Настоящее искусство. Глава 27. Отец

     18+   В соответствии с ФЗ от 29.12.2010 №436-ФЗ
     Данная книга является художественным произведением, не пропагандирует и не призывает к употреблению наркотиков, алкоголя и сигарет. Книга содержит изобразительные описания противоправных действий, но такие описания являются художественным, образным, и творческим замыслом, не являются призывом к совершению запрещенных действий.
     Автор осуждает употребление наркотиков, алкоголя и сигарет.


Глава 27. Отец

     — Сынок, — Алексей, половина лица которого освещается рубиново-красным отсветом заката, с грустной улыбкой вздыхает, ковыряя вилкой душистые упругие клубни вареной картошки — привычной еды для пропитанного страхом, прелюбодеянием, революцией и безнаказанностью периода лихих русских девяностых. — Мама не придет завтра на твой утренник.
     Кудрявый пятилетний Саша, ранее с довольной задумчивой улыбкой чертивший слишком тяжелым для его маленькой мягкой руки металлическим ножом на дешевой клеенке в цветочек буквы алфавита, роняет столовый прибор на подгнивший пол кухни, чувствуя, как тот, перед тем как глухо стукнуться о деревянные дощечки, успевает полоснуть его по ноге.

     Александр сидит за отражающей мягкий свет закатных лучей стеклянной поверхностью стола и, нахмурив густые брови, тщательно рассматривает снимки с недавно прошедшей съемки, приближая и отдаляя их на видоискателе, выискивая мельчайшие промахи и деформации смысла, который на деле отсутствует в любых, по его мнению, коммерческих фотосессиях.
     Рядом в гробовой тишине ужинает Ева, с противным скрипом водя вилкой по матовости элегантной черной тарелки. Она выглядит искренне раздосадованной: похоже, в реальность потихоньку, хотя пока еще не слишком заметно, начинает претворяться в кошмар семейного быта; но, чтобы окончательно не стать героиней драмы в трех актах о поглотившей и перемоловшей ранее влюбленных людей машине повседневности, не начинает заурядной ссоры.

     Адамов вынимает из-за уха сигарету и, не упуская из рук рабочего инструмента, поджигает ее фирменной зажигалкой с блестящим черным покрытием. С нескрываемым удовольствием он затягивается, с равнодушием рассматривая мерзко-идеальные очертания очередного безупречного тела очередной модели, решившейся покорять своей дублированной индивидуальностью обложки русского VOGUE.
     Фигурные струи сигаретного дыма застилают приторной вишнево-горькой пеленой лицо Евы, и она с трудом сдерживается, чтобы не исполнить банального для любой семьи ритуала: бросить вилку, с грохочущим хлопком двери покинуть просторную прохладу столовой и выгнать мужа спать на диван в гостиной, как паршивого пса.

     От того, чтобы не поддаться цикличности любви, ее спасает излюбленный способ построения иллюзий, которым она давно уже в совершенстве овладела. На этот раз Ева представляет, что она — героиня французских фильмов семидесятых, обедающая за столом,  заставленным вазами с пьянящей душистостью цветов, с мужчиной своей мечты, который курит во время изысканной трапезы.
     — Может быть, поговорим немного? — наконец после долгого молчания виновато выдавливает она сквозь внезапные слезы, так и не замеченные занятым своими мыслями супругом. — Я соскучилась по тебе.

     Саша, машинально зажав своей маленькой ладонью быстро пропитывающуюся флером сукровицы царапину, и сам не осознаёт, из-за чего соленые на вкус слезы предательски брызжут из его больших и по-детски широко распахнутых карих глаз, обрамленных слипшимися от влаги короткими острыми ресницами: из-за сладкого детского испуга от слишком громкого звука, изданного упавшим ножом, из-за преувеличенной неокрепшим ребяческим сознанием боли от крохотного пореза или оттого, что снова, даже еще не зная точно, как во взрослом мире называется такое явление, чувствует невероятную обиду на мать.
     Упоминание о частоте посещения Натальей праздников в детском саду Саши явно не стоит внимания, учитывая, что за последний год он видел ее стабильно несколько раз в неделю. Все остальное время только слышал украдкой — ночью голоса мамы и папы хотя и скрывались от посторонних ушей за стеной, но все равно  были очень громкими и почему-то крайне злыми, слишком раздраженными для того, чтобы он продолжал спокойно спать, крепко прижав к себе своего любимого плюшевого зайца в малиновом фетровом комбинезоне с огромными ушами, свисавшими еще ниже, чем тканевые пятки мягких бежевых ног.
     Алексей, мгновенно оказавшись рядом с неуклюжим сыном, осторожно отнимает его крохотную ручку, вцепившуюся в слегка саднящее место, и заботливо дует, попутно гладя руку мальчика:
     — Не плачь. Сейчас мы обработаем ранку, и все пройдет. Водичка будет немного щипать, но ты же у меня взрослый мальчик, сможешь потерпеть, правильно?
     Кудрявый Саша обращает залитый детской вселенской скорбью взгляд на отца и громко всхлипывает, утирая текущую ручьем из носа и неизбежно размазывающуюся по маленькому ангельскому лицу прозрачно-желтую жидкость.
     — Пра-ави-ильно, — с поистине масштабным изображением почти библейского страдания в голосе протягивает Саша, уткнувшись отцу в шею.
     Ему смутно кажется, что в мире еще никто не придумал более надежного и безопасного укрытия от любых горестей и бед, чем мягкие и теплые отцовские плечи.

     Александр делает последнюю, нарочито медленную затяжку и стряхивает пепел в рутинную серебристость раковины на пути к мусорному ведру. Он небрежно и ласково целует жену в щеку, отчего та ни на каплю не меняет выражение полного разочарования.
     — Пару секунд, дорогая. Завтра нужно сдать готовые фото; ты же сама хорошо знакома с капризами звездных особ. Они же просто умрут на месте, если им не предоставить фото исключительно тогда, когда им удобно.  —  Он возмущенно вскидывает руки и поджимает губы в полунасмешливом раздражении. Вдруг раздается удивительно интенсивный звонок телефона. — О, мать звонит, — сникает Адамов, опираясь о подоконник и размышляя о том, стоит ли вообще брать трубку. — Ладно, возьму. Передать от тебя привет?
     — Передай, — кивает Ева, не поднимая глаз от едва изменившегося содержимого тарелки: в последнее время она чувствовала странное недомогание и отвращение к любой еде. — Папе тоже. Обязательно. Не забудь.

     Голос мамы, похоже опять поздно вернувшейся с репетиции, Саша слышит вновь уже тогда, когда втайне от родителей задирает пижамные штаны с узором в виде плюшевых мишек, чтобы посмотреть на свое новое «боевое ранение» — так его шутливо назвал Алексей. Под становящиеся все более громкими и агрессивными — это он чувствует скорее интуитивно по тону обоих родителей, чем по содержанию их весьма эмоциональной беседы, — звуки разговора за стеной он нервно сдирает с ранки ее зарубцевавшиеся края и, не задумываясь над своими действиями, кладет засохшие красные капельки в рот, затем тщательно размазывает вновь пошедшую ярко-алую кровь по натянутой коже, чтобы его предыдущие действия, которых просил не совершать отец, не были слишком заметны наутро.
     Наконец — когда мальчик с упоением рассказывает игрушечному зайчику о своих героических и доблестных подвигах в ванной: «Папа промыл ранку, и она так сильно щи-пала, но я даже не думал плакать!» — в коридоре раздается преувеличенно громкий хлопок входной двери.
     Он на цыпочках выходит из своей комнаты, все еще боясь быть замеченным — наверняка это по дому гуляет непослушный и хулиганистый ветер, — и видит, как тело его матери, неподвижно смотрящей в закрытую дверь, содрогается от беззвучных рыданий.
     — Мама? А где папа?
     Воспаленное детское сознание быстро забывает плохое — так и маленький Саша, всхлипывающий в мокрых объятиях ладоней Натальи, забывает, как страшно прошла
эта ночь. Он любил спать с родителями, но предпочел бы видеть сны в одиночку хоть всю-всю-всю свою жизнь, если бы это могло предотвратить уход отца.

     Адамов нехотя поднимает трубку, перебирая пальцами запястья сидящей рядом жены и глядя куда-то в глубь ее глаз.
     — Привет, мама. — Он закатывает глаза и, стараясь вызвать у Евы улыбку, беззвучно пародирует манеру разговора матери. — У тебя какой-то очень грустный голос. Что-то произошло?
     Сердце в одну секунду падает куда-то в глубь разом омертвевших органов. В нос резко бьет  апах краснодарской беспощадной жары, сигарет «Ява», непроявленной фотопленки. Потерянного детства. Чего-то давно утраченного и до сих пор не найденного, но сейчас уж точно бесславно канувшего в Лету.
     Отца, скрытой и скрытной его любви.
     — Нет, это глупая шутка. Нет, этого не может быть. Ма-ма, нельзя… — он срывается на крик и с силой пинает стул, сгибаясь от потока какой-то дикой и невесомой боли. По-детски неконтролируемый плач надрывает ему горло.
     Александр не засыпает в объятиях жены, ежесекундно разбивая стеклянный взгляд о стены своей личной галереи, в которой проведет сегодняшнюю страшную ночь.
     На стене висит квадратная фотокарточка человека на веранде самого стабильного дома России.