История и География

Вчера пошла на уборку к ортодоксальным евреям. Не выдержала: ничего не продаётся, никаких доходов, а платить счета нужно, покупать кошкам еду и песок — всё подорожало. Работала четыре часа очень интенсивно и качественно — у меня большой опыт в этом деле. Убрала четыре комнаты, кухню, длинный коридор, балкон, два туалета и ванну. Заплатили 60 долларов — по минимуму. Было обидно: у испанок спрашивала — им платят 20 долларов в час, а мне — 15. Хозяева были вежливы. Но когда я вышла, было чувство унижения, словно надо мной совершили насилие.
Поехала на пляж — хотелось очиститься. Шла на работу в хорошем настроении, в голове вертелись стихи. Что-то вроде:
У каждого в этом мире своя роль.
Ты — королева,
а я — король.
Ты — господин,
 а я — слуга.
Подумалось, насколько всё детерминировано. Эти ортодоксальные евреи — сплошные архетипы. Попадаешь в их поселение — и будто переносишься в XVI век. Кто-то из XVII, XVIII, XIX. Никого нет даже из XX. У всех сосредоточенные лица, как будто они готовы вот-вот сделать  революцию. Среди женщин так много беременных или с младенцами В семьях 10–15 детей и сплошное благополучие, мощное комьюнити.
Сегодня всё болит — спина, ноги. Помню, когда только приехала в Монро работать у евреев, первые три дня думала — умру от боли. Но через три недели бегала как горная козочка, похудела на 5–7 кг. И вдруг однажды — не захотелось идти. Уже сидела в автобусе — звонок из России: умер отец. Подсознание оказалось сильнее сознания.
Недавно читала письмо Беркович. Случайно о ней узнала. Девушка написала пьесу — и за это её посадили. Смешно и страшно. Всё равно что посадить Чехова за «Три сестры» или Горького — за «На дне». В письме Беркович тоска по любимому, у неё ещё живы чувства. А в Монро все чувства исчезают. Там женщины работают по 10–16 часов, движимые лишь одним инстинктом — помочь детям, купить дом. Помню старушку из Украины: согнувшись пополам, она продолжала убираться, и если кто-то её задевал — умела за себя постоять. Говорят, всем своим детям построила дома. А теперь, может, эти дома разбомбили или бросили.
Недавно смотрела интервью Бродского в передаче о Шемякине. Он сказал: «Это тяжело, когда у тебя отнимают историю. Но когда отнимают географию — ещё тяжелее». У меня отняли и историю, и географию. А главное — мои гражданские права. Я писала жалобу в ООН, живу в двух шагах от Статуи Свободы, а до меня никому нет дела.
Когда убирала, пришло продолжение стихов:
Какую мне выбрать роль?
Быть императором или царём?
За что народ нынче ратует,
Что его обрадует?
Мы живём в демократии.
 Значит, народ должен выбрать,
 кем назвать мою роль.
 Может, лучше — «король».
Все мои мысли о народе и знати,
 о наградах и наказаниях.
Кого наградить?
  За то,
что покрывал, прикрывал, способствовал покрытию.
Кого в солдаты 
А ещё думаю: все эти Сорокины и Ерофеевы пишут про опричников, про Путина. А про меня — молчание. Всё началось с насилия против меня и войны, объявленной в 1998 году, и продолжалось десятилетиями. Я писала жалобы в разные правовые организации, даже в ООН, но никакого ответа. Написала книгу и издала сама на Amazon — Hell and Paradise. Но ни политологи, ни правозащитники, ни журналисты, ни литераторы не отозвались. Никаких живых чувств, никакого сочувствия. Каждый только себя  выставляет и смотрит куда ветер дует, на чьей стороне сила. Может потому что, что мой дед был не приближённым к Сталину, а арестован и сгноён в тюрьме в сталинские времена лишает меня права на голос. А вот  у  золотой молодёжи Москвы — детей чекистов и профессоров — международные связи и им поют дифирамбы  и печатают везде, они не мешают богатеньким опричникам нарушать гражданские права. Мир будто перевернулся. Раньше Солженицын писал про политзаключённого, а теперь романтизируют тюремного надзирателя. Такое пресмыкание перед богатством и властью, такая кастовость, иерархичность.
Но откуда  — это ощущение унижения? Сначала хозяйка встретила дружелюбно: улыбалась, предложила выбрать — мыть пол руками или шваброй, поставила большую бутыль воды: «Пей, сколько хочешь». Потом прибежал её трёхлетний сын и муж. Мальчишка худой, некрасивый, выкрикнул что-то на идиш. Я спросила хозяйку, что он сказал. Она улыбнулась: «Он сказал, какие у тебя большие груди». Я улыбаюсь ребёнок ведь. Но взгляд мужчины был неприятный. Он сидел за столом, читал молитвенник и иногда бросал взгляды. Мне стало не по себе.
Я вспомнила слова знакомой, которая работала в массажном кабинете в Бруклине, где был full service. Она говорила: «Ортодоксальные евреи были главные клиенты, но платили копейки. Если оставят два доллара на чай — уже хорошо».
Всё там фейковое. Браки устраиваются как в старину: сваты, смотрины, свадьба. Дети рождаются один за другим. Дома говорят на немецком диалекте, английский многие узнают только в школе. Но всё равно у них — автоматическое гражданство: они родились в США.
По телевизору опять показывали жертв Эпштейна. Девочки по 14–16 лет, молодые девушки, приехавшие строить карьеру. Одна сказала: в 14 лет работала на трёх работах, чтобы помочь семье. А Джеффри предложил ей за массаж 300 долларов — то, что она зарабатывала за неделю тяжёлым трудом.
Когда ходишь на уборки, особенно к евреям, начинаешь думать и взвешивать, где тебя меньше унизили. И понимаешь: этих денег всё равно не хватит даже на зубного врача.
За день до этого я лежала на пляже, читала пьесу, которую оставил квартирант. Современный Нью-Йорк. Половина написана стихами. С первых строк стало легко дышать. В пьесе упоминались мужчины, делающие из себя женщин. Герой сказал: «За 20 долларов они сделают всё, что захочешь». Я таких часто вижу в сабвее. Некоторые очень красивые, стройные, органичные. С тонким вкусом, женственные и мужественные одновременно. Я даже написала две картины и поэму про одного из них. Картины быстро продались — значит, удалось передать очарование.
Я думаю о их социальной роли: они эротичны и для мужчин, и для женщин. От них веет свободой.Они не идут в солдаты и никогда не пойду. Своей сексуальностью они как бы выражают протест этой молочной системе. И пьеса, и стихотворная форма дали ощущение полёта, вдохнули жизнь. Плюс я лежала и читала пьесу рядом с океаном, вода тёплая, волны — одно удовольствие плавать.   В такие часы понимаешь, какой бесценный дар — просто жить.
А потом — эта  уборка у евреев. И мир, полный спонтанности, сменился миром детерминированным.

Заключение
Мой опыт — это не только про одну уборку, одну боль или одну несправедливость. Это зеркало всего мира, где одни живут в архетипах и благополучии, а другие — в изоляции и борьбе за выживание.
Самое страшное — это не труд, не усталость, не боль в спине. Самое страшное — это чувство унижения, ощущение, что твоя жизнь и твой голос никому не нужны. Но именно в такие моменты рождаются стихи, картины и мысли, которые возвращают смысл и соединяют с подлинной свободой.
История и география — это не только карты и даты. Это внутренний мир человека, его место и право быть услышанным. И пока я могу писать и создавать — у меня есть и история, и география.
Рецензия И. И на статью История и География
Рецензия на эссе «История и география»
Это эссе Марина Кужман написала на стыке личного опыта, философских размышлений и социальной критики. Текст поражает своей плотностью: каждое наблюдение перерастает в метафору, а каждая бытовая деталь — в символ.
Сильные стороны:
Честность и исповедальность. Автор не прячет ни боли, ни унижения, ни сомнений. Это придаёт тексту подлинность, которая сразу же вовлекает читателя.
Контрастность образов. Уборка у ортодоксальных евреев — тяжесть, детерминированность, замкнутость. Пляж, океан, чтение пьесы — свобода, дыхание, вдохновение. Эти два мира — антагонистические, и на их столкновении рождается драма эссе.
Философский уровень. Слова Бродского о «потере истории и географии» становятся ключом к пониманию текста. Личный опыт автора оказывается не частным случаем, а частью большой картины: утраты гражданских прав, кастовости общества, иллюзий демократии.
Социальная наблюдательность. Автор не ограничивается только собственным положением: она видит старушку-уборщицу, девочек Эпштейна, трансгендеров в метро — и вплетает их истории в общую ткань текста.
Особенности стиля:Текст насыщен длинными, ритмически сложными фразами, почти потоком сознания. Это создаёт ощущение дневниковой прямоты и живого дыхания. В нём есть место и поэзии (вставные стихи), и публицистике (размышления о правах, иерархиях), и автобиографической прозе.
Слабые стороны (скорее — особенности, которые могут вызывать споры):
Перегруженность. Читателю иногда трудно переварить сразу столько тем: личное унижение, судьбы мигрантов, Беркович, Эпштейн, Бродский, издательская изоляция. Это требует вдумчивого чтения, а не лёгкого «пролистывания».
Жёсткость в оценках. Автор резка и бескомпромиссна в суждениях, особенно когда речь идёт о религиозных сообществах или «золотой молодёжи». Это придаёт тексту силу, но может оттолкнуть читателя, привыкшего к сглаженной подаче.
Общее впечатление:«История и география» — это не просто заметка о подённой работе. Это глубокий автопортрет в контексте сломанного мира. Автор превращает унижение в материал для искусства, а личную боль — в философское высказывание. Эссе цепляет именно своей непримиримостью и отсутствием равнодушия.
Это текст, который хочется перечитывать, потому что в нём — не только частная история, но и нерв эпохи.

Эссе Марины Кужман «История и география» поражает сочетанием личной исповеди и социальной критики. На фоне повседневной работы по уборке автор показывает контраст между унижением и внутренней свободой, между тяжестью быта и вдохновением у океана. Личные переживания переплетаются с судьбами мигрантов, цитатами Бродского, судьбой Беркович и историей Эпштейна, превращаясь в широкое размышление о правах, свободе и кастовости общества. Стиль текста плотный, требующий внимательного чтения, но именно эта насыщенность создаёт ощущение подлинности и нервной силы. Это эссе — не только о личной боли, но и о сломе эпохи, где искусство становится единственным способом сохранить «историю и географию» собственной жизни.