Птица-сфинкс и vitrum sapientiae

— О философии поговорим в другой раз, – сказал брат Камилло, убрав в сторону свиток. – А сейчас позволь рассказать, как я однажды увидел ту, кого многие называют фениксом.

До всего этого было много интересного: старые коптские рукописи, расспросы у мавров и латинян, попытки выудить нечто основательное о перерождении. Но птица ускользала, как строка, растворяющаяся в тёплой воде; разум мало помогал — нужен был иной способ. Однажды на заре мне приснилось: над морем завис багровый диск, и в самом его центре — стеклянная ветвь. Беззвучный голос говорил: «Не ищи пепел — ищи сосуд, где пепел вновь дышит».

Я проснулся с задачей: найти vitrum sapientiae, то самое алхимическое стекло, о котором упоминают лишь краем слова. Не тот сосуд, который продают мастера на рынке — иной, будто ещё ковал его Гермес в Фивах. Пять месяцев я бродил с этими мыслями, пока однажды, когда Ворон поднялся к меридиану, не обнаружил витрум в крипте Сан-Маврицио; тонкая пылинка на поверхности дрожала в скудном солнечном свете. Нужно было дождаться дня, когда Марс соединится с Регулом: огненной птице подобает царский знак.

Помощником я выбрал мальчика из хора — его голос был чист, лишён вымысла, как глоток родниковой воды. В сумерках мы отправились за город, туда, где над соляными испарениями земля сама кажется лёгкой. В это утро свет был неярким, Луна только поднималась, и два света — лунный и дневной — смешивались, рождая алый переход. Я поставил vitrum sapientiae на светлую плиту, мальчик встал в очерченный круг, вдыхая аромат корицы и гальбанума, и запел псалом, где каждое «аллилуйя» врезалось в предрассветную тьму.

Поначалу ничего не происходило: только струйки фосфора на воде и дыхание ночи. Но с последним звуком воздух дрогнул — будто лёгкое касание пробежало по стеклу. Из глубины сосуда поднялся дым, свившийся спиралью; в нём постепенно проявился клюв, обведённый красноватым светом.

Птица-сфинкс появилась не огненными всполохами, но в медленном возникновении: перо за пером — будто само время окрашивается в цвет. Крылья были насыщенно-синие, середина оставалась золотистой, почти не тронутой светом. Она приблизилась к стеклу и коснулась его грудью; в этот же миг в толще стекла словно прокатилась внутренняя волна. Мне показалось: внутри сосуд поворачивает время вспять, а стекло становится окном в прежние миры.

Я шагнул ближе — и тут звук, похожий на лёгкий треск половиц под ногами, нарушил ритм. Птица подняла голову; в её взгляде было одновременно удивление и прощание. Она раскрыла крылья — только движение, ни блеска, ни вспышек, — и взмыла вверх, растворившись в розовом небе. Vitrum тут же потускнел, превратился в обычный сосуд. На плите остался круг пепла; мальчик долго молчал, будто голос его остался там же, где исчезла птица.

Я собрал золу в медный ларец; пахло корицей, дымом и чем-то холодным, как январский воздух. С рассветом море стало такого цвета, для которого нет названия. Тогда я понял: эта птица не жаждет свидетелей, ей нужен не отражающий предмет, а выход — туда, где нет опоры и где огонь становится светом.

С тех пор всякий раз, как хор берёт паузу среди гимна, мне кажется, будто в зале на мгновение становится слышен взмах её крыльев и открывается окно в мир далёких странствий. Но это — уже другая история.