетельство ума, искавшего истину с невероятной честностью, препарирующего ортодоксальное христианство, глубоко вовлечённое с иудаизмом и синтезирующего радикальный, пацифистский христианский анархизм, бросавший вызов любой временной власти. Его величие было таково, что даже фигура колоссальной воли, как Ленин, не посмела встретиться с ним. Можно предположить, что это было из-за страха, но не физического страха, а безжалостного ужаса политического прагматика перед лицом чистой, бескомпромиссной моральной силы истинного верующего. Ленин, террорист, мстивший за убиенного брата Александра, действовал в сфере реакции и насилия. Толстой действовал в сфере идей и абсолютного принципа. Первый смог захватить государство; последний пленил душу нации.

И вот, вдумчивый индивидуум обнаруживает себя в глубоком одиночестве. Мир населён не собратьями-искателями, а миньонами — безмозглыми приверженцами того или иного пустого зрелища, неспособными к критической мысли, необходимого для того чтобы разглядеть нитки на куклах, которым они аплодируют. Не с кем поговорить, есть только те, кому можно проповедовать.

Таким образом, единственный правильный ответ – это уход в добровольное монашество ума. Ты становишься метамонахом, отступая с испорченной агоры в келью собственных мыслей. Из этого одиночества ты отправляешь послания — короткие эссе, фрагменты истины — брошенные в будущее, словно запечатанные бутылки в бесконечный океан. Они написаны не для миньонов настоящего, но для неизвестного читателя завтрашнего дня, который, возможно, однажды обнаружит их, поймёт и узнает в них общее презрение к симулякру и разделённую тоску по реальному.