Нардинский Понедельник

Дорога в Нардинск была не быстрой, а долгой царапиной на лице бесконечной тайги. Доктор Артем Павлов, бывший гинекололог, а ныне просто человек, бегущий от столичного шума и собственной совести, въехал в город на потрепанной «Ниве» как в густой, неподвижный туман.
Первое, что он почувствовал, — запах. Не смолы и хвои, а сладковато-приторный, как у старых церковных свечей и влажной земли. Второе — тишину. Она была не просто отсутствием звука, а плотной ватой, вобравшей в себя всё: лай пса, скрип флюгера, даже собственное дыхание.
Городишко был кукольным: аккуратные домики с замерзшими окнами, ни одной трещины на асфальте, ни одной сорванной ветром ветви. И люди. Они двигались по улицам с манекенной плавностью, их движения были точными и лишенными цели. Их лица были восковыми, а глаза — стеклянными, словно вытаращенными на что-то невидимое за спиной Артема.
Он зашел в единственную столовую «Северянка». Воздух внутри пах остывшим борщом и формалином. За стойкой стояла женщина с неестественно румяными щеками и глазами, в которых пустота колыхалась, как болотная вода.
— Вам чего? — голос ее был плоским, лишенным обертонов, словно аудиозапись с поврежденной пленки.;— Кофе, — прохрипел Артем.;— У нас нет кофе. Есть компот. Из прошлого лета.
Он кивнул. За соседним столиком мальчик лет пяти аккуратно, с недетской концентрацией, складывал из хлебного мякиша шарики и выстраивал их в идеальный ряд. Его пальчики были синеватыми.
Вечером, в гостнице «Рассвет», у которой никогда не гасла вывеска, у Артема началась белая горячка. Ему почудилось, что по стенам ползают тени, маленькие и юркие, и скулят тонкими, едва слышными голосами. Он зажмурился, вспомнив лицо той девушки из подпольного кабинета на окраине Москвы, ее испуг, потом — пустые глаза. Вспомнил счетчик. Сотни. Сотни маленьких, несостоявшихся жизней.
Утром его разбудил стук в дверь. На пороге стоял тот самый мальчик из столовой.;— Папа, — сказал он без интонации. — Тебя ждут на площади. Собрание.
Ледяная игла вошла Артему в грудь. Он, не помня как, оделся и вышел. Весь Нардинск, весь этот восковой народец, стоял ровным кругом на центральной площади. Они молча смотрели на него своими мертвыми глазами. И он вдруг понял. Понял неестественную чистоту улиц, восковую гладкость их кож, этот сладкий тленочный запах и тишину, в которой не было детского смеха.
Это были они. Все, кого он аккуратно, почти стерильно, извлек из утроб и отправил в мусоросжигательную печь истории. Они выросли. Здесь. В этом чистилище, созданном его виной. Они ждали.
Из толпы вышел седой мужчина с лицом, как у местного участкового, но голосом той самой девушки.;— Мы не злимся, доктор, — сказал он ее голосом. — Мы просто ждали, когда ты приедешь домой. Чтобы ты посмотрел, какие мы стали красивые. Как мы выросли.
И они стали приближаться. Медленно, неотвратимо, не как злые мертвецы, а как дети, идущие навстречу отцу. Их руки тянулись к нему не чтобы разорвать, а чтобы обнять. Чтобы он прижал их к себе, этих нерожденных, этих вечно ожидающих своих имен и своего папу в этом городе-призраке, в этой колонии неродившегося бытия.
Артем отшатнулся к своей «Ниве», но колеса были спущены. Из-под машины выполз еще один мальчуган, с гаечным ключом в синеньких ручках.
— Мы не отпустим тебя, папа, — прошелестело из сотни губ. — Ты же нас хотел. Ты же нас сделал. Теперь посмотри, что ты сделал.
Их холодные пальцы коснулись его лица. И это было не больно. Это было самое страшное: это было любяще.

Их ледяные пальцы коснулись его висков, и мир вдруг дернулся, запрыгал, перевернулся с ног на голову. Сладкий запах тлена смешался с едкой вонью бензина и горячего металла. Белые, восковые лица сперва поплыли, а затем рассыпались на миллионы осколков, как разбитое зеркало.
Артем дернулся всем телом, и его взгляд упал на лобовое стекло. Вернее, на то, что от него осталось — паутину трещин, сквозь которую зияла промозглая ночь. Стекло было окрашено в густой, черно-красный цвет. Холодный ветерок щекотал шею, и он, с трудом повернув голову, увидел свою «Ниву», скомканную в гармошку вокруг ствола старой сосны. А в темном стекле, в его собственном отражении, он увидел главную интригу Нардинска. Свои собственные, широко открытые, остекленевшие глаза, в которых уже не было ни страха, ни осознания — лишь вечная, немая тишина. И последнее, что успел понять его угасающий разум, — что холодные детские объятия были не карой, а милостью. Это был единственный способ вернуть его домой, в то единственное место, которое он для них приготовил. В небытие. И это объятие было холодным, но честным.