Доброта как способность к пониманию

"- ... скажи мне, что это ты все время употребляешь слова "добрые люди"? Ты всех, что ли, так называешь?
- Всех, - ответил арестант, - злых людей нет на свете".

(М. Булгаков, Мастер и Маргарита, гл. "Понтий Пилат")
               
                *    *    *

Есть весьма распространенное мнение: "О ком бы писатель не говорил, он говорит в первую очередь о себе самом". Мне оно представляется не только справедливым, но и вообще единственно возможным - если мы хотим быть искренними перед теми, кто нас слушает или читает. Изречение это относится как к писателям, поэтам, так и вообще к каждому, кто обращается к любой аудитории, в любых обстоятельствах.

Наверное, могут иметь право на существование и другие мнения и подходы к творческому восприятию реальности, поэтому несколько позже попытаемся как-то их осмыслить, чтобы перепроверить самих себя, не допустить утверждения "истины", которая истинна лишь потому, что близка тебе самому.

Религиозный философ Вл. Соловьев, говоря о Лермонтове, вменял ему в вину слишком сильную, чрезвычайно ярко выраженную
сосредоточенность на самом себе, на собственных чувствах.

Вот что, к примеру, пишет Соловьев:
"Первая и основная особенность лермонтовского гения - страшная напряженность и сосредоточенность мысли на себе, на своем "я", страшная сила личного чувства. Не ищите у Лермонтова той прямой открытости всему задушевному, которая так чарует в поэзии Пушкина. Пушкин когда и о себе говорит, то как будто о другом; Лермонтов, когда и о другом говорит, то чувствуется, что его мысль и из бесконечной дали стремится вернуться к себе, в глубине занята собою, обращается на себя".

Вряд ли можно поспорить с тем, что творчество Пушкина и общим настроением, и тональностью повествования, и миросозерцанием своим весьма разнится от творчества Лермонтова. Не стоит, однако, наделять образы Пушкина некой самостоятельной жизнью, отделившейся от своего творца и потому имеющей отношение лишь "к другим". Это безусловно не так. Ровно с этим и Лермонтов, говоря о мире, событиях и людях в нем, никак не впадает в некий "творческий солипсизм", при котором внешний мир, если и существует, то лишь как фон, на котором разворачивается жизненная драма самого художника. То, что этот мир с его интересами и отношениями Лермонтову зачастую в тягость, не может вызывать сомнения. Много было сказано о его страдании и невозможности примирить свою душу с пошлостью и обыденностью доступных человеку форм бытия. С утратой человеком НАСТОЯЩЕГО, ВЕЧНОГО. И не случайно ставили и ставят рядом имена Лермонтова и Ницше - уже хотя бы по тому, как Ницше со своей стороны воспринимал мир и человека в нем: "Человек есть нечто, что нужно преодолеть". Если отталкиваться лишь от внешней канвы, то, кажется, вряд ли можно найти более "антихристианского" мыслителя, чем Ницше, особенно в свете его работы "Антихрист. Проклятие христианству". Однако, как часто бывает, противоположности сходятся и здесь не может не прийти на память ПОДЛИННО евангельское "совлечь с себя ветхого человека" - дабы обрести в себе человека истинного, а не того, который душой своей каждый раз прилепляется к цветистым, но плоским миражам этого мира. Вот что не могла принять душа Лермонтова, вот что вызывало гнев и отвержение со стороны немецкого философа. И лишь поверхностный и невзыскующий истинных истоков бытия разум способен сводить здесь все лишь к биологическим мотивам взаимной конкуренции, вершиной которой якобы должно стать появление некоего "сверхчеловека". Увы нам, если вершиной и совершенством человеческой формы должно стать всего лишь появление человека-победителя, человека, стоящего вне правил морали, "по ту сторону добра и зла". Такое понимание философии сверхчеловека было бы сродни взращиванию в своей душе новых, на сей раз философских "джунглей", не соединяющих человека с Создателем, но уводящих его от предложенной ему подлинно человеческой природы.

От философов и литераторов прошлого можно для сравнения перейти к современным оценкам, исходящим от лиц причастных к осмыслению мира духовного и человеческой психологии в этой области. Как к примеру, обратимся к мнению профессора Московской духовной академии А.И. Осипова, высказанное им о выдающемся проповеднике и замечательном человеке  митрополите Антонии Сурожском. Во время одной из своих бесед с верующими проф. Осипов, отвечая на вопрос о своем отношении к трудам митрополита, весьма критически отозвался о том, что Антоний Сурожский, как это представляется Осипову, всегда, о чем бы не говорил, говорит о самом себе: "Сколько я его смотрел, читал, меня поразило, что у него все крутится вокруг себя: «Я сказал», «Мне сказали», «Ко мне пришли…», «Обо мне то-то…», «Мой совет такой-то…», «Я отвечал…» и все непрерывно вокруг себя. Странное дело. Конечно, я не психолог, но что-то очень подозрительно, когда все вращается вокруг меня".

И далее, развивая тему, Осипов перескакивает на тему любви и ее приобретения человеком, отдавая, казалось бы, при этом должное моральной проповеди митрополита: "Он хороший моралист, он примерно такой же моралист, как я читал, например, конфуцианские книги или книги стоиков, какие там замечательные моральные рассуждения. Как только касается вопроса именно духовности, так странное дело: он много говорит о любви. А как она приобретается? А что такое христианская любовь? Он указывает на жертвенность. Я думаю, что моя кошка не менее жертвенна: когда у нее котята, она набрасывается даже на собак. Да, жертвенность хороша, особенно на людях, особенно, когда люди узнают. Тут я силен. Как приобретается христианская любовь? Что это такое? Не нашел".

Нужно сказать, что применение в полемике намеков, претендующих на психологический диагноз ("я не психолог, но что-то очень подозрительно"), отсылок к нехристианской морали (которые сразу же вызывают сомнения у каждого догматически настроенного верующего, не дающего себе труда разобраться в этих вопросах поглубже), своеобразное жонглирование понятиями "христианская любовь" и "духовность" вплоть до использования кошки в качестве мерила христианской жертвенности есть прием весьма сомнительный с точки зрения даже обыденной этики. И уж совсем негодное средство - недвусмысленным намеком бросить тень на своего оппонента, приписав ему недоказанные никем мотивы: "Да, жертвенность хороша, особенно на людях, особенно, когда люди узнают. Тут я силен".

Все это оставляет впечатление не вдумчивого и глубокого осмысления предмета, но, с позволения Читателя, какой-то кляузы или ябедничества. И от доброты все это весьма далеко отстоит.

Нет, не стоило профессору столь же двусмысленно, сколь и огульно обвинять Антония Сурожского в некоем самолюбовании и чрезмерной сосредоточенности на самом себе - те, кто читали, слушали его проповеди, смотрели их видеозаписи, такой мысли допустить ни в коем случае не смогут. Ведь все, что исходит от уже ушедшего от нас в мир иной владыки Антония - это именно настоящая, действенная, горячая любовь к истине и к людям, которым эту истину митрополит всегда старался помочь обрести. И то, что Антоний действительно часто ссылался на собственный опыт или на случаи из собственной жизни, есть лучшее доказательство его пребывания в самой гуще "невидимой брани" - брани духовной.

Но не станем сводить эти наши размышления к каким-либо оценкам, упрекам, доказательству правоты одной стороны и неправоты другой. Тем более, что сам Владыка Антоний, думается,  лишь просто бы улыбнулся, услышав подобные обвинения в свой адрес. И мы ведь начали с понимания. Со взаимного понимания людей, только при котором в полной мере и может проявляться человеческая доброта. И именно булгаковский Иешуа с его мирной проповедью по сути и воплощает столь редко встречающийся "в чистом виде" идеал доброты, а, значит, и понимания.

Однако не забудем в эту минуту и о чем-то очень важном - подумаем еще и еще раз о том, что ведь по сути человеку вполне доступно созерцание лишь своего собственного внутреннего мира. Будучи внимательными и честными перед самими собой, мы многое можем понять, разглядеть в собственном духовном устройстве. Проследить мотивы собственного поведения, предпочтений, истоки своих грехов и обид. Невелика цена размышлению, пытающемуся, уходя от самого себя, "разложить по полочкам" механику души другого человека. Ее, души, движущие силы и реакции на происходящее с человеком. Ведь для обретения подобных возможностей требуется подлинная прозорливость, а она приходит только с богатым жизненным и духовным опытом, достигаемым многими и многими трудами, страданием, болью за человека и - что очень важно - с опытом настоящего, нелукавого, но искреннего смирения. А смирение - это ведь вовсе не какое-то подавленное, приниженное состояние, как это иногда преподносят "гордые" люди, считающие, такое отношение к миру и себе мало достойным человека. Заметим, что и у Ницше подобный взгляд заметен и даже доминирует, что и привело выдающегося философа к враждебности против неверно понятого христианства. Впрочем, что требовать от изначально критически настроенного ума, если не только современные профессора богословия, но еще и ученики Самого Христа, бывало, понимали Царствие Небесное, как место справедливого распределения своих ролей у ног Учителя...

Повторимся, что в первую очередь лишь на этот мир и наше личное его восприятие мы можем с полным правом и искренностью ссылаться в разговоре с нашими ближними. Ибо только он доступен нашему восприятию и созерцанию.

Также и в замечательных, поистине богодухновенных проповедях митрополита Антония Сурожского, где он предстает горячо верующим ярким проповедником, мудрым и требовательным пастырем и одновременно с тем - заботливым и любящим духовником для многих. И многое бы потеряли слышавшие его, если бы вместо открытости души, смелости выражения себя, своих мыслей и чувств при безоглядной искренности, они услышали пусть и верные, но идущие не от сердца, но от догматической логики и "здравого ума" слова. На вопрос же о "приобретении христианской любви" митрополит Антоний ответил всей своей наполненной духовным горением жизнью.

Скажем же еще и еще - где любовь - там понимание. Где любовь и понимание - там истинная доброта. Где истинная доброта - там рай земной или небесный. Ведь нет ничего прекраснее таких отношений. А превозмочь в себе недоброжелательство человеку всегда по силам - нужно только внимательно всмотреться в ближнего своего и понять истоки его возможных ошибок, понять, почувствовать, насколько мы с ним едины.