Последняя верста перевод с татарского черновик

Черновой вариант до проверки размещаю в проза.ру. Окончательный вариант после внесённых изменений есть у автора.

Посвящается 80-летию Великой Победы!..
Мударис  Гайнелгилемович МАСИФУЛЛИН, ПОВЕСТЬ «ПОСЛЕДНЯЯ ВЕРСТА» (на татарском языке повесть издана в журнале Агидель 07/2025 РБ.

Перевод текста с татарского на русский язык Замиры МИРОНОВОЙ.
       
ПОСЛЕДНЯЯ ВЕРСТА
(повесть)
Жара. Обычно пора жары приходится на период с 15 июня до 1 июля - самый знойный период лета... 
            Несмотря на беспощадно палящее солнце, старушка Мунира собиралась в очередной раз в дорогу. Пророк Мухаммед - мир ему - сказал: «Ходите на кладбище, поучайтесь. Это - место, напоминающее о смерти». 
Сначала Мунира аккуратно прибрала свою постель. Драгоценный Коран, который она берегла, словно жемчужину, переложила на середину стола и накрыла вышитой салфеткой. На поверх любимого платья в мелкий цветочек надела безрукавку, повязала на голову кашемировый платок и, подойдя к двери, надела на ноги белые носки с резиновыми галошами. 
Сегодня Мунире предстояло пройти целую версту до сельского кладбища! 
Четвёртый день, как её супруг Закир покинул этот мир и отправился в вечность. Молодой бородатый мулла приехал хоронить из мечети села Узяк и объявил: «На кладбище идут только мужчины». Женщины, собравшиеся проводить покойного в последний путь – кто плакал, кто махал руками стоя у ворот на улице. 
 Мунира знала об этом, ещё с вечера предупредила свою дочь Таскиру: «Мы поедем вдвоём, пусть машина будет готова...» 
 Мать с дочерью, держась за руки, через забор наблюдали за происходящим на кладбище. Было жарко. Редкие густые сизые облака, проплывавшие между Солнцем и Землёй, хоть немного давали тень и возможность передохнуть мужчинам, собравшимся на кладбище, на «поминальную молитву».
 Мулла, долго читавший молитву, наконец спросил: 
 — Скажите, люди, покойный был плохим человеком?  - оглядываясь по сторонам, он ждал ответа.
Собравшиеся переглянулись и зашептали: «Нет, нет, хорошим был». 
 — «Хороший, очень хороший был человек, душечка моя», — сказала и Мунира, присоединяясь к ним. 
     Мулла снова спросил: 
 — Скажите: не осталось ли за покойным долгов? 
 — Нет, нет, — ответили участники обряда. 
 Мулла прочитал молитву, провёл руками по лицу. 
 — Передали Аллаху, люди!
 Толпа оживилась. В вырытую яму спрыгнули самые близкие покойного: зять Фарит, внук Зариф и ещё кто-то.  Несколько мужчин, оставшихся наверху, подхватили тело Закира, завёрнутое в белый саван, и осторожно поднесли к могиле, держа за специально приготовленные покрытые вышивкой полотенца. Те, кто стоял внизу, протянули руки, приняли его. 
 Мунира крепче сжала руку дочери. «Прощай, мой Закир, свет моей души… В третий раз теряю тебя. Теперь — навсегда, навечно…» 
 Таскира прижавшись к материнской груди, продолжала тихо всхлипывать. 
 — И меня… похорони рядом с отцом…, слышишь, дочка? — прошептала Мунира. 
Таскира, уткнувшись мокрым от слёз лицом в плечо матери, не нашла иного выхода, кроме как покорно кивнуть в знак согласия.
Прошло не так много времени – яма заполнилась землёй, и над ней вырос холм свежей могилы. 
* * *
Мунира вышла из дома, и открыла дверь сеней на улицу. Обдавший горячий воздух, словно пар из бани, обжёг её лицо. 
— «Сегодня будет тяжелее, видно, пробормотала она с неудовольствием. О, Аллах, какая духота! Надо бы хотя бы посидеть немного в тени— а то будто в раскалённой печи, - поспешишь, людей насмешишь…» 
            Во дворе давно не было ни скота, ни птицы, все заросло травой лапчаткой гусиной. 
«Последние годы здоровье подводило: особенно дали о себе знать военные годы. Коров и овец продали три года назад, кур и петухов — в прошлом году…» 
Мунира присела на покосившуюся ступеньку и ткнула палкой в чахлые кустики полыни, растущие у забора. Головки растений поникли от зноя. Горьковатый запах, ударивший в нос, взбодрил ее и почему-то резко оживил в памяти события, случившиеся незадолго до Дня Победы…   
После празднования Первого мая в дом Муниры и Закира приехали местные чиновники и представители района. 
 А, накануне их предупредил бригадир Марат, заглянувший ненадолго: 
 — «Приберите дом и двор… Стол для чая приготовьте…» 
 Едва он ушёл, Мунира принялась за работу. Лишнюю одежду убрала в шкаф, постельное бельё аккуратно сложила в сундук, вымыла оконные стекла, полила цветы, подмела пол, палас от пыли пропылесосила. Даже достала из сундука своё лучшее платье, которое сшила сама, хотела доставить радость себе и своему душеньке — берегла для особых случаев, — отутюжила его. 
 А Закир тем временем убирал во дворе: сгрёб прошлогоднюю сухую траву у калитки и вдоль забора, разбросал остатки слежавшегося снега у стен дома.   
 Несмотря на поздний час, Закир не мог уснуть. «Придут они или нет?.. Хотя бригадир сам заходил предупредить…»
 С приближением Дня Победы в его голове крутились тревожные мысли, сомнения и подозрения. Муки и невыносимые страдания, перенесённые в фашистском концлагере «Бухенвальд» во время Великой Отечественной войны, борьба за выживание, а потом и события в советских лагерях — всё это, особенно в последние дни – не отпускали, не давая покоя…
 Закир некоторое время лежал, прислушиваясь к тиканью стенных часов. «Вот оно, время — никому не подчиняется, течёт себе и течёт… И жизнь проходит вслед за ним…» 
 Казалось, совсем недавно… он пошёл в первый класс. Стал пионером. Как же гордился тогда треугольным красным галстуком! Поездка с родителями в район на базар превращалась в незабываемый праздник. Где теперь тот яркий, необычный мир?.. Отец покупал какую-нибудь игрушку, мама угощала вкусностями. Вокруг - незнакомые люди, словно в муравейнике.  Торговцы, перекрикивая, наперебой зазывали покупателей, размахивая одеждой: поношенными штанами, пиджаками, юбками, туфлями, сапогами, лаптями…       До сих пор в памяти, как мать, торгуясь с торговкой, сказала: «Я сама сошью тебе штаны, сынок» — и купила у русской женщины старую юбку на переделку. 
В стороне была отдельная площадка для скота. Там продавали овец, коз и крупный рогатый скот. Сколько лет прошло с тех пор, как отец Гарифзян поехал продавать корову, а вернулся… с конём — Жиренкай. 
Сколько себя помнил Закир, отец занимался кузнечным делом. Никогда не отказывал тем, кто приходил за помощью: чинил посуду, запаивал дырявые самовары, ковал подковы, правил и чинил плуг и бороны, мастерил колёса из металла и дерева. Как-то раз он даже смастерил для председателя колхоза плетённую телегу и приспособление для выкапывания картофеля, которое прицеплялась к лошади, чем удивил односельчан. «В плену научился, — тихо говорил Гарифзян своей жене Гульсаре. — У немца Хейнемана когда работал, я помогал Гансу, кузнецу, он-то и раскрыл мне все тонкости этого ремесла. Вот и я постараюсь передать сыну Закиру, как получится…» 
Ох, как, где-то позади остались детские годы!.. В деревне организовали колхоз «Игенче» («Хлебороб»). Отца выбрали председателем колхоза, а бухгалтером - Исхака Галиева. Вскоре, когда маленькую деревню Ишнарат, расположенную в двух верстах, объединили с колхозом «Алга», колхоз остался в крупном селе Узяк, где создали две бригады. Позже, после долгих споров, приняли устав. Школьники устроили концерт. Закир тоже участвовал — читал стихи о великом Сталине.  Гарифзян тоже отправился в Узяк и начал работать в кузнице. В этой деревне, действительно, для коллективного хозяйства возможностей было больше: нашлись большие амбары, оставшиеся от мулл и баев, нашлись просторные здания и для сельского совета, и для правления колхоза. Гарифзяну тоже выделили лошадь для разъездов по работе. 
В 1933 году, кажется, отец взял Закира с собой на поле на посевную. 
— До этого мы сеяли зерно вручную, — начал рассказывать сыну Гарифзян, поглаживая лошадь.
— В этом году впервые должны привезти трактор и сеялку из МТС для посева пшеницы на полях села Узяка. В прошлом году, когда ездил в райцентр, заходил на ту станцию и смотрел технику, произведённую в Америке и у нас. Теперь хочется посмотреть работу техники в поле. 
«МТС, трактор и сеялка?..» Закиру стало интересно. 
Вскоре у края поля собрались старики, взрослые, дети. Все с любопытством смотрели на дорогу ведущую из районного центра. Вот вдали поднялось облако пыли, и послышался грохочущий звук. Из-за холма на четырёх колёсах появился «трактор» — к нему была прицеплена штука с двумя большими колёсами по бокам: это, видимо, и есть та самая сеялка, о которой говорил отец. Дети бросились на встречу с шумом и криками «трактор, трактор!». Наверху сидел мужчина, поворачивая колесо из стороны в сторону, и из трубы валил дым. Трактор, обогнав людей проехал мимо, свернул с дороги и остановился у края поля. Грохот стих. Мужчины подошли ближе, окружили трактор и сеялку, разглядывали, спорили между собой. 
Человек, разговаривавший с председателем колхоза — видимо, начальник из района — выделялся от других: густые брови, полные губы, на голове шляпа, длинный светлый плащ, брюки, на ногах шнурованные ботинки. Деревенские же были в рубахах из разной ткани, холщовых штанах, в лаптях, надетых поверх шерстяных носков. Многие мальчишки — босиком. 
Председатель колхоза, коротко поприветствовал собравшихся, затем передал слово приезжему незнакомцу. Его представили как «главного агронома» МТС Исхакова. 
— Уважаемые товарищи! — громко начал он. — В 1930 году в районном центре была организована МТС — машинно-тракторная станция. В этом же году завезли десять «Кейсов» из Америки, а позже начали использовать тракторы марки «Фордзон-Путиловец», произведённые уже в нашей стране. В нынешнем, 1933 году, для посевных и уборочных работ мы задействуем двадцать пять тракторов, семь комбайнов, девятнадцать сложных молотилок, двадцать пять тракторных сеялок, более сотни косилок для лошадей и зерновых жаток.   
Первым зааплодировал председатель колхоза. Остальные присоединились к нему. 
Вскоре на поле оставили только сеяльщиков. Хотя всем было интересно наблюдать, по указанию правления колхоза народ постепенно неохотно разошёлся. Многие встали в стороне, наблюдая издалека. Даже ребятня не спешила — уселись на пригорке и смотрели оттуда. Мальчик, в тот день впервые увидевший «трактор с сеялкой», вернулся домой потрясённым. 
Закир все свободное время, как и прежде, проводил, помогая отцу. Ковка раскалённого железа, изготовление подков, и зубьев для бороны — это было его любимым занятием. По вечерам он стал чаще участвовать в культурных мероприятиях, особенно в концертах и спектаклях, которые показывали в клубе села Узяка. В школьной агитбригаде читал стихи о великих Ленине и Сталине, о коллективных хозяйствах. Когда подрос, вступил в комсомол. Рос здоровым, сильным парнем — работа с большой кувалдой рядом с отцом пошла на пользу! 
После окончания восьмого класса директор школы, учительница истории Зайнап апа, посоветовавшись с отцом Гарифзяном, отправила его учиться в педагогическое училище в город Бирск — на курсы подготовки учителей начальных классов. Там Закир всерьёз увлёкся историей. Причина была проста. Его отец около четыре лет находился в плену в Германии во время Первой мировой войны. Гарифзян был немногословен, не любил вспоминать о годах плена, а Закир, честно говоря, стеснялся расспрашивать... 
* * *
В 1939 году Бирское педагогическое училище преобразовали в «институт учителей». Закир, успешно окончив курс, собирался поступить туда, но директор школы воспротивился: 
— Ты ещё молод, успеешь, а в школе и так не хватает учителей. В следующем году откроется заочное отделение — туда мы тебе дадим направление, — твёрдо заявил он. 
   А в следующем году Закир влюбился в самую красивую девушку из деревни Бишнарат, быстро женился на ней и не смог оставить молодую жену одну — продолжил работать в школе... 
           Закир, желая отвлечься от потока воспоминаний, взглянул на Муниру, лежавшую на диване. «Спит или просто так лежит?.. О, судьба, судьба! Сколько всего мы с тобой видели, сколько пережили, моя душенька...»
Раньше, конечно, они спали вместе. Но в последнее время, когда Закир стал тяжело дышать, стонать от боли по ночам, Мунире пришлось перебраться на диван. 
После свадьбы, как сейчас помнит, они ещё долго спали в доме на деревянной широкой скамье, протянутой вдоль стены дома. На ночь их отделяла занавеска. С одной стороны — родители, с другой — они, молодые. Их «домом» была большая комната, срубленная из дерева. Потолок и пол были из толстых досок.
В сторону улицы было прорублено одно окно. Войдя в дверь, справа от входа — стояла сложенная из кирпича печь. Рядом — закуток, пространство между стеной и печью, была клеть. Туда в зимние холода загоняли новорождённых телят и ягнят. Благодаря мастерству отца и неустанным трудам матери, которая день и ночь шила на швейной машинке «Зингер» одежду и другие вещи, у нас были медный самовар, сундуки и множество другой утвари. Помню, как женщины собирались на субботник, и раз в год мыли стены и потолки срубленной избы.  У многих в сенях стояли глинобитный очаг или железная печь у порога. В те времена, ещё до войны, в деревне из-за отсутствия самоваров чай в большинстве семей кипятили в казане. Трудно даже представить - в таких стеснённых условиях жили семьи с четырьмя, шестью, а то и больше детьми. Но никто не жаловался. К тому же, в тех домах часто жили и старики... 
Закир, желая отвлечься от мыслей, осторожно сел, поджав ноги. Стараясь не скрипеть кроватью, он всё равно разбудил Муниру — та мгновенно села, прочла молитву и, зажёгши лучину из берёзы, по привычке принялась ставить чай. Чай, кипячённый на газовой плите, они оба почему-то не любили. 
Закир быстро побрившись и умывшись, надел приготовленную Мунирой рубаху и сел за стол. Волосы уже отросли, но до праздника подстричься не успел. Из-за этого расстроился — придётся зачесать назад, чтобы скрыть и седину. В последнее время она особенно заметна. Теперь, затягивая ремень, он застёгивает пряжку на новую дырку — ту, что ближе к середине.  В последнее время он немного похудел.
Даже за чаем Закир не отрывал взгляда от окна. «Придут или нет? Ох, хоть бы сегодня никто не помешал...» 
— Ты что, опять не спал? — спросила Мунира, глядя на его усталое лицо.
— Всю ночь ворочался, кажется? Не переживай так раньше времени— бригадир Марат сам сказал, что они придут. Наберёмся терпения, подождём, душа моя. 
— Ты так думаешь? 
— Вчера ты тоже слишком много ходил, наверное. 
— Ничего, не сдамся, душенька моя. 
— Иди, иди, посиди на диване! 
— Ладно... 
    Так, в тревоге и волнении, Закир ждал этот день. С каждым оторванным листком календаря, по мере приближения девятого мая, его сердце впервые за долгое время наполнялось радостью. «Может, наконец, в этот раз надежда сбудется? Поскорее бы настал тот день — пятидесятилетие Великой Победы!..» 
По правде говоря, раньше Закир не любил этот праздник и не ждал его. Но с 1965 года его начали отмечать с размахом, торжественно. Ветераны войны радуются, участвуют в торжественных собраниях, ходят на встречи в школы и организации, получают юбилейные медали. Открывают обелиски, памятники... А он, Закир Насибуллин — все также «пленный и пленный...» 
 В этом году, в начале февраля, его неожиданно вызвали в райцентр — с документами – в военный комиссариат. Он поехал, боясь худшего, но вернулся с поднятой головой, словно заново «родился». Оказалось, президент страны Борис Николаевич Ельцин подписал новый Указ, касающийся ветеранов войны, особенно бывших военнопленных. Подробности этого указа старательно объясняла круглолицая девушка в сержантских погонах и большими чёрными глазами, работавшая там, но Закир так до конца и не понял. 
Не прошло и месяца, как снова пришла бумага из почты села Узяк, но на этот раз сердце его сжалось, и он не решился ехать — отправил Таскиру. Когда дочь вернулась, она обрадовала отца: «Твои документы перепроверили, ждут ответа из архива Узяка», вселилась надежда. 
Мунира выглянула в окно. 
— Вот, две машины подъехали! 
— Наконец-то!.. Среди них есть майор, военный? 
— Есть. 
— Он ли это?.. Сколько звёзд на погонах? 
— Не вижу... 
— Усы есть? 
— Есть! 
— Точно, это он — сам майор приехал. В военкомате он сразу пришёлся мне по душе. Такого человечного, внимательного, почтительного военного, честно говоря, раньше не встречал. 
— Сзади ещё один идёт... с фотоаппаратом! 
— Неужели и журналист приехал? 
     Первым в дверь вошёл энергичный с громким голосом глава сельского поселения Ханиф сын Вафы и, обернувшись, обратился к человеку, идущему за ним: 
— Прошу вас, Дамир Мунирович! 
      В дверях появился человек в чёрном костюме, белой рубашке, при галстуке с достоинством державшийся. За ним вошли - улыбающийся военный, затем председатель Совета ветеранов войны и труда Барый сын Динислама с двумя пакетами и парень с фотоаппаратом. 
— Здравствуйте, мира Вам! —сказал человек в галстуке, оглядываясь по сторонам. — Как поживаете, Закир Гарифзянович, Мунира Нигматулловна? 
— Благодарю, вашими молитвами! — ответил хозяин, пожимая руку. — Проходите, не стойте на пороге! 
— Слава Аллаху — вставила Мунира, указывая на стулья. — Добро пожаловать! Садитесь! 
     Все, кроме журналиста, сказав «спасибо», сели. Только человек в галстуке остался стоять. 
— Мы приехали поздравить вас с праздником — 50-летием Великой Победы! — начал он. — Я заместитель главы района Мазитов, Дамир Мунирович! 
     Тем временем глава сельского поселения взял у Барыя два пакета и поставил их рядом со столом, на табурет. 
— Эти праздничные подарки вам—уважаемый Закир-абый и Мунира-апа! 
— Разрешите, товарищ военком! — обратился Мазитов к военному. Майор вышел вперёд. 
— Федеральный закон «О ветеранах» был принят Государственной Думой 16 декабря 1994 года. Президент страны Борис Николаевич Ельцин подписал его в январе 1995-го, и теперь военнопленные Великой Отечественной войны получили равные права с ветеранами войны. Разрешите, Закир Гарифзянович, вручить вам этот важный документ! 
Все захлопали в ладоши. Майор, вручил удостоверение в руки хозяину, крепко пожал его руку. Глаза Муниры наполнились слезами. 
— К моменту окончания войны у Третьего рейха, или, иначе говоря, гитлеровской Германии, было более 14 тысяч концлагерей и их филиалов. С 1937 по 1945 год через них прошло 18 миллионов узников из европейских стран, из которых 11 миллионов погибли от голода, пыток, болезней и медицинских экспериментов, — продолжил военком. — В «Бухенвальде», где вы находились в плену, например, погибли от голода, пыток, различных болезней, медицинских экспериментов 56 тысяч заключённых — представителей 18 национальностей. Вы, Закир Гарифзянович, один из тех героев, кто вынес на своих плечах весь ужас этой трагедии, и в то же время — живой свидетель! Разрешите ещё раз поздравить вас с 50-летием Великой Победы! 
— Большое спасибо, товарищи! — сказал Закир, снова пожимая руку майору. — Простите, волнуюсь… 
— Ничего, ничего, не волнуйтесь, — сказал Ханиф сын Вафы, — в конце концов справедливость восторжествовала! 
— Барый Динисламович! У вас, наверное, тоже есть что сказать? — обратился Ма;итов к невысокому мужчине. 
— От имени районного Совета ветеранов поздравляю вас, дорогой земляк! Желаю вам и Мунире Нигматулловне здоровья, долгих лет счастливой совместной жизни! С праздником! 
— Спасибо!.. 
— Благодарим нового военного комиссара, майора Ирека Зиннуровича! Он недавно вступил в должность, но уже помог второму ветерану восстановить законные права, — сказал заместитель главы района, пожимая майору руку. — Кажется, фамилия того ветерана была Мухтаруллин? 
— Да, да, — подтвердил Ирек сын Зиннура, затем повернулся к Закиру. — Может, вы его знаете? 
— Мухтаруллин?.. Знакомая фамилия, вроде бы где-то слышал, но… не могу вспомнить, — сказал Закир, задумавшись, и… его «волосы встали дыбом». «Мухтаруллин?.. А-а-а, как же он может не знать, он знает его, не видел, но слышал. Когда меня арестовали в городе, следователь, старший лейтенант, часто повторял эту фамилию. Да, да… Это тот самый, кто написал донос: "Сам видел, как Закир, надев фашистскую форму, агитировал вступать в легион!"» 
     Закира до сих пор била дрожь, в горле пересохло. Чтобы поскорее отвлечься, он торопливо обратился к майору: 
— Спасибо, сынок, большое спасибо! Будьте здоровы!  - сказал он торопливо.
     Снова раздались аплодисменты. На этот раз к ним присоединилась и Мунира. Молчаливый коренастый журналист с приятным лицом, бесшумно перемещался по комнате, делая снимки и что-то записывая в блокнот. 
— Прошу вас, уважаемые гости, чай… 
— Нет-нет, Мунира апа, не беспокойтесь, — вежливо отказался глава сельского поселения, — нам в Узяке много ветеранов надо поздравить. Спасибо от всего сердца! 
       Гости, шумно переговариваясь и смеясь, вышли. 
— Сколько лет я жил с клеймом «предателя», страдая несправедливо, — прошептал Закир, как только они ушли, поднимая удостоверение. — А вот оно — доказательство! Печать, подпись… Наконец, хоть умру… 
— Тс-с-с, не говори так! — сердито оборвала его Мунира, не любя такие слова старика. — Чтоб не совпало это со временем, когда Всевышний Аллаха скажет «аминь»!   
     Уже на следующий день из школы села Узяк пришли две школьницы, две сестры-ученицы. Готовясь к празднику, они собирали сведения о ветеранах войны и тыла. Старшую из сестёр звали Лилия — она училась в седьмом классе, младшая, Ильмира, только закончила - первый класс. Закир лежал, отдыхал, хотел было подняться, но Мунира остановила его. 
— Лежи, слушай, душенька моя… 
     Школьницы задали много вопросов. 
— Дети, мы видели то, что и вам не пожелаешь! — сказала Мунира, вспоминая молодые годы. — Особенно военные… Разве такое забудешь? 
— Вы учились в школе? 
— Да, я окончила семь классов, а дедушка Закир — учительские курсы. До войны он преподавал в школе села Узяк. Мы и в пионерах, и в комсомоле состояли. 
— Дедушка Закир до войны детей учил? — удивилась Лилия, не отрывая глаз от блокнота. — Нигде об этом не написано. 
— Всего два года проработал, наверное, забыли… 
— А вы сами чем занимались, бабушка Мунира? 
— После школы бралась за любую работу. Во время войны, когда все мужчины ушли на фронт, не осталось дела, которого бы не делали. По вечерам вязали носки и варежки для солдат, сушили картошку… В колхозе жали рожь, пололи горох, заготавливали сено, вязали снопы, рубили лес, коров и быков запрягали, пахали землю на коровах и быках, боронили, сеяли, жали. 
— На… коровах и быках пахали? — Ильмира растерянно посмотрела то на Муниру, то на сестру. — А… лошади? 
— Когда война началась, самых крепких и выносливых лошадей забрали на фронт, дочка, — сказала Мунира ласково погладила Ильмиру по спине. 
— Интересно, я думала, на войну только люди уходили, — сказала Лилия, что-то записывая. — Расскажите ещё, бабушка Мунира. 
— Ещё?.. Весну, лето и осень ждали. После посевной в полях созревали разные полезные травы, в лесу - ягоды, грибы. Если сказать, что вся моя жизнь прошла на ферме — не ошибётесь: до пенсии работала и дояркой, и телятницей. 
— Моя бабушка… написала, что они ели «лебеду, крапиву, конский щавель, жёлуди, сныть», — прочитала Лилия из блокнота. — А вы? 
— И лебеду не забыли… 
— А что ещё?
– Картошку, что осталась закопанной с прошлого года. Такие же, как вы, дети весной, в грязи, в лаптях, отмораживали ноги, копались в холодной земле, искали клубни – если находили, старшие пекли из них лепёшки. 
– Интересно... Когда мы сажаем картошку, такие гнилые собираем и выбрасываем. 
– Ох, девочки мои, детки... Картошка во время войны была нашей главной едой. Осенью, как я уже говорила, лучшие клубни мы чистили и сушили – отправляли на фронт. А чтобы на следующий год было что посадить, мы вырезали только глазки. Глазки, чтобы не сгнили, обмакивали в золе и берегли до весны, а потом сажали. Многие в те годы... 
     У Муниры в горле встал ком. «Ой, Аллах... Разве можно рассказывать этим детям правду о том, что мы видели тогда?.. Голод, нищета... Лампы есть, а керосина нет. В деревне было всего две "чёрных бани" - землянки для мытья. Одна из них была у нас во дворе. Мы бросали в печь дрова, солому и мыли там детей. В домах – тараканы, клопы, вши, блохи. Упаси Аллах!.. Страшно: сколько наших ровесников, односельчан, детей, погибло от голода и болезней. Говорили, что некоторые семьи, чтобы выжить, ели крыс, кошек, собак... Было и такое... Нет, нет, как я могу рассказывать этим двум малышам об этих ужасах, этих трагедиях... Нет, язык не поворачивается...» 
– Я люблю есть варёные яйца, – прервала тишину Ильмира. – А куры и петухи во время войны были, бабушка? 
– А-а-а, были, дочка, некоторые держали, – отвлекаясь от тяжёлых мыслей, ответила Мунира. – Но их было мало – кормить было нечем. Яйца тоже собирали и отправляли на фронт... 
– Бабушка, а вы во время войны телевизор смотрели? – не унималась Ильмира. – А я люблю мультики смотреть. 
– Тихо сиди! – строго сказала старшая сестра. – Тогда в деревнях не было ни электричества, ни даже радио. 
– В центре села Узяк, на столбе висел большой репродуктор, – вспомнила Мунира. – Люди собирались там, чтобы послушать последние новости. Сводки с фронта передавал мужчина с сильным голосом – по-русски. Позже мы узнали, что его фамилия – Левитан. Там же я услышала сообщение о Победе. 
– Бабушка, а тогда в домах газ был? 
– Ох, дочка, мы и слова такого не слышали. Слава Богу, сейчас и дом газом обогреваем, и еду на нём готовим. А во время войны людям даже рубить деревья в лесу запрещали. Только сухие ветки собирали упавшие. Дров не было – коровьим навозом топили. 
– Коровьим навозом? – Ильмира сморщилась и повернулась к сестре. – Фу, гадость… Он же вонючий! 
– Собирали только высохший, вчера бабушка Замзамия тоже рассказывала, – сказала Лилия, показывая на блокнот. – Вот, я даже записала. 
– И его надолго не хватало, – продолжила М;нира, снова погружаясь в воспоминания. – Многие в зимние холода стаскивали солому с крыш и топили ею. 
– Крыши… они были покрыты соломой? 
– А ваш дедушка тоже участвовал в войне? – спросила Лилия, не обращая внимания на вопрос сестры. 
    Закир, слушая и тут же достал из-под подушки своё удостоверение. «Хорошо, что дети пришли сегодня, – обрадовалась Мунира. – Если бы пришли на несколько дней раньше, что бы мы ответили на этот вопрос?» 
– Да, да, дедушка тоже… воевал! – сказала Мунира, забирая у Закира документ. – Вот, посмотрите, дети! 
   Лилия внимательно изучила удостоверение, поворачивая в руках, и начала что-то записывать в блокнот. Мунира поправила одеяло Закира, пригладила ему волосы и дала лекарство. «Пусть хоть этот документ поднимет ему настроение!» 
    На прошлой неделе, когда у него снова прихватило сердце, они срочно вызвали скорую помощь из райцентра. Врачи прописали два вида лекарства. Но сколько ни уговаривали, Закир отказался ехать в больницу, упёрся наотрез. «В прошлом году лежал в феврале – всё равно толку не было…» 
– Я записала, – сказала Лилия, показывая в блокнот. – Насибуллин Закир сын Гарифзяна, ветеран… А почему у вас на доме нет красной таблички? – спросила она, глядя на Муниру. – У нас на улице, пока был жив Исмагил-бабай, на стене висела надпись: «В этом доме живёт ветеран Великой Отечественной войны Исламов Исмагил сын Вафы». 
– Прикрепят, дочка, прикрепят… Пока дел много… – оправдалась Мунира, взглянув на Закира. Он тихо кивнул, будто говорил: «Да, да». – Мы ещё спросим в сельсовете у Ханиф-бабая. 
   Девочки переглянулись и начали собираться. 
– Какие воспитанные, красивые девочки пришли, – сказала Мунира, доставая две шоколадки. – Это вам, детки! Спасибо, что навещаете старших, интересуетесь их судьбой! 
    Девочки, довольные, улыбаясь, и повторяя «спасибо», вышли. 
    Полежав немного в тишине, Закир вдруг заговорил: 
– Мунира, нужно сейчас же ехать на кладбище, - сказал он, пытаясь подняться…   
– Что случилось, душенька моя? 
– Я хотел показать это удостоверение отцу, матери… брату! Пусть знают, пусть увидят… 
    Мунира на мгновение замерла. «С его больным сердцем… как он дойдёт до кладбища? Это ведь целая верста…» 
– Давай, если ты будешь рядом, мы вдвоём как-нибудь дойдём и вернёмся! – настойчиво сказал Закир, словно прочитав её мысли. – Знакомая дорога – столько раз ходили. И лекарства возьмём. 
– Ладно, ладно, – согласилась Мунира, стараясь не расстраивать старика. – Всего верста… 
– А вот в твою родную деревню мы вряд ли уже доберёмся Мунира. 
– В Бишнарат что ли?.. Зачем? 
– Чтобы найти могилы Нурислама и… того… Шакира. И показать им это удостоверение. Из-за этих двух несчастных, тьфу… 
– А почему нет? – подбодрила его Мунира. – Мы поговорим с зятем Фаритом, и на следующей неделе съездим. Я могилу бабушки приберу! 
– На следующей неделе говоришь, душенька? Надо успеть, пока зять Фарит не уехал в Сибирь. 
– Ну что, душенька, пойдём – к нашим предкам! 
   В тот день они прошли путь между деревней и кладбищем вместе, поддерживая друг друга. День выдался ясным – безветренным! Казалось, даже само солнце, восхищаясь ими, ласково провожало стариков тёплыми лучами, пока они шли через поле к погосту. 
    Закир достал из нагрудного кармана свою книжку и опустился на колени у могилы Гульсары. Мунира, смахнув слезу, отвернулась. 
– Вот видишь, справедливость все равно восторжествовала! – прошептал Закир, сдерживая слезы. – Мама, ты можешь гордиться – твой младший сын теперь ветеран Великой Отечественной войны! Из района приезжали, вручили. Не веришь – вот… печать, подпись есть! 
   Такое же «объяснение» произошло и у могилы Гарифзяна. Закир замолчал, проводя рукой по холодному камню с именем отца.   
Но в конце Закир сказал: 
– Мы страдали, старались выжить в немецком плену в разное время, отец. Когда меня мучили в Бухенвальде, когда меня пытали – я часто вспоминал твои рассказы о лагере. Но мне, наверное, было тяжелее. Потому что условия нашего плена – как небо и земля. Как бы ни было, ни каторга, ни ад нас не сломили нас – мы оба вернулись живыми, отец! Хотя, честно говоря, если бы не помощь – антифашистов, которые помогали нам в лагере, чем могли, мог бы в тот же год попасть я в печь крематория.
    Закир долго стоял, склонив голову у могилы Мухамметзяна. Наконец, он начал говорить: - Мы так и не увиделись, брат, как жаль. Может, в «том мире», если «тот мир» есть – встретимся, поговорим…

    В этот момент – о счастье! – у ворот кладбища остановились синие «Жигули». Из машины вышли Таскира с Фаритом и их сын Зариф. Оказывается, они приехали поздравить Закира с Днём Победы! Не найдя никого дома, они в растерянности пришли сюда…
* * *
    «Ладно, пойду, пожалуй!..»
    Мунира, с трудом, застонав, встала на ноги и направилась к воротам. «Вот и старость: даже сосну не навестила».
    Бабушка подошла к могучему дереву у забора…
После Дня Победы, безутешно скорбя о пропавшем без вести Закире и тоскуя по покойному Гарифзяну, совсем измученная Гульсара принесла из леса два сосновых ростка. Один посадила в саду, другой – на кладбище, у могилы Гарифзяна, поливали их. Слава Аллаху: оба пустили корни, окрепли и пошли в рост. Гульсара, казалось, нашла в них самых близких людей – мужа и сына – гуляя во дворе, она ласкала «Закира», а когда приходила на кладбище – «Гарифзяна», разговаривала-делилась секретами с ними. «Понимаешь, дочка, как же мне легко на душе становится, - говорила она Мунире по вечерам. – Словно вижу их и разговариваю…»
А Мунира разве не любила эти сосны?.. Вот и сейчас: Закир мой, кровиночка моя, будь терпелив – душа и сердце чувствуют, жди, скоро! - говорила она, гладя морщинистыми руками по шершавой коре сосны. – Вот и сегодня я вышла навестить тебя. Но… мне ещё версту пройти!..  Прошу у Аллаха терпения и сил!..»
Дойдя до ворот, Мунира обернулась, взглянув на сосну.
«Столетнее дерево! Это наша последняя встреча… а может, и прощание – кто знает?.. Спасибо тебе! Вот уже пятьдесят лет ты украшаешь деревню, шумишь листвой…»
Мунира, вышла на улицу, сделала несколько шагов, затем, схватившись за грудь, опустилась на скамью, которую когда-то Закир выковал и украсил для неё.
* * *
– Эй, красавица, горло пересохло, нет ли у тебя воды? – крикнул парень, поправляя пояс. 
Девушка, проходившая мимо, будто только и ждала этого, сразу остановилась, услышав его голос. 
– Конечно есть – айран найдётся! 
– Айран? 
Парень бросил косу и шагнул к девушке. Перед ним стояла незнакомая красавица с изогнутыми бровями, густыми черными волосами и глазами, в которых, казалось, отражалось само небо. Легкие ямочки на её щеках придавали лицу особенное очарование. Их взгляды встретились – всего на миг, но этого хватило, чтобы сердце замерло. 
Девушка быстро опустила глаза и, стараясь не дрожать, начала наливать айран. Парень нетерпеливо облизнул губы. «Когда же она наполнит кружку, когда протянет её...» 
Красавица, то ли смутившись, то ли по другой причине, отвернулась и протянула сосуд. Парень схватил не саму чашку, а её руку – и резко притянул к себе. Девушка даже не успела понять, что произошло: широко раскрыла глаза и уставилась на него в удивлении. Их взгляды снова встретились. 
Перед парнем стояла та самая девушка, которую он искал в мыслях днём и ночью, о встрече с которой только мечтал – словно сказка стала явью. Он не мог оторвать от неё взгляда, потеряв дар речи. 
– Отпустите... – наконец прошептала она, с трудом шевеля своими алыми губами. – Чтобы никто не увидел, чтобы не сглазили. 
– Мы же в поле! – тихо ответил парень, чувствуя, как сердце бешено колотится. «Что это со мной?..»
– Хотя бы попробуйте айран сначала! Вы ведь гость!.. 
«Гость?..» Значит, она знала о нём? Он и раньше бывал в этой деревне – у деда с бабкой, ещё мальчишкой. А прошлым летом косил здесь сено. Но эту «луговую фею» видел впервые. 
– Неужели не помните?.. «Мы встречались в прошлом году у реки», —сказала девушка, странно улыбнувшись. – Вы поили коня, а я воду набирала... 
– Да, да! – Закир вдруг оживился. – Вспомнил. Только тогда... там была совсем маленькая девчонка. Я помогал наполнять вёдра. 
– Та девчонка... это была я! 
– Пречист Аллах, тьфу-тьфу, не сглазить бы. 
– Да пейте же! – нетерпеливо сказала девушка. 
    Закир, покорившись предложению красавицы, взял чашку с айраном и залпом выпил до дна. 
– Ещё, – сказал он, облизывая губы. 
– Нет уж. Девушка застенчиво опустила голову. – Осталось только на донышке. 
Парень даже не успел открыть рот, как она, смеясь, побежала по лугу в сторону деревни. 
– Как тебя зовут, а? – крикнул он вслед, сделав несколько шагов. 
   Словно только этого и ждала, девушка внезапно остановилась. Прошло мгновение. Ее имя теперь интересовало не просто из любопытства – юношу, всей душой и сердцем потянулся к ней, с нетерпением ждал ответа. А она… в этот момент ясно осознавала: вот он – переломный момент, когда решается судьба. Но отступать было некуда – ведь она ждала этой встречи целый год, изнывая от тоски! 
– Меня зовут… Мунира! 
– А я – Закир! 
– Знаю, вы внук Габдуллы-бабая, учите детей в начальной школе села Узяк! – крикнула она и, рассмеявшись, зашагала к деревне. Через несколько шагов обернулась: 
– Принести ещё айрану, Закир? – снова крикнула она, смеясь, и вдруг прикрыла рот ладонью. Как же она осмелилась обратиться на «ты» к тому, кого тайно любила? Но… Закир первым перешёл на «ты». Это «разрешение» сладким мёдом растеклось по сердцу Муниры. Поэтому она улыбнулась, будто разговаривала со старым знакомым: 
– Наши деревенские парни, колхозники, косят сено у озера. Им тоже айран нужен. Подожди, Закир, скоро вернусь! – и пошла к деревне. 
– Да, да, – кивнул парень, порывисто шагнув вперёд. – Не задерживайся!.. 
– Ладно! 
– Смотри, Мунира! Если не придёшь… пущу «сватов» вдогонку… 
Уже издалека донёсся её звонкий смех, эхом разнёсшийся по лугу. 
Тот самый Закир, что ещё недавно безмятежно косил траву, а теперь стоял, провожая взглядом самую дорогую ему девушку, будто в дальний путь. Удивительно! Чем дальше уходила Мунира, тем теплее становилось в груди, будто искры волшебства пробегали по телу. Теперь даже шелест травы, луговые цветы, непрерывное стрекотание кузнечиков - все звучали для влюблённого юноши совсем иначе. 
Что это со мной? Точно, как ясный день грянула молния!.. 
Парень остро заточил косу, плюнул на лезвие и, вдохновлённый, с новым рвением продолжил работу. Вокруг разливался аромат свежескошенных луговых трав и цветов. Всё ещё опьянённый неожиданной встречей, Закир, долго не мог прийти в себя. Не жалея сил, косил и косил, с нетерпением ожидая возвращения Муниры – этой девушки, которую судьба подарила ему так неожиданно… 
* * *
Бишнарат – большая деревня со своим Сельсоветом. Колхоз носит имя Фрунзе.  Расположен в двадцати верстах от села Узяк, у подножия гор. Это место, где родилась Гульсара – здесь живут её мать Гульджамал и отец Габдулла. Несмотря на свой преклонный возраст, они держат коз, а потому до лета нужно заготовить достаточно сена. Раньше этим занимался сам старик Габдулла, но в прошлом году, заболев, он отправил весточку в Ишнарат: «Состарился, не приедет ли внук помочь?» Закир тогда только устроился работать в школу. В тот же день запряг Жиренкая и отправился прямиком в Бишнарат. 
В этом году ситуация повторилась. Школьные каникулы в разгаре, погода стоит прекрасная – ни дождинки! Самое время заготавливать сено… 
 А Мунира – сирота, выросшая на попечении бабушки Мамд;хи. Её отец, Нигматулла, служил старостой при царской России. Видно, у него были враги – кто знает, почему – но ещё в 1924 году он вынужден был покинуть родную деревню, забрав жену и четверых детей. Только младшую, двухлетнюю Муниру, бабушка буквально вырвала из рук и оставила у себя. Ушли они ночью, в темноте – и судьба их до сих пор неизвестна. Впрочем, в те времена многие семьи бесследно исчезали… 
  Мунира выросла красивой, бойкой, доброй и трудолюбивой! В этом году, словно по воле Аллаха, она вдруг вытянулась, даже грудь округлилась, придав статности. 
У Закира в Бишнарате работы ещё много. Нужно не только скосить сено и высушить его, но и перевезти в деревню, уложить на сеновал деда. Жиренкай и телега тоже здесь – все под его присмотром. 
Вернувшись с луга, Закир быстро умылся, перекусил и вышел на улицу. Сделав несколько шагов, остановился и оглядел свою одежду. Старая рубаха, поношенные штаны… Хорошо хоть обувь выглядят сносно. Кто бы мог подумать, что всё так выйдет? Одежду, в которой он ходит в школу, осталась дома, с собой не взял. Как же он появится перед Мунирой в этой… рабочей одежде? Эх, есть ли другой выход?..
Прекрасный летний вечер. В здании бывшей мечети с обрезанным минаретом теперь клуб. Молодёжь собирается там. «А Мунира придёт? Ведь я не спросил, - выйдет ли она после того, как принесла айран? Или уже давно сидит внутри?..» 
У входа стояли трое парней. Закир поздоровался со всеми за руку и прошёл внутрь. Несколько девушек сидели за столом, листая книги и газеты. На стенах – размещены плакаты и лозунги. В этот момент Закир заметил Муниру в окне и вышел ей навстречу. На улице он ловко поймал её за руку и увёл за собой. Сзади послышались свист и смех парней. 
Некоторое время они шли молча. Наконец Мунира вдруг спросила: 
– А когда вы возвращаетесь в Ишнарат? 
– Из Бишнарата в Ишнарат? 
    Оба рассмеялись. 
– Если честно… если дождя не будет и сено хорошо просохнет, то послезавтра… 
– Эх, пусть бы дождь пошёл! – воскликнула Мунира и, словно ребёнок, припрыгивая побежала вперёд. Вдруг остановилась, прикусив губами кончик платка, отвернулась и несколько раз хлопнула себя по губам. – Вот, язык мой – враг мой… 
    «Кажется, не хочет, чтобы я уезжал, – подумал Закир, довольно улыбаясь. – Или я неправильно понял?» 
    Они шли, взявшись под руки, болтая о чём-то, и незаметно вышли к окраине деревни, а затем направились к реке. Ночь была ясной. На небе мерцали бесчисленные звёзды, а на горизонте сияла полная луна. 
    Парень с девушкой повернули назад. Едва они зашли на улицу, как перед ними возникли две тени. Лица разглядеть было трудно, но оба парня оказались на голову выше Закира. 
– Так это и есть наш «учитель-грамотей»? – проговорил один из них, кивнув в сторону Закира. – Смотри-ка, смотри, как он нашу Муниру заворожил! Уже и под руку держит? 
   Мунира встала между Закиром и парнями. 
– Шакир, не позорься! 
– Мунира, помолчи, тут мужчины разговаривают. 
– Нурислам-абый, – обратилась она ко второму парню, – ты же мне родственник… 
– Родственник, говоришь? Родство, это как, нашему забору двоюродный плетень, да, - прервал Шакир, похлопав Нурислама по плечу. – А мы с ним – самые близкие, неразлучные друзья, верно? 
   Нурислам откашлянул, но не поддержал. 
   Мунира сжала кулаки: 
– Тогда я сама с вами разберусь! – и сделала шаг к Шакиру. 
   Закир мягко отвёл её назад, в более безопасное место. 
– Шакир, пошли, – наконец сказал Нурислам, указывая на дом напротив. – Ты что, струсил что ли?..  – Вон, бригадир Фатих абзый вышел из дома. Мне нельзя попадаться ему на глаза, сам знаешь, я же работаю в районном комитете комсомола!
– У тебя сегодня не выходной? 
Нурислам всё упорно молчал. 
– Фатих абый уже вилы поднял, пошли, пока не заметил. Если разозлится – пиши пропало! – его уже не остановить. 
– А если я… ещё раз увижу тебя с Мунирой?.. Видишь этот, кулак, скрученный в пять пальцев? 
   Шакир, сжав кулак, сунул его прямо перед лицом Закира. Но гость ловко перехватил его руку, резко вывернул и повалил на землю. 
– Хватит, прекратите! – рявкнул Нурислам повелительным тоном. 
– Кто здесь? – крикнул Фатих, ускоряя шаг. – Спать не дают: забыли, что завтра на работу с рассветом? 
  Шакир с Нурисламом тут же испарились. 
– Фатих абый, это я, – смущённо произнесла Мунира. – А это гость – Закир, внук Габдуллы-бабая! 
– А-а-а, здорово! – сказал Фатих, протягивая руку. – А те, кто были? Опять этот Шакир? Петух драчливый! 
– Он самый: как тень за мной ходит. 
– А второй, кажется, Нурислам?.. Комсомолец, называется! 
– Да: как ложка с чашкой, не разлей вода. 
   Фатих снова пожал руку Закиру. 
– А ты, парень, внук Габдуллы-бабая, не поддавайся – будь осторожен: у Шакира ни Аллаха ни совести! Идите спать, будет спокойнее. 
– Спасибо, Фатих абый, и вам спокойной ночи! 
   Мунира, торопливо под руку, поспешно повела Закира по улице. 
– Вон тот дом за переулком – Шакира, – указала Мунира, слегка подталкивая его. – А Нурислам абый живёт вон там, на краю, у моста. 
– А это – наш, – пошутил Закир. 
– Знаю, – улыбнулась Мунира, - кивнула на небольшой дом с соломенной крышей напротив. – Я там живу. 
    В этот момент со скрипом широко распахнулась дверь. 
– Бабушка вышла меня искать, – сказала Мунира торопливо. – Наверное испугалась: я никогда так поздно не гуляла. 
– Давай провожу, – предложил Закир. 
– Нет, нет, – прошептала Мунира и неожиданно прижалась лбом к его груди. –  Ждала так долго - целый год, дни и ночи напролёт! 
Закир, даже растерялся. «Как это понять?.. 
Мунира резко подняла голову и снова прикусила кончик платка. 
– Ох, этот мой неугомонный язык… 
   Закир всё ещё стоял, не в силах прийти в себя. Мунира торопливо проговорила: 
– Иди, иди, спокойной ночи! – и успела добавить: – Вон, бабушка уже вышла на улицу. 
– Спокойной ночи!.. 
   У крыльца его встретил Жиренкай, радостно зафыркав. Закир, довольно улыбаясь, подошёл к нему, поднял сваленную траву и забросил на телегу. Погладил коня по шее, ласково потрепал гриву, затем забрался на сеновал и лёг. В доме было душно. В прошлом году он тоже спал здесь. У крыльца – летний загон для коз из ивовых прутьев, чуть поодаль – маленький навес для птиц. Там было закрыто несколько кур и петух. 
   Долго не мог уснуть. «Что за девушка, искренняя, – всё, что на уме, то и на языке. «Я сама с ними разберусь», говорит!.. А эти её последние слова – как понять? «Целый год тебя ждала» – значит, она… А я…» 
   Закир проснулся на крик петуха. 
   Мунира тоже долго ворочалась, не могла уснуть. Сначала лежала, сгорая от стыда за свои слова, сказанные глядя в глаза Закиру. «Что он обо мне подумал? Хорошо, если не решит, что я ветреная…» 
     С первого взгляда влюбилась в того самого Закира. Парень, ещё тогда, на реке, когда он, с едва пробивающимся пушком над губой, чем-то привлёк её – и завоевал сердце юной девчонки. 
     Бабушка начала расспрашивать ещё на пороге: «Кто он, что за парень?» Услышав объяснение, Мамдуха тут же успокоилась. «Слава Аллаху, выбрала парня из хорошей семьи…» Поэтому, когда из Ишнарат приехали сваты, Мамд;ха без лишних слов дала согласие. Закир, взяв с собой отца и мать, приехал за Мунирой уже на следующий день. 
– Вот там, у дома Фатиха, я бы его ножом и прикончил, – позже злобно бурчал Шакир, сидя у своего покосившегося забора. 
– Ты что? – попытался образумить его Нурислам, округлив глаза. – Это же… преступление, опомнись! 
– Ну и что?.. Убью его – Мунира одна останется. Выйду из тюрьмы – всё равно женюсь. А этого Фатиха… 
– О ком ты? 
– О ком ещё – бригадире Фатиха. Эх, вилы он тогда поднял… Покажу я им обоим, где раки зимуют. Рано или поздно этот «учитель-грамотей» снова в деревню приедет… 
     Нурислам ещё с прошлой осени начал замечать, что его друг Шакир, влюблён в Муниру, которая была старше его по возрасту. Этот наглый, самоуверенный парень, учившийся на класс ниже, почему-то в присутствии Муниры терял всю свою дерзость и смелость. В школе, на улице – Шакир робел и не мог выдавить из себя ни слова, и при случайных встречах с Мунирой... Нурислам, жалея друга, пытался намекнуть Мунире, шептал ей разные слова, но всё было напрасно. Девушка уже горела первыми чувствами любви, дни и ночи мечтая только об одном парне. 
     Перед майскими праздниками Закир запряг Жиренкая и поехал в Бишнарат, отвезти продукты деду с бабушкой. «Берегись Шакира, родной, – предупредила Мунира при расставании. – Он с ножом в кармане ходит...» 
      Сначала Закир заехал к родне. Именно в этот момент Шакир выследил его. «Говорил же я.…, вот» 
      Закир заскочил и к бабушке Муниры, передал гостинцы, справился о здоровье, на чай не остался – торопился в обратный путь. Уже на выезде из деревни, у моста, он заметил какое-то движение. Не поворачивая головы, сквозь ветви деревьев почувствовал на себе чей-то взгляд. «Неужели это... тот самый пройдоха и задира Шакир? Надо быть настороже...» 
     Подъехав к мосту, Закир остановил Жиренкая, слез с телеги и заметил верёвку, натянутую поперёк дороги. «Ага...» 
     В этот момент из-под моста, с ножом в руке, вышел Шакир. 
– Покойный отец учил: сильного не бойся, мстительного – бойся, – проговорил он, плюнув в сторону. – Что, поджилки затряслись?.. Забрал мою Муниру – петухом ходил, когда ее увидел. 
– Твоя Мунира? Впервые слышу. 
– Она моя, понимаешь, скотина? Моей должна была быть моей! А ты влез между нами! 
– Мунира никогда о тебе и слова не говорила. 
– А твоего Фатиха абзыя вчера арестовали, слышал? – сказал, ухмыляясь Шакир. – Мешок семян с колхозного поля украл, сволочь, во время посевной попался, нашли у него в сарае во время обыска... 
– Понятно, это ты подстроил! 
– Не лезь в наши деревенские дела. Ладно, сейчас и тебя в ад отправлю! 
   Шакир занёс нож и бросился вперёд. Закир, сам не осознавая, хлестнул парня плёткой, что была в руках – удар пришёлся точно. Тот даже взвыл от боли. Кожаная плётка, попавшая по спине, словно рассекла надвое. Плеть, словно впилась в спину. Закир занёс руку для второго удара... 
– Стой!.. – Шакир швырнул нож, который держал в руке, в воду. – Давай по-мужски, по-деревенски разберёмся! 
    Закир перекинул плётку через спину Жиренкая. «Наверное, Шакир, привыкший лупить деревенских пацанов, даже представить не мог, с какой силой столкнулся?» Перед ним стоял крепко сбитый парень, выросший у наковальни отца, привыкший махать тяжёлым молотом. 
– Начинай! 
– Сам начинай! 
– Давай, попробуй, сунься! 
– Ты бей первым! 
– Ты ведь Муниру увёл. 
– Если бы она была твоей… сама бы сказала. 
   Они кружили на мосту, уставившись друг другу в глаза, то один, то другой замахиваясь для удара. Первым двинулся Шакир, затем Закир… 
   Кругом ни души. Тишина. В другое время редкие путники всё же проходили бы здесь. 
  Шакир, сжав челюсти, вытащил ещё один нож. 
– Прощайся – отправляю в ад! А Мунира… будет моей! 
– Никогда… 
   Когда Шакир замахнулся, Закир резко увернулся и со всей силы ударил кулаком в челюсть. Шакир поскользнулся на краю моста и шлёпнулся в воду. 
– Ты… ты мне зуб сломал… 
   В этот момент на опушке леса показались запряжённые лошади – кто-то возвращался в деревню. 
– Везунчик, – прошипел Шакир, выплёвывая кровь. – Но так просто я тебя не оставлю, «учитель», клянусь! 
   Угрожая, Шакир хромая скрылся в кустах. Закир же отбросил в сторону перегородившую проезд верёвку, вскочил на Жиренкая и продолжил свой путь. Он улыбался и кивал головой, здороваясь с возвращающимися с посевной. 
* * *
    Начала мая 1941 года. Закиру вручили повестку из военкомата. Через две недели – в армию! Учебный год ещё не закончился, но что поделаешь… 
     Накануне отъезда он зашёл в школу попрощаться. Отец, Гарифзян, собрался отвезти будущего солдата в райцентр. 
– Ты не езди! – сказал Закир, обнимая заплаканную Муниру. – Останься с мамой, тебе будет легче. 
— Выдержу! — сказала Мунира, крепче прижавшись к его груди.
Закир, стараясь не показывать волнения родителям, погладил ещё не округлившийся живот своей супруги. 
— Береги нашего ребёнка! Пусть к моему возвращению подрастёт, чтобы я мог подкидывать его к облакам!.. Жди, родная, вернусь!..
     В голове Закира кипели противоречивые мысли: «Что ждёт впереди?.. Суждено ли будет вернуться на родную землю? В Европе война, фашисты всё ближе подступают в нашу сторону — на восток. В народе ходят разные слухи, тревожные разговоры…» 
     Закир крепко обнял мать, поцеловал её в щёку, затем вскочил в телегу. 
— Трогай, отец!.. 
     Сзади слышались только полные боли, идущие от самого сердца слова Гульсары, тихо плачущей: 
— Возвращайся живым и здоровым, сынок! —эти душераздирающие, идущие от самого сердца слова, сливались с приглушенным всхлипыванием Муниры. 
— Подождите, я провожу вас до ворот деревни! 
     Мунира подбежала и запрыгнула в телегу. Они сидели, прижавшись друг к другу, шепча нежные слова. 
— Люблю тебя, родной, — прошептала жена. 
— Я тоже… — ответил он, крепче обнимая её. — Душечка моя… 
     Гарифзян сошёл с телеги, открыл деревенские ворота и повёл Жиренкая за уздечку вперёд. 
— Мунира, родная, возвращайся, — сказал Закир, когда отец закрыл ворота, целуя свою любимую снова и снова. — Береги маму и малыша, ладно, родная? 
— Хорошо, хорошо, — прошептала Мунира, глядя на него влюблёнными, покрасневшими от слёз глазами. — Я обеих сохраню, душечка, не тревожься! 
     Мунира выпрыгнула из телеги. Жиренкай тронулся с места и рысью направился в сторону возвышенности. 
     Когда телега отъехала, и Закир, с размахивающей фуражкой, скрылся из виду, Мунира развернулась и побежала обратно в деревню. 
***
— Не могут эти проклятые жить спокойно, опять играют с огнём. Тьфу, чего ещё не хватает этому Гитлеру? Ведь он уже захватил пол-Европы! — ворчал Гарифзян, погоняя лошадь. — Кажется, Первая мировая война ничему не научила этих немецких несчастных. 
— Отец, а ты ведь никогда не рассказывал? 
— Не хотел проживать заново, сынок. Почти пять лет моей жизни прошли на той германской земле. 
«Как бы “разговорить” отца?» — подумал Закир и, лукаво улыбнувшись, обратился к нему с вопросом: 
— А ты, отец, на той войне… не попадал под отравляющий газ? 
— Какой ещё газ? 
— Ну, я читал, что в той войне, где ты участвовал, немецкие военные впервые применили удушающий газ — хлор. 
— Нет, нет, не попадал. Но командиры много раз рассказывали: из-за него на одном фронте выбыло пятнадцать тысяч солдат, пять тысяч из них погибли — цифры до сих пор помню. Конечно, это было страшно. А ты… откуда знаешь? 
— В Бирске посещал библиотеку, много читал о Германии, о Первой мировой войне. Вот оттуда, отец. 
— Что дальше? 
— Дорога длинная, времени хватит, говорю! 
— Эх, ты у меня хитрец, сынок. Умеешь так подобраться к сердцу. Ладно, слушай… 
     Гарифзян цокнул языком, слегка стегнул Жиренкая плёткой. 
— В начале июня 1916 года мы, трое солдат… нежданно попали в плен из-за одного странного офицера, - начал он свой рассказ. - Подлый был тип, очень подозрительный.
      Сначала нас держали в бараках. Там, до сих пор в голове не укладывается — была высокая мечеть с минаретом для мусульманских пленных. Азан слышал я, не раз читали. Через две недели меня перевели «на службу» к богатому немцу. Работал на ферме, в отдельной комнате поселили. Хозяина велено было называть «герр Хайнеман»! — Гарифзян снова ударив вожжами по спине лошади. — Злой, суровый немец был. Немного говорил по-русски. Этот несчастный, крупного телосложения, и прихрамывающий на левую ногу, любил лично проверять, как идёт работа, и без причины придираться. У него было отдельное место для домашней птицы, несколько загонов для скота, поля, а позже появилась и мельница. В другом конце столовой работали швеи, военную форму шили – помню, на вешалках висели. А мне поручили пасти коров, свиней, овец. Для повседневных дел дали лошадь с телегой. Питаться разрешали мне в столовой. 
     После переезда создали условия для жизни — началась «новая» жизнь для пленного на немецкой земле! В сердце затеплилась надежда вернуться на родину.
      Я быстро приспособился к местным порядкам и работе. Просыпался на рассвете с криком петухов и до завтрака приводил в порядок коровники, свинарники и овчарни. Чистил навоз, стелил свежую солому на дощатый пол, посыпал чистые опилки. Затем наполнял корыта водой, чтобы напоить скот. 
      Я был поражён условиями, созданными для содержания скота в коровниках и на ферме. Всё вокруг ухожено и чисто, стены обработаны известковым раствором, против насекомых используют какие-то жидкости. 
      Обычно, на завтрак давали какую-нибудь кашу, салат и кружку горьковатой жидкости. Хозяйка, фрау Эльза, называла это «кофе». На обед и ужин тоже жаловаться не приходится. 
      Недалеко стоял каменный сарай. Там работал спокойный и терпеливый немец-кузнец по имени Ганс. Лет пятидесяти, крепкий, с мощными руками. Мастер на все руки. Не было такой работы, с которой бы он не справился. Я научился у него чинить дырявые чайники, кастрюли и кувшины. Если ломались инструменты в хозяйстве, механизмы на кухне или в мельнице – все сразу бежали к нему! А если не хватало рук ему, он просил хозяина выделить меня в помощь. Многому меня научил.
     «Вот откуда у отца такое мастерство!» — подумал Закир, улыбнувшись. 
      После обеда меня позвали на конный двор. Хайнеман, раздражённый, с недовольным лицом, стоял рядом со своим любимым Дакаром. Взглянул я – и замер. Вот это конь! Мускулистое тело, статность его, а какая грива, пышная, ниспадающая по обе стороны шеи! Спортивный конь — белоснежный! Даже его длинный хвост, едва касающийся земли, добавляет красоты его величественному облику... 
     Хайнеман был готов жизнь отдать за этого коня! Никого к нему близко не подпускал. Однажды на скачках Дакар споткнулся, повредив ногу, и Хайнеман едва не разбился! Но он не оставил своей привычки: особенно в выходные дни любил седлать любимца и объезжать поля и луга. 
— Не смей даже смотреть на Дакара! — злобно сказал Хайнеман, коверкая русские слова. — Я недоволен! 
     Хайнеман бросил сердитый взгляд и начал отдавать конюху Вольфу приказы. Я удивился: «Может, он ревнует коня, оберегает от сглаза?..» 
    Я-то что: утром приходил, брал рабочую лошадь у Вольф, запрягал в телегу и работал весь день. Вечером распрягал и возвращал обратно. И всё. 
    Позже я узнал, что на дальнем конце фермы Хайнеман разводит породистых скакунов. Рабочих лошадей использовали на мельнице и полях. А Вольф был не просто конюхом — он был образованным ветеринаром. Лечил больных животных, даже кастрировал молодых жеребцов. А подковывать лошадей меня научил Ганс.
     В тот же день Вольф, по приказу Хайнемана, привёл под уздцы старого мерина по кличке Жирон и передал его в мои руки. Он объяснил, что эту лошадь будут держать в коровнике и больше не станут использовать для работы. Я с облегчением вздохнул, и на душе стало легче. Жирон — рабочая лошадь, такой же «батрак», как и я. Почему-то мне сразу захотелось назвать его… Жиренкай. Постепенно мы стали общаться, подружились — и правда, будто между нами возникла какая-то особая связь! Для человека, измученного одиночеством, это было огромным счастьем — я нашёл товарища, друга! На рассвете, когда я заходил во двор, этот бедняга, навострив уши, фыркал и встречал меня… 
       А вот хозяйка, фрау Эльза, вела себя совсем иначе. Красивая, статная, умная и изящная женщина, у неё был лишь один недостаток — она была бесплодна, не могла иметь детей. Видимо, поэтому в ней преобладали сострадание и жалость. Часто, втайне от мужа, она приказывала давать мне больше хлеба и даже кружку пива (она называла этот напиток именно так). Ее предки происходили из царской России. Может, поэтому она ко мне так тепло относилась? 
       До сих пор помню, как я впервые увидел на кухне электрическую лампочку и стиральную машину — был поражён и удивлён! 
— Стиральную машину? — переспросил Закир, глядя на отца. — Интересно! 
— И ты ещё хочешь, чтобы я рассказал обо всей той технике, о приспособлениях, созданных для облегчения человеческого труда? — Гарифзян снова щёлкнул кнутом. — Однажды к нам привели молодого русского пленного по имени Василий. Не прошло и трех дней, как он подошёл ко мне. Смелый, образованный, умный, живой, смышлёный парень, сразу видно! 
— Давно здесь? 
— Уже три года. 
— О-о-о, и ни разу не пытался сбежать? — спросил он. 
— Куда? 
— Верно! — сам себе ответил он и вздохнул. — Но я не собираюсь жить как «раб» у этого хромого немца.
     Ну, а верховой конь — отличный, даже сниться мне! 
— Дакар?.. О-о-о! — Я поднял большой палец вверх, соглашаясь с ним. 
     Тут же от Василия я услышал, что война все ещё идёт, в ней участвует много стран, а царя свергли с престола.
     Он был офицером, образованным — много чего рассказал! Видно было, что он любит лошадей: с первого взгляда, не сводил глаз с Жирона-Жиренкая, гладил его гриву, чистил шею…
      Но Хайнеман с самого начала невзлюбил Василия. Ему не нравилось, как работает, он постоянно кричал на него, доводя до дрожи. 
      Однажды на рассвете появились двое полицейских. Поговорив с хозяином, они направились к амбару. 
      Меня тоже позвали. Понимая, что должно произойти что-то неладное, я опустил голову и пошёл туда. Когда я вошёл, Василия уже схватили за руки. Его ноги беспомощно болтались, не доставая до пола, а тело раскачивалось, как маятник часов. 
— Вчера он пытался пробраться к Дакару! — прошипел Хайнеман. — Кто не подчиняется — того ждёт наказание! 
     Длинный толстый полицейский с острым носом начал избивать Василия дубинкой. 
— Русская свинья! — повторял он с каждым ударом. Второй немец закурил, выпуская кольца дыма, и громко смеялся, наблюдая за этим.
Сначала Василий даже не издавал звуков, но вскоре начал стонать. Я стиснул зубы и невольно всхлипнул. Немец рядом со мной зло ткнул меня дубинкой в спину. 
— Хватит! — приказал Хайнеман полицейскому. — У него много работы, не сделай хуже! 
     Эти слова, кажется, отрезвили и второго немца — они прекратили истязать Василия. Я слышал, что пленных иногда оставляли висеть до рассвета. Но на этот раз Хайнеман приказал: 
— Уведите его! Мне это «животное» не нужен! 
    Гарифзян прервал свой рассказ и щёлкнул языком Жиренкаю. 
— Мерзавцы! — Закир вспыхнул от гнева, сердце его заколотилось. — Эх, будь я там… я бы им показал, чего они не видели! 
— Поберегись говорить так! — Гарифзян сердито дёрнул вожжи. — Тпр-р-р, мальчуган!.. Чтоб не совпали слова твои с часом, когда Аллах скажет «аминь» сынок… 
     Гарифзян слез с телеги и проверил хомут Жиренкая. Если лошадь долго везёт, она устаёт, потеет. А правильная подгонка упряжи помогает удерживать оголовье на одном уровне. Если хомут поднять слишком высоко, он будет давить на шею – горло пережмёт. 
     Гарифзян не поскупился и щедро насыпал Жиренкаю сена на ночь. Пусть ест досыта. Затем смазал колеса телеги. Проверил сбрую: подпругу, уздечку, хомут, поводья, оголовье, удила — каждую деталь. Даже дугу, которую сам согнул из древесины вяза. А Жиренкая и назвать-то ленивым нельзя — он ещё полон сил, готов снова в путь! 
— Но как ты спасся из плена, отец?   Гарифзян вздрогнул.
— Ну-у-у, давай, животное!.. Всё ещё в памяти, сынок... В одно из летнего утра у ворот Хайнемана появились две женщины с повязками Красного Креста, ведя за собой худощавого, невысокого, пожилого мужчину. Нас, семерых пленных-батраков, уже собрали во дворе главного дома. 
— Здравствуйте! — поздоровался тот мужчина по-русски. Из его слов мы узнали, что теперь военнопленным в России разрешено писать письма родным через организацию Красного Креста. Нашей радости не было предела. Фрау Эльза, увидев слёзы в наших глазах, незаметно для других обняла нас и заплакала. А Хайнеман, фыркая, покраснев и надувшись, засеменил и скрылся в доме. 
       В тот же день мы, пленные, переполненные счастьем, писали письма с большой надеждой и верой. До сих пор помню нескончаемый поток слёз. Я написал, что жив-здоров, но работаю слугой у одного богатого немца, исписав весь лист арабскими буквами. 
— Да, — сказал Закир, глядя на отца. — Я видел то письмо в сундуке, но прочитать не смог: нас в школе учили новым буквам. 
      Некоторое время они ехали молча. Потная пена под хомутом и дугой стекала, смешиваясь с дорожной пылью, а Жиренкай все продолжал бежать рысью. Закир, стараясь не показывать виду, украдкой взглянул на отца. «О чём он думает?..» По словам матери, то письмо, написанное в германской земле, дошло до деревни. А вот о том, что на чистой второй половине листа Красного Креста можно было написать ответ и отправить обратно, в деревне никто не догадался и не знал. 
— Даже если ответное письмо не пришло, моя душа всё равно успокоилась, — продолжил Гарифзян, словно читая мысли сына. — Я жил надеждой, что письмо получили и знают, что я жив. 
     В день отъезда, на рассвете, я привёл Жирона-Жиренкея в конюшню. Войдя в загон, обнял его за шею, поцеловал в лоб, снял уздечку и передал поводья Вольфу. А Жирон-Жиренкай словно почуял разлуку: глаза его наполнились слезами... потом он начал метаться по двору, беспокойно фыркая. 
     Хайнеман, наблюдавший это со стороны, явно был недоволен. Он сделал знак тем, кто шёл за нами, словно говоря: «Забирайте их и уходите!» — и зашёл в дом. А Ганс, тот умелый кузнец, проводил нас до вокзала и, когда я сел в вагон, подарил мне свою швейную машинку, что была у него в руках. 
— «Зингер»? — Глаза Закира загорелись. — Вчера мама зашила ею дырку на моих штанах. 
— Она быстро научилась обращаться с машинкой, — засмеялся Гарифзян, погружаясь в воспоминания. — Когда ты родился, она мучилась, шила тебе маленькие рубашки — это до сих пор перед глазами. 
     Гарифзянн сегодня впервые открыл сыну свою «тайну». Раньше он всем, даже Гульсаре, говорил, что купил «Зингер» сам. Потому что в те времена вокруг было много завистников, недоброжелателей и даже «врагов». Мало ли что — если бы узнали, что это «немецкий подарок», чем бы всё кончилось? 
— И что же было потом, отец? 
— В конце концов нас отправили на восток — в Россию. Мы были потрясены тем, что увидели в окнах вагона: голод, нищета, убогость. Богатая жизнь немцев, среди которых мы жили в Германии, даже не шла ни в какое сравнение с тем, что мы здесь увидели. — Гарифзян щёлкнул кнутом лошадь и продолжил. — Еле-еле пережив все трудности, через три месяца я всё же добрался домой! — сказал он серьёзно. — В пути мне пришлось обменять две пары армейских ботинок, отрез ткани, карманные часы и некоторые нужные в хозяйстве инструменты на хлеб и еду. Ни о чём из этого я не жалел: ради возвращения домой, к семье, родным и близким я был готов отдать даже жизнь... 
— Но «Зингер» ... ты всё-таки привёз! 
— Даже если бы я был голым, я бы его ни на что не променял, сынок, — сказал Гарифзян как-то особо. — Когда я забирал у Ганса, думал только о твоей матери. «Трудолюбивый человек не умрёт с голоду!» — говорил немец. — «Научись всё делать своими руками», — посоветовал он. 
— И правда, «Зингер» принёс нам много пользы — соседи, односельчане до сих пор благодарят!.. А вот о нашей любимой Жиренкай ты, отец, никогда не рассказывал. 
— Тебе... было лет четырнадцать, кажется? — спросил Гарифзян, глядя на сына. 
— Нет, пятнадцать, я как раз закончил шестой класс. Ты корову продавать повёл, а потом вернулся верхом на Жиренкае — это до сих пор перед глазами, отец, — сказал он, улыбаясь. — У ворот деревни я ждал, волнуясь. Вдруг вижу — всадник. Сначала не понял, кто это. А когда приблизился — узнал тебя! Ты был в приподнятом настроении, полон сил. Только въехал в деревню — посадил меня на коня. 
— Да, помню... Продал корову и отправился назад. Смотрю — у столба привязан конь. «Эй, да это же Жирон-Жиренкай!.. Да, похожа!..» Я несколько раз обошёл её вокруг. «Смотри-ка, какое сходство — словно близнецы! Рост, масть, стать, повадки...». Оглядываюсь — хозяина не видно. Рядом стоит женщина, а с ней мальчик. 
— А вы не думали продать Жиренкая? — начал я, слегка подтрунивая. 
Женщина растерянно огляделась по сторонам. 
— Вы, кажется, путаете, кличка у коня не такая! — сказала она, не понимая. 
— А могла бы быть— ответил я. 
— А-а-а... 
Мы рассмеялись. 
— Ваш конь... молодой или старый? 
— Не знаю... 
— Раньше-то возраст коня в первую очередь по зубам определяли, — сказал я, вспомнив слова немца Вольфа. — А хозяин, где, кто продаёт? 
— Болеет, не ходит, — ответила женщина, вытирая слезящиеся глаза. 
Я не стал торговаться. Отсчитал деньги, вырученные за корову. Женщина, довольная улыбнулась, сняла с кола уздечку и протянула мне. Обняв «Жиренкая» за шею, я погладил его, затем повёл за повод и растворился в толпе. А ту колхозную лошадь мы в тот же день вернули обратно. 
— Да, всё помню, отец... 
— Тпрру, — дёрнул вожжами Гарифзян, подъезжая к зданию военкомата. 
— Ладно, отец, б-о-льшое спасибо! — сказал Закир, проверяя документы в кармане. — Ты спешишь или подождёшь? 
— Ты о чём? — спросил отец, слезая с телеги. — Как я вернусь, как я покажусь матери, невестке, что я им скажу? Нет, подожду, провожу, а ты иди. 
— Ладно, тогда попрощаюсь с Жиренкаем перед уходом. 
— Да, да, иди: только не опаздывай, военные-то не любят опозданий! 
     С тех пор, как в Европе началась война, Гарифзян ходил мрачный и подавленный. Он чувствовал сердцем, что фашисты снова нападут на Россию, и это его мучило. В деревне все об этом думали, но никто не решался говорить вслух. А гитлеровские войска с каждым днём приближались к границам страны. Кто, как не он, бывший солдат и пленник, понимал, какая страшная, чудовищная беда надвигается? Сердце его сжималось от боли. Кто знал, что ждёт Закира? Беда, трагедия приближалась — она беспощадна! 
Гарифзян, искал место остановиться, повёл Жиренкая вдоль улицы. «Раз Закир сказал, может, и повернуть назад?..» 
       У военкомата уже собралась целая вереница запряжённых лошадей. Но, поискав, Гарифзян нашёл у забора место, где можно было «приткнуться».
     Он отпустил уздечку коня, ослабил хомут, снял дугу, опустил оглобли и, взяв из телеги обильную охапку сена, положил перед своим Жиренкаем. 
— Ешь, малыш, немного остынь, отдохни! Потом отведу к реке, напою досыта, — ласково сказал, погладив коня и огляделся по сторонам. 
     Провожающих было очень много — они уже успели разделиться на группы: кто-то играл на тальянке - гармони, многие пели хором, было и немало танцующих. 
    Ждать пришлось долго. Гарифзян не спешил и правильно делал. До сих пор ему даже в голову не приходило, что сегодня он в последний раз поговорит с сыном Закиром. 
— Здравствуй, земляк! — раздался вдруг чей-то голос, отвлекая его от мыслей. 
— О, Мухаммет, как дела? — Гарифзян спустился с телеги и протянул руку знакомому из деревни Бишнарат. 
— Ничего, спасибо, — ответил тот, — провожаю сына Зиннура. 
— Я тоже… младшего… 
     В этот момент в горле Гарифзяна застрял ком. 
— И невестку с собой привёз? — спросил Мухаммет, прищурив глаза. 
— Где ты её видел? — не понял Гарифзян, наклоняясь к собеседнику. — Может, перепутал с кем-то? 
— Да как же, разве не узнаешь свою невестку? Ту самую девушку, которую растила бабушка Мамдуха? — Мухаммет указал пальцем в сторону лавки. — Только что стояла там. 
     Гарифзян с недоверием посмотрел на Мухаммета. «Невестка? Она же осталась дома, в деревне…» 
А между тем Мунира действительно была здесь. Когда Закир с отцом скрылись за холмом, она, словно очнувшись, бросилась спотыкаясь обратно к матери. 
— Я должна проводить моего Закира! А я… раскисла и осталась, — всхлипывая, она положила голову на плечо Гульсаре. 
— Успокойся, дочка, успокойся! — говорила мать, гладя её по спине. — Разве сам сын не велел тебе не идти? 
— Не сердись, мама, душа не на месте, сердце разрывается на кусочки. После проводов вернусь вместе с отцом. — Мунира перевела взгляд на окраину деревни. — Вон, Тимирджан - абый тоже едет в райцентр, может, они подвезут… 
— Эх, дитя моё! — сказала та, пряча слёзы. — Правильно, дочка, иди, иди, в военкомате найдёшь их!.. 
     Терпеливая, спокойная, добрая Гульсара… Может, и она в этот момент вспоминала свои тяжёлые молодые годы?..  Прижимая к груди не накормленного досыта сына Мухамметзяна, она, наверное, вспоминала моменты, когда провожала Гарифзяна на войну?..
      Вспоминала бессонные ночи, когда пять лет ждала вестей от пропавшего без вести мужа, годы революции, гражданской войны, голода и все пережитые тогда события, ожидая вестей от пропавшего мужа? Разве не величайшее счастье в этом мире — получить письмо от пропавшего мужа и наконец встретить его? Но сердце матери сжималось от боли и раскаяния — она не смогла уберечь сына до возвращения Гарифзяна, сердце ее терзалось и сожалело. Что поделаешь — в те годы многие погибали от голода, а кто-то — от болезней, эпидемии. Не пощадила оспа и Мухаммета, их маленького сына... 
* * *
     Наконец от Закира пришло письмо. «Служу на границе, в Западной Белоруссии, — писал он. — Охраняем склады с оружием и горючим возле аэродрома...» 
     В тот же день, собравшись за столом, письмо перечитали несколько раз и написали ответ. Но уже через две недели на страну обрушилась беда — чёрное горе. Жителей села Узяка и тех, кто работал поблизости, собрали на площади. Все глаза были прикованы к репродуктору, похожему на горшок на столбе. Вдруг из него раздался громкий голос диктора: 
— Внимание, говорит Москва! Передаём важное правительственное сообщение. 
— Граждане и гражданки Советского Союза! Сегодня в 4 часа утра, без объявления войны, германские вооружённые силы атаковали границы Советского Союза. Началась Великая Отечественная война советского народа против немецко-фашистских захватчиков. Наше дело правое, враг будет разбит. Победа будет за нами! 
      Народ заволновался, зашумел, поднялась суматоха. Дети, не понимая, что произошло, зарыдали. Кто-то бросился домой, кто-то — в клуб. 
      Уже на следующий день начали вызывать в военкомат мужчин 1905–1918 годов рождения. Гарифзян, в силу преклонного возраста, в этот список не попал. 
* * *
ПРОПАЛ БЕЗ ВЕСТИ…
      Письмо с сургучной печатью и надписью «Пропал без вести» им принесла почтальон Рахиля, их односельчанка. Это был первый конверт с фронта. После этого в деревню стали часто приходить треугольные солдатские письма. 
      Мунира была на работе. Гульсара, тут же схватилась за сердце и рухнула на скамью. Собрались соседи, «Он же не умер, никто не видел его тела», — утешали они. Но нашлись и те, кто рыдали вместе в голос. 
— Может, и он, как я.… попал в плен? — сказал Гарифзян, желая утешить жену и невестку. — На войне всякое бывает, случаются всякие неожиданные события... 
    Отец произнёс эти слова лишь для того, чтобы успокоить свою душу и близких. «Сейчас ведь век техники, — подумал он. — Кровопролития и жертв, конечно же, будет куда больше, чем раньше...» 
     До сих пор перед глазами. Снаряды кончились, артиллерия замолчала, а враги всё стреляют и наступают. Гарифзян и его товарищи ждут приказа командира — кто в окопе, кто в воронках от взрывов. Вдруг двое солдат выскочили из окопа и бросились в сторону тыла. Неожиданно — земля содрогнулась — рядом разорвался снаряд, и.… когда пыль осела, на их месте осталась лишь глубокая воронка. «Кто теперь будет искать их тела под слоем земли?..» 
     Гарифзяна пронзила дрожь. «А если с Закиром случилось то же самое? Нет, нет... Или удушающий газ?.. Нет, не может быть...» 
     Не прошло и недели, как в деревню пришла скорбная весть: на этот раз погиб старший брат Рахили — Гарай, сражавшийся как герой. 
     Конец августа. Перед рассветом у Муниры начались схватки. Пришлось ночь провести в тревоге, без сна. На рассвете, когда Гарифзян ушёл на работу, Мунира родила девочку. Гульсаре выпало стать повитухой. 
— Пречист Аллах! — воскликнула она, впервые взяв младенца на руки. — Эх, если бы Закир был здесь, как бы он обрадовался... 
— Мама, как назовём ее? 
— У неё уже есть имя — Т-а-с-к-и-р-а! 
— Таскира?.. Красивое имя, мне нравится. 
— Как же может не нравиться… Ведь если перевести с арабского… это «память», «воспоминание».
— Посмотри, мама, ведь она и правда — память о моем душечке! 
— Да, да, дочка, — сказала Гульсара, прижала ребёнка к груди. — С тех пор, как пропал мой Закир... это имя не выходило у меня из головы. 
— А если бы родился мальчик? 
— Не знаю, дочка. Почему-то моя душа, сердце — днём и ночью молили Аллаха именно о девочке. «Продолжение Закира, — радовалась она каждый раз, беря малышку на руки. — Смотри, смотри, глаза точь-в-точь как у моего сына...» 
     Гарифзяну тоже очень понравилось это имя. 
     Конечно, эта девочка стала для всех счастьем, радостью, ниспосланной с небес. Гарифзян тоже часто брал Таскиру на руки и ласкал её. Но сердце матери, потерявшей сына, так и не переставало болеть, ныть... 
***
      В середине весны Гарифзян начал готовиться к поездке. Говорят, разве утке, потерявшей утёнка, не хочется нырнуть в воду следом? И невестка потихоньку приходила в себя: после рождения дочери, хоть и редко, но в ее осунувшемся лице стали проглядываться улыбка. Когда она прижимала к груди ребёнка и, забывшись, смотрела на него, улыбаясь сквозь слёзы, шептала какие-то слова. А вот Гульсара с каждым днём все больше чахла... 
— Может, съездим в Уфу и вернёмся? — как бы невзначай предложил Гарифзян за чаем, слегка отодвинув чашку. — Там вокзал большой, поезда идут во все стороны.
      Вдруг в одном из них... сидит мой Закир? Или хоть кто-то, кто его видел... 
— Закир, в Уфе... что ему там делать? Не знаю, решай сам, ты же отец. 
     Но Гарифзян уже давно и тщательно готовился к этой поездке. «Где ты найдёшь в Уфе тот самый поезд, в котором мог быть Закир?..» Эти слова он сказал лишь для того, чтобы утешить жену. Зато, если Гульсара увидит город, — может, хоть немного успокоится, и ей станет лучше. «Куда ей ехать? Честно говоря, она за всю жизнь и из деревни-то не выезжала...» 
    Первым делом он отправился за советом к председателю колхоза — Ишбулату Мутыгуллину. Они встретились, крепко поздоровались за руки. 
— Какие ветры тебя принесли, Гарифзян-ага? — спросил Ишбулат, отодвигая бумаги на столе. Его левая рука, простреленная в Финскую войну, оставалась неподвижной. — Говори, слушаю! 
     Гарифзянн, не таясь, поделился своими мыслями и переживаниями, которые давно его тревожили. Ишбулат слушал внимательно, не перебивая, кивал и в конце одобрил: 
— Правильно решил, Гарифзян-ага! — сказал он. — Посевную мы закончили успешно, до жатвы ещё далеко. Можете съездить туда и обратно... 
     Ишбулат даже хотел выделить фураж из колхозных запасов, - овёс, но Гарифзян категорически отказался: 
— Накормите лучше этих лошадей, они и так зимой изголодались, — сказал он. — А сено я на дорогу найду, хоть немного травы накосить успею, чтобы хватило только на время поездки Жиренкаю... 
    После этого разговора Гарифзян начал уже основательно готовиться: проверил сбрую, заменил расшатавшиеся металлические скобы на телеге. Эти хлопоты, начатые с целью утешить Гульсару, в какой-то мере зажгли искру надежды и в его собственной душе. 
Услышав о предстоящей поездке, и Мунира просияла.   
 Гарифзян не жалел ни времени, ни сил. Вместе с невесткой они заготовили сено для коров и Жиренкею — на зиму. Заполнив сарай, с рассветом, они с Гульсарой отправились в путь. 
    Мунира, прижимая к груди свою Таскиру, осталась у деревенских ворот, махая им вслед... 
* * *
     Через десять дней Гарифзян и Гульсара вернулись из столицы. Первой новостью, которую Мунира услышала, едва они переступили порог, это были взволнованные слова свекрови. Позже, за чаем, Гульсара рассказывала: 
— Ох, этих поездов там — диву даёшься! — воскликнула она, погружаясь в воспоминания. — Один приходит, другой уходит. На вокзале яблоку негде упасть. В районе Нижегородки сняли комнату, днём общались с военными, успели и по городу походить, и на базар сходить. 
     Но... никаких вестей о моем сыне Закире. Совсем замученные, выбившись из сил, на следующий день собрались уезжать домой. А на рассвете какая-то неведомая сила потянула меня обратно на вокзал. Я поделилась с Гарифзяном, и он тут же развернул Жиренкая в сторону вокзала. По привычке я стала расспрашивать военных, подходя к вагонам. 
— Не видели ли вы моего сына, Закира? «Фамилия Насибуллин...» —спрашивала я. 
      Все только качали головами, отвечали: «Нет». Так, переходя от одного к другому, я подошла к усатому солдату, который курил, прислонившись к стене. 
— Призван в армию в мае прошлого года, 1921-го года рождения. Попал в Белоруссию. А потом началась война... 
     Тут моё сердце ёкнуло — у солдата не было руки по плечо. Он посмотрел на меня и сказал: 
— Нет, мать, прости, я был на другом фронте — и пошёл прочь. 
     Потом я подошла к группе молодых парней. Совсем юные, усы ещё не отросли, терпеливо выслушали, смотрели друг на друга, пожимали плечами и торопливо бежали в сторону вагонов. Мне не хотелось отпускать их, и я побежала следом. Один из них обернулся и крикнул: 
— Мать, мы только сейчас уезжаем на войну! 
     Они, помогая друг другу, забирались в товарный вагон. 
— Вот, возьмите! — протянула я усатому солдату у двери лепёшки, которые пекла для Закира. 
— Что это? — удивился он.
— Может, на фронте… встретишь Закира Насибуллина, сына Гарифзяна… Возьми лепёшки… 
     Последние слова, кажется, не расслышал солдат. Гудок паровоза заглушил голоса, он что-то крикнул, показывая на уши, помахал рукой на прощание. 
     После этого, совсем потеряв надежду, я, измученная, пошла обратно к месту, где ждал мой Гарифзян. 
— А где ты встретила ту цыганку? — нетерпеливо спросила Мунира, жадно ловя каждое слово. — Она тебе на руке гадала или?.. 
— Я же говорила, она карты разложила. Уже всё рассказала, дочка. 
— Я хочу ещё раз услышать про моего Закира, мама, повтори пожалуйста! 
— Раз так просишь — слушай… 
     Мы вышли на площадь перед вокзалом, как вдруг кто-то дёрнул меня за рукав: 
— Матушка! – говорит кто-то, потянув меня за рукав, когда я вышла на привокзальную площадь. - Хочешь, судьбу твою расскажу, развею твои печали? Дорого не возьму! 
— «Судьба?..»
      Я обернулась. Рядом стояла улыбающаяся цыганка с папиросой в зубах. В отчаянии, словно веря в чудо, я кивнула. 
     Она раскрыла карты и сразу сказала: 
— Могилы его не вижу! – говорит она, открыв первую карту. - Сын твой жив, матушка, жив. Война же — нужно ждать. 
— Правда?! — говорю я, пытаясь заглянуть ей в глаза. — Точно, посмотри ещё раз, хорошенько! 
— Карты не обманывают! Жди, матушка, сына своего, жди… 
     Я достала из узелка деньги на груди и протянула цыганке. 
— Спасибо тебе за добрую весть! 
— Деньги…ты слишком много дала, матушка… — только и услышала я ее голос. 
— Жив наш Закир, сын наш жив! Отец, Гарифзян… 
     Собрав все свои силы, я побежала к нему… 
* * *
     Гарифзян, уже начавший волноваться, ждал потерявшуюся жену, гадая, что могло случиться. 
— Сколько раз я её предупреждал: "Не теряйся в толпе!" — подумал он. — Среди такого количества людей чего только не бывает!.. 
      Увидев бегущую к нему Гульсару, он невольно сделал шаг навстречу. 
— Жив, наш сын жив! — прошептала она, прижавшись головой к его груди, и разрыдалась. 
     Гарифзян крепче обнял её, гладя по волосам. 
— Что случилось? Неужели кто-то видел Закира?.. 
— «Я верю им», — сказала Гульсара, прямо глядя в глаза Гарифзяну. — «Они говорят правду!» 
— «Кто?» 
— «Цыгане!..» 
      Гульсара передала слово в слово Гарифзяну слова гадалки без утайки. Весть, проникнув в сердце мужчины, осветила его душу. 
— «Говорил же — он в плену, жив!» — сказал отец дрожащим голосом, сжимая ноздри. — «Быть в плену — это не смерть! Вернётся, если на то будет воля Аллаха!» 
      Гарифзян от радости крепче обнял Гульсару. В этот момент для них не было вести дороже и священнее, чем слова цыганки. Не зря они пришли: мать, потерявшая сына, частицу своей души, казалось, наконец нашла его — на её измученном лице появились искорки улыбки, голос зазвучал твёрже и громче. 
— «Вот видишь, сын мой жив!» — сказала Гульсара, обнимая шею коня. — «Ты же понимаешь, Жиренкай? Ты сам отвёз Закира в райцентр... Хорошо, что мы вернулись сюда, а то уехали бы, не узнав этой вести...» 
       Говоря это, Гульсара надела на коня уздечку, подтянула подпругу. «Вот как она изменилась», — радовался Гарифзян, наблюдая за женой. «Будто помолодела, только бы не сглазить...» 
— Зайдём в лавку, возьмём лепёшек в дорогу, Гарифзян! — сказала Гульсара, поправляя платок и передавая мужу поводья. — Когда вернёмся, созову соседей, родных — устроим вечер, если Аллах позволит! 
— Бери крендели, это диковинка для сельчан! — сказал Гарифзян, желая поднять ей настроение. 
— Я уже купила и маленькие, и большие, — ответила она, радостно улыбаясь. — Ладно, куплю ещё белой муки... 
— А невестке и Таскире дочке — столичные сладости... 
— Хорошо, хорошо, — засмеялась Гульсара. — Обе будут очень довольны, если Аллах позволит! 
С тех пор, как их сын Закир ушёл в армию, Гарифзян ни разу не видел, чтобы Гульсара так радовалась, смеялась и говорила с таким оживлением... 
* * *
      «Вот какие истории случаются на железнодорожном вокзале...» 
      Мунира медленно поднялась с места и пошла по улице. Ах, молодцы же они — не стали сидеть сложа руки, боясь войны и жалуясь, а отправились в долгий путь. «Каким бы тяжёлым ни было время...» 
— «Слава Аллаху, в дороге встретилось много добрых, отзывчивых людей», — с гордостью говорила тогда Гульсара.  И их поездка не оказалась напрасной: они вернулись из столицы совсем другими людьми, изменившимися… А я? А я? Услышав слова цыганки, я как будто бы заново родилась… 
* * *
     А Гульсара не стала долго тянуть и выполнила своё обещание: пригласила соседей и родных на вечерние посиделки. Шёл проливной дождь уже два дня, и все полевые работы приостановились. 
      Сначала привели в порядок дом и двор. На стол постелили чистую скатерть, на лавки — войлок, а на пол — домотканый ковёр без ворса. 
       Мунира с дочкой Таскирой начали печь к вечеру блины - коймак. Маленькой девочке все было интересно: сначала она наблюдала, как в печи горят дрова, потом смотрела, как мать наливает в смазанную маслом сковороду какую-то жидкость и ставила на печь. Вскоре быстро на столе появились эти вкусные угощения. 
— «Ну что, дочка, будешь кушать?.. На, покушай!» 
      Потом мать начала печь большие лепёшки — табикмяк. 
      Первой на посиделки пришла тётя Замзамия. Расспросили о здоровье, и, не теряя времени, она села на табурет и начала вязать шаль из козьей шерсти. 
— И-и-и, как вкусно пахнет! — сказала она, шумно втягивая воздух носом. — Это, наверное, Таскира приготовила, да, дочка? 
      Маленькая девочка, словно понимая, что речь идёт о ней, улыбнулась и крепче прижалась к матери. 
— А где же хозяин, где? — спросила Замзамия, когда все уже собрались. — Или он нас, женщин, испугался?
     Все рассмеялись. Мунира даже вздрогнула. Странное дело: с начала войны она не помнила, чтобы женщины так собирались, смеялись и веселились. С другой стороны, она даже и обрадовалась: нельзя же все время горевать. Вон и Гульсара, с тех пор как вернулась из столицы, будто окрылённая ходит, в ее потухших глазах снова засиял свет. 
— Скоро придёт! — сказала Гульсара, когда смех женщин утих. — «Гарифзян уехал в Узяк, но скоро вернётся, если на то будет воля Аллаха!» 
      На ее последние слова никто не обратил внимания — все были заняты своими делами. Старшие расположились на лавках, молодёжь — на полу.  Мунира хотела связать дочке носки и занялась этим. 
      Завладев вниманием гостей, Гульсара начала рассказывать о своих приключениях в дороге и в столице. 
      Женщины, хотя и слышали эти новости ранее, слушали Гульсару внимательно: кто-то кивал, другие поддакивали, выражая поддержку. 
      Мансура-аби, оказывается, старательно вязала варежки, чтобы отправить на фронт. Даже не забыла оставить дырочку для указательного пальца, чтобы было удобно нажимать на курок. Хотя сидела чуть в стороне от керосиновой лампы, в более тёмном месте, работала так усердно, что иногда включалась в разговор, но пальцы её без остановки вязали и вязали. 
      А Гульсара, собрав все взгляды на себя, рассказывала о дорожных приключениях... 
       Гульнафиса, как и Мунира, вязала носки, стараясь для воинов на фронте. Казалось, её пальцы сами двигались без её контроля. Она успевала даже и на базаре продавать. Так она хоть как-то кормила своих детей. 
      А Гульсара всё не умолкала... 
      Сакина крутила пряжу – так ловко два веретена крутила у себя на подоле! Они вращались-вращались, потом останавливались, а иногда и падали на пол... 
      Фаягуль пряла нить из овечьей шерсти... 
      Наконец Гульсара замолчала. Все оживились и заговорили. 
— Какую радостную весть вы привезли! — сказала ее соседка Сакина. —        Пусть Закир вернётся живым и здоровым, храни его Аллах! 
     Женщины снова зашумели, выражая Сакине свою поддержку. 
— Фаягуль, спой-ка нам «Озата барма дускай» - «Не провожай, друг», — предложила Гульнафиса, когда установилась тишина. 
— Погодите, не спешите! — перебила Гульсара, снова привлекая всеобщее внимание. — Давайте сначала загадки загадаем. Ну, кто знает?.. 
     Нет цвета, нет запаха, 
     И без него нет жизни. 
— Я знаю! — сказала Замзамия. — Но пусть молодые отвечают! 
     Фаягуль в этот момент еле слышно прошептала: 
— Я тоже знаю. 
— Ну раз знаешь, так скажи! — поддразнивала Гульнафиса. — А я не знаю. 
— Вода! 
     Фаягуль огляделась по сторонам, будто говоря: «Как можно этого не знать?» 
— Верно, молодец! — сказала Гульсара. — Слушайте ещё... 
     В тот момент, словно гром среди ясного неба грянул, на улице раздался звук гармони.  - Все в недоумении и удивлении уставились на Гульсару. 
– Наконец-то вернулся мой Гарифзян, – сказала она радостным голосом. 
   Тут же дверь открылась, и, прихрамывая, играя на гармони, вошёл инвалид финской войны Валиулла, живший в Узяке, а за ним – хозяин дома. 
    Молодёжь тут же вскочила, предложив им место. Они обменялись приветствиями, расспросили о делах, немного пошутили. 
– Теперь можно и песни петь! – обратилась Гульсара к Фаягуль. – Я ведь тебя остановила, ты не обиделась? 
– Нет, нет, – ответила та, не скрывая радости. – Раньше мне не доводилось петь под гармонь, это интересно. 
– Вот видишь! – улыбнулась Замзамия. – Только начали искать Гарифзяна, а он сам нас нашёл, и старается угодить гостям. Оказывается, он старался развлечь гостей. 
– Гульсара, моя Гульсара предложила, – сказал он, словно оправдываясь. 
    Конечно, приход Валиуллы, который послушался, пришёл, и поднял настроение своей игрой, стало для всех нежданным событием. Они пели и плясали до упаду. Даже забыли послушать треугольное письмо, которое Уммегульсум получила с фронта от брата. Мунира тоже танцевала. Фаягуль долго соревновалась с ней перекидываясь частушками. Лишь изредка к ним присоединялся Валиулла, подпевая. Звуки гармони, заполнившие маленький дом, заставили всех «забыть» о своих заботах – даже о войне никто не вспомнил. В конце концов все угощались привезёнными гостинцами, и пили горячий чая. 
     Когда Гарифзян провожал Валиуллу обратно в Узяк, уже начинался рассвет... 
***
     Первый снег уже выпал. Во двор вошли председатель колхоза Мотыгуллин и уполномоченный из района. 
– Гарифзян агай, – начал тот после рукопожатия, – дела с вырубкой леса и заготовкой дров идут пока не очень хорошо. 
– Слышал, – ответил Гарифзян, поглаживая Жиренкая по гриве. – Он уже старый, выдержит ли такую тяжёлую работу? 
– Другого выхода нет. Мы постараемся оплатить по справедливости из колхоза... 
   Гарифзян вывел Жиренкая за ворота, потрепал его по гриве и передал поводья Гильмурану, который ждал на улице... 
   Сердце Гарифзяна не обмануло: старый мерин не смог справиться с тяжёлой работой! Через две недели он рухнул там, где таскал брёвна...
    В деревню принесли весть о том, что конь не смог выстоять. Эти слова подкосили Гарифзяна. 
— Я не был рядом, не был! — повторял он Гульсаре. — Если бы увидел, клянусь, не выдержал бы, сам бы там упал и умер… 
***
     Мунира, погруженная в раздумья, дошла до окраины деревни. «У меня есть терпение, дай мне сил, Аллах…»
     Здесь дорога расходилась: направо — к сосновому бору, прямо — к кладбищу. 
      «Вон впереди, как маяк, стоит высокая сосна Гарифзяна. Только она ещё далеко, нужно немного собраться с силами…» 
      Мунира присела на скамейку в тени сирени, что росла у дома Хамитзяна, немного отдохнула и пошла дальше. 
       Вчера, когда ей стало немного получше, она пошла на восточную сторону кладбища попрощаться, где, обняла надгробие и сосну Гарифзяна, помолилась и вернулась. 
       Слава Аллаху, хоть отец был рядом — из ничего создавал всё. Не просто выполнял работу, а вкладывал в неё душу. В те времена ни у кого не было ни швейной машинки «Зингер», ни сепаратора для молока. Люди приезжали из Узяка и других деревень, чтобы заказать одежду или отделить молоко. Правда, из-за этой немецкой машинки Гарифзяна чуть не арестовали. Когда доярки собрались на ферме, кто-то сказал: «У Гульсары-апы, когда она дочери платье шила, машинка сломалась, Гарифзян-агай нахваливая ее быстро и починил». А инвалид Гимран донёс об этих словах в НКВД. Уже на следующий день в Ишнарат приехал молодой милиционер. Но народ встал на защиту, а сельсовет и председатель колхоза тоже заступились за Гарифзяна, упомянули, что он шил рукавицы для фронта, и «дело» пришлось закрыть. 
        Старики, женщины, дети — все в деревне ходили в одежде, сшитой Гульсарой. А «Зингер», если честно, отличная машинка: на ней можно было шить и шёлк, и тонкий крепдешин, и бархат. Из трёх вещей — шаль или шубу, а если нужно — и тёплое одеяло! 
       Гарифзян не брал денег с многодетных и бедных семей. «Нам хватает: есть во что одеться, не голодаем», — часто повторял он. 
       С начала войны, он заметно сдал: сгорбился, на лице и вокруг глаз появились морщины, волосы поседели. Стал избегать разговоров, замкнулся. История с «Зингером» тоже ударила его по сердцу. А после случая с Жиренкай и вовсе слег. Совсем устав, измучившись, покинул Гарифзян этот светлый мир.
       Неподвижно лёжа на лавке, он бредил своими сыновьями Мухамметзяном и Закиром, а также конями Жироном и Жиренкай.
       Через полгода, в середине апреля, Гарифзян покинул мир живых. 
       Не прошло и месяца, как пришла Победа!.. Эту новость диктор объявил по репродуктору на площади села Узяк. Мунира тоже была там. 
       Приказ Верховного Главнокомандующего 
       Маршала Советского Союза И. Сталина от 9 мая 
1945 года № 369: «8 мая 1945 года в Берлине
представители германского верховного
командования подписали акт о безоговорочной
капитуляции германских вооружённых сил.
Великая Отечественная война, которую вёл
советский народ против немецко-фашистских
захватчиков, победоносно завершена, Германия
полностью разгромлена...» 
   
Молодые и старые, вернувшиеся с войны израненные мужчины, девушки, дети — все собрались у сельских ворот с красными флагами, празднуя. Но Закира среди них так и не было...
Через несколько дней во дворе и на кладбище появились молодые сосны...
* * *
— Почему ты не покончил с собой? «Почему не бежал?» —грубым голосом спросил крупный майор с большим носом, сверля взглядом. — Оправдывайся, рядовой!
Закир, чьи нервы уже были окончательно расшатаны в Бухенвальде, весь затрясся. «Там были палачи, мучители... фашисты! А эти ведь свои — сотрудники следственного отдела "СМЕРШа"! Но как же они поступают...»
В голове Закира роились тяжёлые мысли. Действительно, среди пленных были разные люди: и настоящие патриоты, и предатели, и те, кто перешёл в легион "Идель-Урал" или присоединился к власовцам. Их нужно было как-то выявлять, разоблачать...
— Рядовой!
Закир вздрогнул.
— Из Бухенвальда бежать было невозможно! — ответил он, взяв себя в руки.  — Но ты же попал туда не сразу! До этого ты скитался по другим лагерям, дезертировал с войны! Говори правду: как попал в плен? Почему не бежал?
— Я же рассказал, объяснял уже, — сказал Закир, чувствуя взгляд прищуренных уставившихся на него глаз. — Рядом разорвалась бомба, был без сознания. Из раны кровь обильно текла... Потом попытались бежать: из пулемёта расстреливали, танком давили, товарищ майор.
— Это мне известно — читал в деле. — Офицер ходил взад-вперёд.
— Мне нужны новые сведения. Фамилии предателей? Кто усердно помогал фашистам?.. Вспоминай, рядовой!
Закир — будь у него сейчас оружие в руках! — ей-богу, застрелился бы или попытался сбежать. Сколько раз он уже слышал эти бессмысленные вопросы!
— Я знаю членов подпольного Центрального комитета, организованного в лагере. Мы, военнопленные, готовились под их руководством поднять восстание.
— Восстание? В лагере?.. А где доказательства, и свидетели?
— Если бы... эти руководители остались живы?..
— Так, где же они?.. Уведите его! — приказал майор конвою, стоявшему у двери. — Кто следующий, вводите!
Закира вывели во двор. Стояла осень, дул холодный ветер. Мелкий колючий дождь со снегом моросил.
— Земляк, это ты что ли?..
Закир повернулся на голос. Было темно. Лишь в тусклом свете лампы, свисавшей со столба, он разглядел, как конвой вёл кого-то. Но разве узнаешь?.. Не успел - его самого развернули и повели в другую сторону. Это был особый саецлагерь: здесь строго запрещалось разговаривать, общаться, переписываться с родными.
«Кто это крикнул? Земляк, что ли?..»
*  *  *
В конце ноября по деревне поползли слухи: «Закир жив, но в лагере, проходит проверку».
Эта новость быстро дошла и до Гульсары.
— Что?.. Закир мой, сын мой, жив, в лагере под следствием, ты сказала? — Гульсара схватилась за грудь, пошатнулась, опустилась на лавку и зарыдала в голос. К ней присоединились Мунира, а затем и её дочь Таскира. Со стороны было очень трудно понять, почему эти женщины плакали. Вскоре Гульсара словно очнулась и уставилась на Муниру покрасневшими глазами. — Кто, кто его видел? От кого ты узнала?
— Милиционер, приехавший из райцентра, проболтался Рахиле на почте. Говорит, кто-то недавно вернулся из плена. Названия деревни и имени не сказал. Но тот человек поклялся: «Сам видел Закира в лагере».
Только в милиции ему приказали держать язык за зубами. Но эти слухи так или иначе дошли до деревни. Мне рассказала Хуббиниса-апа.
— Без огня дыма не бывает! — прошептала Гульсара, поправляя свою одежду. — Где же мой сын? Что это за лагерь, где он? Отец-то ведь прямо из Германии вернулся в деревню…
Мунира не понимала, что происходит, подняла свою дочь Таскиру с колен и, прижимая ее к груди, слышала, как мать, всхлипывая, причитала: «Ладно, главное — жив!.. Видно, Аллах даровал нам милость жить вместе» — эти слова и её плач до сих пор стояли перед глазами…
Позже, немного успокоившись, Гульсара начала утешать себя:
— Терпение — это золото, мы многое вынесли, подождём ещё. Если он в лагере, его выпустят, если на то будет воля Аллаха!
— Верно, не будем отчаиваться, — поддержала её Мунира. — Вернётся, если Аллах велит, вернётся, дорогая!
— А ведь цыганка правду сказала!..
Тяжёлые дни, мучительные ночи продолжались…
* * *
Наконец Закир вернулся…
Когда дома все собирались спать, кто-то постучал в окно. Мунира приподняла занавеску, вскрикнула и, сползая по стене, опустилась на пол.
— Закир… Глаза моего Закира…
Гульсара в тревоге бросилась к окну и, несмотря на холод на улице, в одной ночной рубашке выбежала во двор.
— Сынок!
— Мама!
Мунира, всё ещё не чувствовала под собой ног, не в силах встать, поползла к порогу.
— Душа моя!
— Родной мой!
Только Таскира, последовавшая за матерью, в темноте ничего не разглядев, вдруг закричала в слезах:
— Папа… это папа вернулся?
В дверях показался Закир, прижимающий дочь к груди. Как бы Мунира ни готовила её заранее, дочь, впервые увидев отца, испугался и отпрянул в сторону.
Закир сказал:
— Когда уезжал, говорил: «Вернусь — подброшу тебя высоко и расцелую». Не вышло, тут тесно — потолок низкий! Да и я весь холодный — не прижмёшь. — Он поцеловал дочь в лоб и поставил на пол. А сам поспешно начал раздеваться, дрожа от холода.
«Ох горе, горе… Где мой Закир, моя душечка? В теле его… лишь не успевшая уйти душа осталась… Ладно, ладно, слава Аллаху, главное – жив и здоров…»
Мунира улыбаясь, взяла его одежду и повесила на гвоздь в стене. Закир, собрав последние силы, достал из сумки все что было и положил на стол. Дал дочери большой пряник, подошёл к матери и обнял её. Гульсара то плакала, то улыбалась, гладила сына по спине, поправляя рукой его волосы.
«Что же случилось с моим сыном?.. Скулы, лобные кости резко выделяются… Отец, когда вернулся из немецкого плена не был таким худым?!»
Мать и сын, глядя друг другу в глаза, долго не могли разойтись. Мунира, обняв дочь, молча наблюдала за ними, слёзы без остановки текли из её глаз. «Вот оно… Видно, Всевышний принял её молитвы, которые она читала днём и ночью…»
Закир взял мать за плечи, поцеловал её в лоб, затем поднял Таскиру и усадил перед собой. Глубоко вздохнув, усталыми, потухшими глазами он посмотрел на Муниру, полные слез. Тем временем Гульсара, закипятив самовар и заварив чай, молча, счастливо улыбаясь, наблюдала за мужем и женой. «Эх, если бы и Гарифзян был здесь…»
Усталый, измученный Закир, едва попив чаю, едва не уснул за чаем. Дочь, прижавшись к его груди, тут же уснула. Когда и Закир закрыл глаза, Мунира отнесла Таскиру на её место, подложила под голову мужа подушку. Но ни Гульсара, ни Мунира не спешили ложиться спать: они долго сидели, гладя его осунувшееся, покрытое бородой лицо, поседевшие волосы, и плакали от счастья.
Проснувшись и выпив чай, Закир ушёл на кладбище, занесённое снегом, и пропадал там до самого вечера.
Гимран, завидев Закира, идущего на погост, тут же начал разносить сплетни по всей улице: «Предатель, фашистский прихвостень вернулся, слышали? Видели?» - ходил по улице и клеветал…
После обеда соседи и односельчане, зайдя в дом и глядя на Закира, удивлялись. «Где же тот… крепкий, здоровый парень, ушедший в армию? Даже представить невозможно…»
Наконец, когда Гульсара ушла в лавку, Закир подробно расспросил об отце и Жиренкае. Потом, посмотрев в глаза Мунире, спросил:
– У могилы отца и во дворе растут сосны. Мама посадила?
– Да.
Закир ничего не ответил, оделся и вышел.
Когда любимый долго не возвращался, Мунира, забеспокоившись, подошла к окну. Стекло было покрыто инеем. Мунира, набрав полную грудь воздуха, начала дышать на замёрзшее стекло тёплым дыханием. Отверстие становилось все больше, и вот за окном, у забора возле сосны, появился задумавшийся «ее любимый».
На следующий день на рассвете Закир уехал в районный центр, в НКВД...
* * *
Мунира, наконец-то дошла до кладбища.
«Вот она, калитка, разделяющая мир надвое!.. Пока человек жив и здоров, он даже не задумывается, что проходит через неё сотни раз: входит и выходит, выходит и входит. Но однажды — после перехода в вечность — его пронесут через эту калитку родные, односельчане… и оставят навечно!..»
Мунира прочитала молитву и вошла на кладбище.
«Слава Аллаху, сегодня я снова прошла через эту калитку…  А суждено ли мне вернуться обратно?..»
* * *
— Сегодня я оставлю тебя одну в доме, — сказала Гульсара Мунире после обеда. — Мне нужно в Узяк съездить, может, в последний раз погощу. Возьму и Таскиру с собой. Еду наготовила, оставила… Не жалей денег, пусть водки будет больше! Если не хватит, я и самогон приготовила. Вечером посидите, поговорите по душам, ласково расспроси, разговори. Может, после выпивки и разговорится. Его отец, Гарифзян, тоже был молчалив, но если уж начнёт говорить, выпив — не остановить было, нёс все подряд…
Мунира с самого начала догадывалась, почему Закир пропадает, но сдерживалась, не расспрашивала. Потому что, если, заведя разговор об этом, Закир, кусая губы, краснея и злясь, начинал спорить, отдалялся, а иногда даже в гневе уходил из дома.
Злые языки в деревне не молчали. Слова «пленный», «предатель», а также то, что Гимран называл его «фашистским прихвостнем», доходили до них через людей и ранили сердца всех троих. Более того, после возвращения Закира ему стали поручать самую тяжёлую работу в колхозе…
* * *
— Я стоял на посту, служил на границе! — Закир допил остатки водки из стакана. — Начало светать, самое сладкое время для сна. Веки тяжелеют все больше. Чтобы не уснуть, хожу туда-сюда, но мысли о тебе не выходят из головы. Вдруг до слуха донёсся звук, похожий на гул, он становился все громче и громче. В тот же момент над головой пролетели чужие самолёты с крестами на крыльях, раздались мощные взрывы. «Что это было?..»
Мы, выбравшись из одного кольца, попали во второе, а затем и в третье.
Беспрерывно падали бомбы. Там, здесь рвалось – ничего не понять!..
Вскоре окрестности наполнились трупами. Вдруг – будто земля разверзлась! – от сильного взрыва у меня потемнело в глазах...
Когда я пришёл в себя, мы оказались в центре, а вокруг солдаты в чужой форме, куря, разговаривали и смеялись на непонятном языке. Мало того, они направили на нас пулемёты. «Немцы?..» Будто ударили меня обухом по голове. «Значит, я – пленный!.. Плен!..» Тут же вспомнились слова отца. «Беда!..» Голова гудит, правое ухо совсем онемело. Но осознание плена заглушает и заставляет забыть всю боль. В шумящей голове кипят горькие мысли: «Почему хоть одна пуля не задела моё сердце?»
— Да простит меня Аллах! — сказала Мунира, присаживаясь ближе к Закиру. — Не говори таких слов.
— Нас, как скот, погрузили в товарные вагоны и привезли в лагерь под городом Демблин — шталаг №307. Это была огромная территория под открытым небом, огороженное колючей проволокой...
Закир налил в стакан водки и выпил. Мунира хорошо понимала его состояние. Он говорил, сжимая челюсти, покусывал губы, и часто глаза его наполнялись слезами. Мунира не перебивала, терпела. Узнать судьбу Закира, понять его — в тот момент было ее единственным желанием и долгом. Надо было оправдать ещё и надежды его матери.
— Сначала мы лежали в том лагере, — продолжил Закир. — На поле было лишь два строения — место для приготовления пищи и здание для больных, больше ничего. Каждый, кто сюда попадал, по три-четыре дня оставался без еды и воды. Из-за этого не осталось под ногами ни травинки — все вырвано до корней и съедено. Над головой безжалостно палило солнце. Самое тяжёлое — мучили жаждой, не давая воды. Да и раны мои ныли...
На четвёртый день у ворот появился офицер в черной форме, плотного телосложения, немецкие солдатами, вооружённые автоматами.
— Командиры, комиссары, коммунисты, евреи, — закричал он на ломаном русском. — Выходите вперёд!
Но никто не сдвинулся с места. Разъярённый эсэсовец выхватил из толпы пленных около десятка человек. Их избили прикладами и увели.
В тот же день раздали металлические бирки. Мой номер — 36743. С этого момента этот номер — моё имя и фамилия!
Изо дня в день в ушах всё чаще стали звучать чужие слова: «Руссише швайн», «руссише хунд». Другие пленники объяснили, что это значит — «русская свинья», «русская собака».
В лагере царил голод: на четырнадцать человек выдавали одну буханку хлеба, испечённый из опилок, и пол-литра баланды — похлёбки, сваренной из чего-то вроде листьев овощей!
«Счастливчикам» удавалось попасть на работу туда, где готовили еду, тайком, жадно глотая горох, заболевали. А потом... тьфу... эти круглые зёрна, которые не переварились, выходили из них... голодные узники, потерявшие рассудок... и.… съедали. Отравления, дизентерия, смерть... Эх!..
Закир замолчал, взглянув на Муниру. Та, казалось, слушала, сохраняя спокойное выражение лица. Стараясь не показывать глаза, наполненные слезами, она слегка отвернулась. В деревне тоже многие травились, поедая гниль и отбросы, и даже умирали в те проклятые военные годы.
— Однажды мы попытались бежать, — продолжил Закир. — Но напрасно: многих перебили, остальные погибли.
— Разве можно сбежать из такого места? — проговорила Мунира, поправляя платок на голове.
— Не вышло тогда, эх...
Закир тяжело вздохнул. «И я сам чудом остался жив тогда. Среди трупов... Наверное, не стоит рассказывать об этом...»
— Ладно, любимая, слушай... В начале октября, когда стало холодать, многих перевели в бывшую крепость неподалёку — это были офицеры, а нас, как скот, затолкали в товарные вагоны и повезли на запад — из Польши в Германию. В дороге было так тесно и холодно, многие теряли сознание от голода и нехватки воздуха, некоторые теряли рассудок. Еле живыми добрались до города под названием Веймар, — продолжал Закир. —  Многие из тех, кто выжил в вагонах, многие, пройдя пешком девять вёрст, обессилели до такой степени, что сходили с ума, стонали и падали на дороге. Конвоиры, шедшие сзади, пинали, били прикладами и пристреливали на месте.
Я тоже был на грани. Два товарища — Николай из Горьковской области и парень из-под Оренбурга Билал — помогли мне. Если бы не они, путь между Веймаром и Бухенвальдом стал бы для меня последним.
— Слава Аллаху, у нас ещё есть дороги, которые можно пройти вместе, и дела, которые можно делать вместе! — Мунира придвинулась ближе к Закиру, желая подбодрить «любимого,», налила в стакан водки, подвинула поближе закуски. — Не терзайся, дорогой, как-нибудь проживём, постараемся, ведь теперь мы вместе...
– Когда солнце уже садилось, мы наконец остановились перед огромными железными воротами, на которых по-немецки было написано «Бухенвальд». Там была ещё одна надпись. Те, кто умел читать, перевели: «Jedem das Seine» её как «Каждому своё». По-нашему это означало «Всякому своё». Над воротами – круглые часы, вооружённые автоматами часовые, пулемёты, направленные на нас – всё это до сих пор стоит у меня перед глазами. Это было 18 октября 1941 года.
Мы оказались «счастливчиками». Потому что первые три сотни советских политзаключённых и офицеров, пригнанных сюда, были расстреляны у военного завода… Позже нам об этом рассказали немецкие антифашисты из заключённых.
Закир, тяжело вздохнув, немного помолчал.
– А внутри… высокая четырёхугольная чёрная труба, – продолжил он. – Из неё валил густой дым, который мы увидели ещё издалека. По мере приближения… запах горелого мяса, волос, начал мутить душу…
М;нира то ли подавилась, от того, что услышала, то ли по другой причине, но торопливо юркнула за печь – в угол, где хранились дрова. Её муж, погружённый в свои мысли, не обратил на это внимания.
– Это крематорий, Закир, там сжигают трупы! – прошептал Николай на ухо.
Значит, мы ждём своей очереди. А пока всех провели через ворота, облили из шлангов и загнали в барак.
В доме воцарилась тишина.
– Дорогая, – позвал Закир, осознав, что сидит один. – Ты, может, устала?
– Сейчас, сейчас!.. Подогреть еды?
– Хватит…
Мунира вынесла на стол тарелку с несколькими крупными картофелинами.
– Они ещё тёплые, ешь скорее!
Закир незаметно бросил взгляд на Муниру. «Она терпит, слушает… Может, не стоит рассказывать всё, особенно о трупах?.. Да, пожалуй…»
– Я заснул, измученный –продолжил Закир. – Когда открыл глаза, рядом стояло несколько человек в полосатой одежде. Это оказались военнопленные – немецкие коммунисты - заключённые.
– Ах, русский, ты совсем пропал, – сказал один по-русски, покачивая головой. – Давай, поешь…
Облизнув тарелку, он засмеялся и начал расспрашивать. Его отец был в плену в России в 1917–1919 годах. Язык он выучил от него. Сам он попал сюда три года назад. А я, в свою очередь, рассказал, как мой отец был в немецком плену, он оживился, раскрылся. Мы познакомились, оказалось, его зовут Артур. От него я многое узнал. Я попал в тридцатый, последний блок концлагеря «Бухенвальд» – флигель «Б». Там было так тесно, что к вечеру, как сельди в бочке, мы валились на пол, лежали, прижимаясь друг к другу. Кому не хватало места, того били палкой.
— Тебя-то не били, мой родной?
—Пришлось и мне отведать резиновой палки.
— Ох, Аллакаем!.. – Боже мой…
Мунира несколько раз провела рукой по спине Закира, ласково погладила, прижала его к себе.
— Большинство пленных, кто ещё мог стоять на ногах, гоняли на работу: в штайнбрух – адская каменоломня, огромный карьер, от которого сходишь с ума, – мы добывали землю, камень. Ад, муки ада – вот что это было! Из пятидесяти человек только двадцать-тридцать самых выносливых возвращались вечером. Слабых тут же избивали или… пристреливали. Фашистам нужны были не «дармоеды», а сильные пленные, способные работать «рабы». К счастью, Артур был среди антифашистов. Благодаря им я сначала попал в шахту, а потом устроился в мастерскую кузнецом, плотником – так и выжил.
— Господи, видно, мои молитвы были услышаны! – радостно воскликнула Мунира. – Слава Аллаху, слава Аллаху!..
Она налила водки в пустой стакан, обняла Закира за левую руку и положила голову на его плечо.
— Слушаю, душа моя, мой родной!..
— Однажды в нашем блоке объявили наказание. Причина была в моём знакомом Николаеве – худом, как скелет, молчаливом парне, который помогал мне в дороге. Он, рискуя, по-геройски, сшил себе из одеяла рубашку. Из-за этого всех нас выгнали на плац.
Шёл мокрый снег. Капо – староста блока – заставил нас положить руки на плечи и прыгать в присядку. Многие не выдерживали и падали – каждого из них били палкой…
В конце концов на плац принесли станок для наказаний. Николаева положили туда и связали, и двое фашистов сменяя друг друга начали хлестать его по голой спине резиновыми палками.
— Раз… два… десять… двадцать пять… пятьдесят!
Хватит, достаточно! Нет, все ещё продолжают бить…
На спине Николаева не осталось живого места. Позже я узнал: у него перед фашистами была ещё вторая, более серьёзная вина…
Закир замолчал. Мунира не могла сдержаться – только покачивала головой и тихо всхлипывала. — Разве можно в это поверить?
«Да ниспошлёт Аллах мне терпения...» – подумала Мунира. – Разве можно понять эти события трезвым умом? Может, если выпить, станет легче?» Но в жизни Муниры не было случая, чтобы она пробовала, и даже нюхала «шайтан-воды» вроде самогона или водки.  Поэтому Закир не стал уговаривать свою «душечку» и продолжил рассказ, выпив сам.
– Форарбайтер – это, по-нашему, бригадир. Эту должность часто занимали немецкие уголовники, – продолжал Закир. – Один из таких фашистов с утра в карьере замучил пленного до полусмерти. Товарищи перенесли несчастного за камни, в тень. Разозлившись, подлец взял другого пленного и начал бить его по голове... ну...
Закир замолчал, взглянув на Муниру.
– Упаси Аллах, упаси Аллах, – сказала она, глядя ему в глаза. – Говори, я поняла!
– Ну... камнем ударил. Заключённые, видя это зверство, дружно набросились на него и быстро разорвали на куски кирками. Говорили, что эту справедливую расправу организовал Николаев. Это была месть за форарбайтер. Его окровавленное тело сразу оттащили в крематорий.
Закир замолчал и пристально посмотрел на Муниру.
– Видишь, душечка, мама тоже всё спрашивает. Как же ей объяснить эти события...
– Говори мне, родной, облегчи душу, облегчи!
– А не пожалеешь, что спросила?.. Ты не жалеешь?
– Честно скажу: я слушаю, но не могу поверить, не могу представить!
«Что ещё сказать? День и ночь мы жили между смертью и надеждой выжить!.. А о зверствах жены коменданта лагеря, штандартенфюрера Карла-Отто Коха, Ильзы, ходили в лагере невероятные слухи. Я сам не видел. Эту женщину звали «Фрау Абажур». Татуировки на груди пленных особенно будоражили её воображение. Если она находила на теле узника рисунок, который ей нравился, то приказывала убить его, содрать кожу и выделывали перчатки, сумки. Рассказать ли Мунире об этой женщине-палаче, потерявшей человеческий облик?.. Нет, нет...»
– А разве не было помощников, хороших людей?
– Были, конечно. Среди нас было много офицеров. Они были верными патриотами нашей Родины и всегда помогали пленным, предостерегая от ошибок. Николай Симаков, Степан Бакланов, Николай Кюнг, Павлов, Левшенков, Савельев, Семён Мельников...
Иван Смирнов, Леонид Берчилов, Васька-моряк – их лица до сих пор стоят перед глазами.
– Надо записать их имена, пока помню!
– Кто знает, живы ли они сейчас...
Честно говоря, я никогда не забуду этих героев, но сейчас... о чём ещё рассказать?
– Родной мой, я готова слушать до самого рассвета.
– Разве можно всё пересказать за одну ночь, душа моя?
– Сон уже ушел.
– Так ли?.. Как ни пытались эсэсовцы скрыть, вести об успехах Советской армии на фронте всё равно просачивались в лагерь разными путями. Однажды, когда мы таскали камни в карьере, мимо меня прошёл испанский узник Витебский и успел шепнуть: «Армии Паулюса – капут! Все взяты в плен!» Новость распространилась по лагерю с быстротой молнии. Над крышей комендатуры – главного фашистского логова – взвился траурный флаг, а в наших сердцах – ликование! Пленные радовались, эсэсовцы зверели.
Я слышал, что в лагерных лабораториях проводили биологические и медицинские эксперименты над живыми людьми, испытывали новые лекарства. Однажды польский коммунист Юзеф привёл в одно такое «научное» учреждение. Что я вижу своими глазами? На полке стоят два человеческих черепа, размером с кулак.
– Упаси Аллах, упаси Аллах... – прошептала Мунира, прижимаясь к своему «любимому». Её тело дрожало, сердце, казалось, забилось чаще. Закир, почувствовав это, перевёл разговор.
– А та проклятая труба дымила без остановки... «Нужно ли это Мунире?.. Там стояли шесть печей, каждый час в них исчезали восемнадцать трупов. В сутки получалось двести тридцать два тела, превращённых в пепел. Мы считали, пересчитывали – так и выходило...»
– Но как вы спаслись от этой... гибели?
– Постепенно я понял: как бы тяжело и безнадёжно ни было человеку он всё равно борется за свободу. Со временем в концлагере стали возникать подпольные группы. Среди советских военнопленных организатором стал сержант Николай Симаков – он приложил много сил, чтобы сплотить советских пленных. В результате сформировалась сильная русская военно-политическая организация. Его выбрали руководителем. В неё входили уже упомянутые пленные – Степан Бакланов, Павлов, Левшенков. Я знал Николаса Кюнга, Ивана Смирнова – он присоединился позже. Оба они одновременно состояли и в интернациональном центре, которым руководил немецкий коммунист Вальтер Бартель. В его составе были представители разных национальностей – немецкие антифашисты, чехи, поляки, французы.
Центр быстро начал влиять на лагерный режим. Благодаря их усилиям, пусть и не сразу, узникам удалось добиться возвращения советской военной формы вместо полосатой робы. Когда мы надели гимнастёрки, галифе и сапоги, настроение сразу поднялось. «Эх, если бы ещё автоматы в руки дали!..» – шутили мы между собой, мечтая о своём...
Закир замолчал, задумавшись. «О чём ещё рассказать?.. А-а, вспомнил, можно и это...»
– Ты слушаешь, родная?
– Да!
– Один советский пленный, когда его вели из карцера в крематорий, выхватил кинжал у охранника и, ударив его несколько раз, сбежал на территорию лагеря. Эсэсовцы устроили облаву и выстроили всех узников на плацу.
– «Среди вас скрывается красный бандит. Кто укажет – получит пять тысяч марок и свободу!» – объявили через репродуктор.
Никто не дрогнул, не предал. Но «героя» всё же нашли. Его казнили на плацу перед всеми пленными. Я стоял далеко и не расслышал его последних слов. Говорят, когда на шею набросили петлю, он успел крикнуть:
– «Братья, отомстите! Да падёт фашизм!»
Через несколько дней ко мне подошёл немецкий коммунист Карл Фойер. Он достал из кармана потрёпанную фотографию: на ней улыбающийся красноармеец сидел между маленькой девочкой и миловидной женщиной. На обороте я прочитал надпись: «г. Уфа, ул. Свердлова, 41».
– «Запомни, земляк! – сказал Карл, пожимая мне руку. – Если выживешь – передашь его семье...»
– А где та фотография? – оживилась Мунира. – Ты мне её не показывал.
– Я выполнил просьбу Карла Фойера, – продолжил Закир. – Когда вернулся в Уфу поездом, узнал, что улица Свердлова находится недалеко от вокзала, и отправился на поиски. В том доме жил Сергей Дембовский, который в 1942 году ушёл на фронт и пропал без вести. Его жена, Валентина Михайловна, работала бухгалтером в детском саду. Мы встретились, поговорили. Конечно, я отдал ей фото...
18 августа 1944 года стал переломным не только для немецких коммунистов, но и для всех узников Бухенвальда этот день стал тяжёлой утратой для всего лагеря: гитлеровцы расстреляли Эрнеста Тельмана и сожгли его тело в крематории. Все заключённые, склонив головы, стояли в минуте молчания.
– А кто это?
– Позже антифашисты объяснили: Эрнест был председателем Центрального комитета Коммунистической партии Германии. Нацисты годами скрывали его в Бухенвальде.
– А-а-а...
Однажды капитан по имени Борис, живший в нашем тридцатом блоке, начал собирать вокруг себя группу. Меня тоже привлекли. Цель – побег из лагеря. Но наши планы рухнули. Вместо Бориса на встречу пришёл незнакомец и сказал:
– Ждёте Бориса? Его арестовали. Будьте осторожны.
И тут же исчез. Конечно, мы не поверили. Но на следующий день Сирай Валеев из команды по стирке белья пришёл и сообщил:
– Земляк, мы стирали одежду Бориса, - сомнений не осталось.
Что поделаешь – среди нас было много предателей, а также шпионов гестапо, маскировавшихся под узников. Теперь могли начаться аресты. Через подпольщиков-антифашистов Артур включил меня в список рабочих, отправлявшихся на внешние работы. Лагерное начальство даже не заметило моего «исчезновения». Утром я встал в левый шеренгу колонны – обычно посадку в машины начинали с правой стороны. Сердце бешено колотилось, будто хотело вырваться из груди.
– И что же?.. Ты сбежал, родной?
Закир улыбнулся, взглянув на Муниру. «Уже поздно, а моя душечка и не думает спать. Ладно, продолжу...»
– Нас повезли в концлагерь под названием «Дора» – один из многочисленных филиалов Бухенвальда. Когда мы вышли из машин, нас построили в шеренгу, – продолжил Закир. – Эсэсовский офицер лет сорока, с тонкими губами и орлиным взглядом, начал ходить вдоль строя, осматривая нас так, будто хотел пронзить взглядом. Сердце бешено стучало: «Он ищет меня, они узнали о побеге...»
Офицер остановился прямо передо мной.
– Выходи!
«Всё, нашли...» Голова закружилась, но я не упал, ухватившись за руку рядом стоявшего заключённого.
Затем офицер вызвал ещё одного узника – им оказался Иван Ермолаев из Узбекистана.
Офицер СС увёл нас с собой. «Конец, последние минуты...» Голова кружится, тело всё дрожит. Вскоре мы остановились перед трёхэтажным зданием с вывеской «Комендатура». В голове роятся сотни мыслей. «Увижу ли я вас снова, или нет?..» Пока поднимались на третий этаж, перед глазами промелькнула вся прожитая жизнь: отец, мать, ты, моя радость... ребёнок. Странно, но в тот момент я даже успел подумать: «Кто же родился? Мальчик или девочка?..»
— Вы будете работать здесь! — эти слова вырвали меня из раздумий. Чувство страха тут же исчезло. Офицер оказался начальником караула, сербом по национальности. Он оказался хорошим, спокойным и воспитанным человеком: без причины не шумел и не кричал.
Тут случилось ещё одно интересное событие... На следующий день, когда охранник спустился вниз, этот офицер тихо включил радио. Там передавали новости на русском языке. Когда я их слушал, наша столица Москва казалась совсем близкой, и я будто забыл, что нахожусь в плену...
После обеда нас отправили на разбор завалов от бомбёжки. Затем поставили на разбор завалов от бомбёжки. Комендатура приказала закапывать воронки возле здания «Комендатуры». Мы принялись за работу. Вдруг с верхнего этажа упал портрет Гитлера, ударился о землю перекувыркнулся и скатился в яму. Сначала мы испугались, но потом, сдерживая смех, стали закапывать и его. Серб-офицер тоже улыбнулся, но сделал вид, что ничего не заметил, и отошёл в сторону.
Сердца забились чаще — звуки канонады приближались. В душе крепла надежда выжить в этом аду. Но по какой-то причине нас снова погнали обратно в «Бухенвальд».
Закир замолчал. Слова давались ему с трудом. Он обдумывал каждое слово. «Других пленных, которых вместе с нами отправили в концлагерь «Дора», заставляли сжигать трупы, которыми были забиты складские бункеры. Они сами рассказывали об этом, когда вернулись... Нет, нет, Мунире не нужно это слышать...»
— В «Бухенвальде» дела стали ещё хуже: работать перестали, пайки не выдавали, — продолжил он. — Хорошо хоть, что Центральный комитет поделился своими скудными запасами еды, иначе...
До нас доходили слухи, что у фашистов на фронте тяжёлое положение: с одной стороны — советские, с другой — американские и английские войска сжимают кольцо. Видимо, поэтому наша русская организация потребовала немедленного восстания. Однако Интернациональный Центральный комитет решил подождать, пока фашистские части вокруг лагеря уйдут на фронт.
На следующее утро через репродуктор всех потребовали выйти на площадь. Но Центральный комитет воспротивился: накануне вечером видели, как фашисты усилили охрану, установили дополнительные пулемёты на вышках.
Несколько дней подряд фашисты, хозяева лагеря, под предлогом «эвакуации» сгоняли заключённых на площадь, даже угрожали. Но никто не вышел. Тогда вооружённые гестаповцы с овчарками на мотоциклах начали охоту за пленными, расстреливая тех, кто не успел спрятаться.
9 апреля —прозвучал приказ об освобождении русских пленных.
Чтобы выиграть хотя бы ещё один день, Центральный комитет, принял решение отправить около пятисот советских пленных.
На следующий день Симаков и Бакланов были вынуждены вести эту большую собранную группу. Многие из пленных, кто должен был участвовать в восстании, попали в этот список. Я тоже был среди них. В дороге попали под бомбёжку. Выживших конвой собрал в одну группу. Симакова и Бакланова среди них не было видно — возможно, бежали. Кто знает… Вокруг было полно трупов…
После долгого пешего перехода мы столкнулись с частями СС и власовцев. Узнав об их отступлении с фронта, конвой изменил маршрут и повёл нас обратно.
Артиллерийская канонада усиливалась, в небе появились самолёты. Не знаю кто приказал, но приказали изменить строй — колонна выстроилась в четыре ряда, как в Советской Армии. Это был «сигнал» для нашей авиации. Конвоиры не обратили на это внимания — их старшие офицеры исчезли ещё на рассвете, словно сквозь землю провалились.
Мы свернули с шоссе налево, на лесную тропу. Конвоиры пытались остановить нас, но серб-офицер жестом приказал им уходить. Конвоиры в замешательстве заспорили, а затем растворились в лесу среди деревьев.
Наконец-то мы за четыре года оказались на свободе! Но радоваться было рано — мы всё ещё находились в фашистском тылу.
Тропа вывела нас к берегу реки Эльбы. Там мы остановились и разбили лагерь.
На следующий день к нам подошла разведгруппа на советском танке. На башне — красная звезда!.. «Ура! Наконец-то наши! Свобода!» Костлявые руки, потянулись к танкистам, вылезающим из люка… Мы, прошедшие через ад лагерей, которые столько лет не проронили ни слезинки в объятиях смерти, не смогли сдержать слёз. Целуя и обнимая танк и бойцов, мы смеялись и плакали одновременно, рыдая от счастья и тоски по дому…
После нашего ухода, 11 апреля, узники Бухенвальда подняли восстание и завоевали свободу. Коварные планы фашистов провалились — они должны были уничтожить лагерь и узников к 17:00, но немецкие антифашисты предупредили Центральный комитет, и восстание начали на 15 минут раньше — в 15:15…
Закир тяжело вздохнул и ненадолго замолчал.
— Вот так закончились долгие годы плена в лапах фашистов… А потом — спецлагеря СМЕРШ, и НКВД. Хорошо хоть, я был рядовым — меня быстро отпустили. Будь я офицером, ты бы до сих пор не увидела меня — гнил бы где-нибудь в застенках.  Скорее всего я и не увидел бы вас.
Закир снова замолчал, налил полный стакан водки и, не переводя дыхания, громко провозгласив:
— «За Победу! За великого Сталина!» - выпил залпом, затем опустил голову на стол и зарыдал. Мунира растерялась — не поняла, сказал ли он это искренне или с горькой насмешкой…
— Хватит, кажется, я уже наговорил лишнего! — Закир стукнул кулаком по столу и повернулся к жене. — А ты, любовь моя, как ты жила все эти годы?
— Мы? Да как все… Ни дня не проходило, чтобы я не думала о тебе, душа моя… Молила Бога, чтобы ты снился мне, читала дуа - молитвы… — Мунира сглотнула комок в горле. — А так… пока росла наша дочь, бралась за любую работу. Когда объявили: «Трудармию», с отцом ухаживали за колхозными лошадьми. Потом стали отправлять на лесоповал. Раз есть кому за ребёнком смотреть, мама сама согласилась, я и ушла. Пришлось отлучить шестимесячную дочь от груди… А однажды сестра муллы, сосланного в Сибирь, стукнула по моей груди и сказала: «Мать обязана кормить дитя грудью два полных года! Так в суре "Корова" написано!"
- Уф, ужасно скучала по Таскире. Так как она была грудным ребёнком, меня по возможности отпускали домой. А так, только когда у меня глаза стали слепнуть, я совсем вернулась.
— Не понял?
— Говорят, когда голоден, то зрение ухудшается. Дома немного окрепла — зрение вернулось. Благодаря отцу мы сохранили нашу корову. Пила молоко, ела сметану…  И швейная машинка «Зингер» очень выручала.
— Мама, наверное, дни и ночи шила и шила?
— Даже когда пальцы покрывались мозолями, она не сидела без дела. Как-то раз для фронта вязала варежки, носки… Готовые вещи отвозили в райцентр.
— В Бухенвальде я всегда представлял маму сидящей за швейной машинкой...
— А меня?
— Тебя? Ты... вспоминалась мне с ребёнком на руках, кормящей грудью. Но я мучился догадками: мальчик у тебя на руках или девочка?
— Молока у меня было мало, Таскира не наедалась, но хоть корова у нас была. В день, когда тебя провожали в армию, мы на базаре купили сепаратор. Отец, будто чувствуя, что будет война, так решил. Односельчанам он тоже много помогал — если что-то ломалось, чинил сам.  Отец, наверное, сердцем чувствовал, что война будет, поэтому так решил.
Кузнечное дело тоже не бросал, брался за любую работу. Даже нашего коня Жиренкая в колхозе использовал — воду на поле возил, обратно снопы. Однажды он даже на тракторе поработал. «Когда ночью пахал землю, за плугом волки бежали», — это он сам рассказывал, я до сих пор помню.
Мама тоже за всем старалась успеть — если выдавалась свободная минута, садилась за «Зингер». Меня близко не подпускала: «И без того в лесу чуть без глаз не осталась», - говорила.
Но я сама училась: когда в Бишнарате хоронила бабушку, научалась у дальнего деда лапти плести. Отец сделал мне колодку, заготовил лыко. Готовые лапти начал возить на базар в райцентр. Только когда мама, видя мои мозоли, сказала: «Хватит мучиться, плетение — не женское дело», — и стала учить меня шитью.
— Вот как? — Закир обнял жену. — Молодец, душенька! Ты у меня незаменимая, единственная... люблю до смерти!
Мунира, улыбаясь, поцеловала его звучно.
— И я тебя люблю, люблю до смерти, родной!
— Слово «до смерти» не говори — звучит грустно.
— Хорошо... Но все равно люблю, очень-очень!.. А знаешь, родной, сколько пара лаптей на базаре стоила?
— Нет!
— Один кусок коровьего масла или десяток куриных яиц!.. Ой, перебил не сердись, родная, слушаю!..
— Унижения, не забываются, наполняют мозг и раз за разом распространяясь и пронзают все тело... Разве можно за один раз рассказать все ужасы, которые там видел, любовь моя?.. Территория концлагеря была огромной, разделённой колючей проволокой на две части: большой и малый лагеря. В центре — ворота, которые круглосуточно охраняли вооружённые часовые.
— Рассказывай, рассказывай, — прошептала Мунира, положив голову на колени Закира и глядя снизу вверх на его лицо. — Я слушаю.
— У коменданта был заместитель — Рудольф Оскнер, с неприятным бесчувственным лицом, словно при царапине сочиться кровь. На которого без отвращения нельзя было смотреть. Дьявол из дьяволов — жестокий ужасный палач! Этот несчастный всегда был далёк от человечности, держал в страхе пленников своей жестокостью и звериной сущностью. Физические пытки, издевательства, способные лишить человека рассудка, — должно быть, вызывали в его душе, где поселился дьявол, неиссякаемое наслаждение, понимаешь? Если он входил во вкус с каким-нибудь пленником, то не останавливался, пока не лишал его жизни...
Ту ночь, до сих пор помню, нас гоняли по плацу, избивая палками тех, кто падал от усталости...
Закир взглянул на Муниру. Та лежала с закрытыми глазами.
«Слушает или нет?.. Может, ей нужно спать?.. Зачем ей знать, как Руди Оскнер заталкивал пленников в деревянный ящик, утыканный гвоздями, и катал по площади, мучая до смерти?.. И те унижения, избиения и пинки, которыми сопровождались утренние и вечерние переклички пленных на том же аппельплаце, удары резиновыми палками...»
Когда голос умолк, и воцарилась тишина, Мунира приподняла голову.
— Да, да, — сказала она, словно извиняясь. — Кто он... тот фашист?
— Руди Оскнер?.. Эх, был такой негодяй... Дорогая, может, на сегодня хватит?
— Да, да, ещё посидим, милый, ты всё дорасскажешь!
Закир, немного протрезвев от водочного дурмана и «излив душу» избавившись от лишнего, затих и успокоился. «Правда, хватит, — подумал он, жалея жену. — Зачем ей знать, как этот потерявший человеческий облик фашист „развлекался“ и получал удовольствие...»
— Послушай, дорогая, — сказал Закир, посерьёзнев. — Только не передавай наш разговор матери! Пусть она не знает о моих страданиях и унижениях.
— Нет, нет, если мама спросит... как-нибудь, мягко... что-нибудь скажу.
— Отец, покойный, когда провожал меня в армию, рассказывал о годах, проведённых в Германии, — это не выходит у меня из памяти. Когда он говорил, я поддержал его рассказ: «Мерзавцы! Эх, будь я там!» – ему это не понравилось.
— Покайся, скажи, чтоб твои слова не совпали с моментом, когда Аллах скажет «аминь»! — ругал он меня. Этот «разговор» потом ещё много раз вспоминался мне...
Мунира, словно лаская ребёнка, нежно провела рукой по его волосам.
— Давай уедем из деревни! — сказала она, раскрывая свои мысли. — Вот другие бросают свои дома и уезжают в Казахстан, в другие края.
— Ты так думаешь?.. В твоих словах есть правда, дорогая, у меня тоже в голове такие мысли поднимаются. Здесь долго не выдержать: в колхозе на нас, как на ломовых лошадей, сваливают самую тяжёлую работу, специально придираются. Я — пленный, ты — жена пленного! Даже если не кричат в лицо, я вижу это в их взглядах. Особенно Гильман часто язвит, философствует. Хвастается, что участвовал в Финской войне, был там ранен. Однажды на ферме, когда мы остались вдвоём, я схватил его за горло — оказался трусом, начал умолять о прощении, чуть ли не плакал.
«Стоит ли сейчас рассказать Закиру, что Гильман как-то приставал в лесу? — подумала Мунира, глядя на него. — Нет, не надо, и так нервы на пределе… Или этот подлец совсем лишит его сил, доведёт до отчаяния…»
— Семь раз отмерь, один раз отрежь, дорогая! — продолжил он уже серьёзным тоном. — Мы же выдержали, прошли через ад военных лет. А теперь надо жить по-человечески! Нас ведь трое — наша Таскира подрастает, слава Аллаху!
— А мама? Если мы уедем… как она тут останется и вести хозяйство?
— Она сама об этом предложила. Всё переживает за нас, бедная.
— Я согласен…
Муж и жена так разговаривали, делились сокровенным, пока не занялась заря.
* * *
Когда рабочий день уже подходил к концу, зазвонил телефон.
— Капитан Шайхелисламов слушает, — сказал Нурислам, поднимая трубку.
— Как дела?
— Кто это? — спросил капитан грубовато.
— Из Уфы, подполковник Хайдаров!
Нурислам подскочил, вытянувшись по стойке «смирно».
— Слушаю, товарищ Хайдаров… то есть, простите, товарищ подполковник!
— Как там у вас? — поинтересовался тот. — Муниру не видел?
Нурислам растерялся, переглянулся с трубкой.
— Какую… Муниру?
— Какую ещё, твою родственницу, девушку из Бишнарата… М-у-н-и-р-у!
— А-а-а, вы её спрашиваете, товарищ подполковник…
— Да не надо так официально, Нурислам! Мы же земляки, друзья! Неужели забыл друга Шакира?
— Шакир?.. Шакир, неужели это ты?
— А кто же ещё, если не я — сын Бишнарата! Перед тем как попасть на фронт, окончил офицерские курсы. Теперь я — подполковник Хайдаров…
Шакир Шарифжанович! Я работаю в Москве, в этой системе. Сейчас в командировке в Уфе.
— Ого!.. Значит, жив-здоров, дружище! А ведь мы ещё в 43-м получили на тебя «похоронку». И твоя мать тоже...
— Знаю, знаю, справлялся: пусть место её будет в раю.
— И младший брат твой... не вернулся.
— Это тоже знаю.
— А сам, как ты?
— Когда встретимся, поговорим... Как там дела? Ты не сказал: жива ли Мунира, здорова ли?.. Не могу забыть, понимаешь, Нурислам. Думал, может, война разлучит нас навсегда, но нет, нет, нет, не получилось.
— на днях встретились на базаре, поговорили, — сказал Нурислам.
— Тебе повезло, ты видел Муниру!.. И что потом?
— Дела хорошие, говорит, рада! — продолжил капитан. — Собираются уезжать из деревни.
— Как уезжать, с кем?
— С семьёй.
— С какой семьёй?
— С дочерью 41-го года рождения, по имени Таскира. Её муж Закир вернулся в декабре прошлого года.
— Как... вернулся? Я давно считал его погибшим, надеялся, что Мунира осталась вдовой.
— Нет, товарищ подполковник! — ответил Нурислам, будто даже смутившись. — Четыре года пробыл в концлагере «Бухенвальд» и вернулся живым.
— В «Бухенвальде»?
— Да!
— Ты меня прямо в сердце ударил, дружище! Значит, в плену был? Так, так... Наш вождь Сталин говорил: «У нас нет военнопленных, у нас есть только предатели Родины». Или забыл?
— Нет, нет, Шакир... Шарифжанович! Слова Иосифа Виссарионовича — для нас закон!
— Если так..., то я знаю одну правду: пленные, несомненно, должны сидеть в тюрьме! Пока они спасали свои жизни, мы на фронте проливали кровь за Родину, не жалели и своих жизней.
— Верно, товарищ подполковник!
— А его самого... видел?
— Виделись, проверили документы, порядок...
— Стой, стой, — перебил Хайдеров сердитым голосом. — Чьи документы должны быть в порядке — «предательские», что ли? Проверь снова, тщательно, раз за разом нужно проверить!
У каждого есть своя «ахиллесова пята»! Ищи, копай – найди то место самое «слабое» Закира. Выявлять «врагов», прячущихся среди народа под овечьей шкурой – наш святой долг. Умей себя показать, Нурислам. Разве кто-то из воинов не мечтает стать генералом? На твоих погонах тоже найдётся место для новых звёзд!
— Понял, Шакир... эй, товарищ подполковник! Но как его поймать? Он же прошёл фильтрационный лагерь.
В трубке послышался смех Хайдарова.
— Мне что, тебя ещё учить надо, да? Кончилось, да?.. Разве у него нет тех, с кем он был в плену... ну, знакомых, земляков?
— Был с кем-то?.. А-а-а, есть, конечно. В прошлом году, в октябре, вернулся Мухтаруллин. Говорил: «В фильтрационном лагере видел Закира Насибуллина» ... А мы ему рот заткнули, теперь он... тише воды.
— Вот оно что, «Бог даст, так и подсобит» ... Короче, в конце недели вернусь в деревню – на три дня. Пока не будем делить шкуру неубитого медведя - по приезду проведём «оперативное совещание». Я ведь один, семьи нет, а перед глазами... все Мунира, та самая Мунира. Первая любовь! Только, между нами, всё ещё стоит этот «учитель-наставник» ... Да ещё, ой-ой, шрам от плети на спине, «сломанный зуб» – каждый раз, как задену языком вспоминаю... ох, не даёт покоя – зовёт к мести!
— Зуб?.. А-а-а, сломанный зуб, понял...
— Так что думай, дружище: в этом деле мы с тобой должны сойтись в одной точке! До встречи!..
В телефонной трубке раздались гудки. Нурислам, схватившись за голову, сел на стул...
* * *
Они встретились по-дружески, обнялись. Шакир выглядел старше, лицо приобрело мужские черты, на вески уже легла седина. На груди – ордена и медали. Только взгляд остался прежним – полный злобы и ненависти.      Нурислам привёл гостя с водителем к себе домой. Пообедали, немного выпили. Сначала подняли тосты за великого Сталина, за Победу, потом нашли и другие поводы.
— Поехали! — сказал Шакир, немного посидев.
— Куда? — спросил Нурислам, внутренне напрягшись. «Только бы не к Мунире, в Ишнарат...»
— К тому, кто вернулся из лагеря, о ком ты говорил... Мухтаруллин! К нему меня отвези. Письмо готово, в кармане, только подпись нужна будет, ручку возьми, чтобы чернила были чёрные...
— Может, завтра поедем?
– Время очень поджимает, дружище. А дел – хоть отбавляй.
У Нурислама совсем упало настроение. Он сразу понял намерение Шакира. Друг был непреклонен – не отступит ни на шаг. Но что поделаешь, разве можно перечить подполковнику, да ещё из Москвы?
Шакир на легковой машине, приехавшей из столицы, поднимая по дороге пыль, помчался в сторону гор, в деревню, где жил Мухтаруллин. Шофёр, мужчина с усами в возрасте, в погонах старшины, то сбавляя, то прибавляя скорость, не разгоняясь стараясь вести машину как можно плавнее, чтоб не трясло.
Они остановились на краю деревни, у дома с дощатой крышей. Шакир остался в машине. Нурислам, пройдя через калитку, направился к двери. Навстречу вышел мужчина средних лет. Они подошли к плетню.
– Тс-с-с, не бойся, – сказал Нурислам, приложив палец к губам. – Мухтаруллин Сулейман, ведь так?
– Да, – ответил тот, часто дыша. – И вас я узнал, товарищ капитан.
В этот момент в дверях мелькнуло бледное лицо женщины.
– Что опять случилось? – спросила она и, мельком окинув взглядом на человека в форме с головы до ног, кивнула в знак приветствия и снова вернулась домой.
– Пойдём, в машину... У подполковника, приехавшего из Москвы, к тебе небольшое дело!
– И-и-из Москвы?
Сулейману показалось, что земля уходит из-под ног, голова закружилась. На мгновение схватился за плетень, несколько раз глубоко вдохнул, взял себя в руки и направился к машине. Подполковник жестом руки велел Нурисламу и шофёру отойти подальше и позвал Мухтаруллина к себе в кабину. Прошло некоторое время. Вскоре они вышли из машины. Шакир, довольно улыбаясь, подозвал к себе Нурислама и шофёра.
– Товарищ Мухтаруллин, как сознательный гражданин, добровольно согласился помочь в расследовании, молодец! Пока это – секрет! Поехали!
Сулейман, опустив голову, остался стоять у плетня. По дороге Шакир продолжил:
– Завтра вызови Насибуллина, объясни ему ситуацию. Пусть до захода солнца убирается из деревни, иначе мы его арестуем, скажи. А я поеду в Бишнарат. Приеду послезавтра утром. Но никто не должен знать, что я здесь, надеюсь, ты понял, дружище?..
– А Мунира?
– Она... тем более...
* * *
Закир снял фуражку и взял в руки, поправил одежду и постучал в дверь.
– Войдите!
– Вы вызывали меня?
– Да, вчера я звонил в Узяк, на почту.
– После работы Рахиля зашла и передала.
Нурислам подошёл к двери, тепло поприветствовал и обратился к сидящему рядом коллеге:
– Эй, Фанис, скоро обеденный перерыв, иди, перекуси, можешь не спешить.
Тот с подозрением взглянул на Закира и направился к двери.
– "В Бухенвальде был, говоришь?" – начал Нурислам, как только милиционер вышел. Сердце Закира замерло.
– Я снова пересмотрел твои документы. С надеждой, что смогу найти оправдывающие тебя доказательства, факты.
– И… что же выяснилось? – спросил Закир, устремив на Нурислама вопрошающий взгляд.
– Пока… ничего, – спокойно ответил тот, закуривая папиросу.
"Но что-то же случилось!" Сердце Закира бешено застучало, казалось, вот-вот выпрыгнет из груди. "Почему он говорит так уклончиво, с намёками?"
– Я попытаюсь протянуть руку помощи, – сказал Нурислам, затягиваясь. – Как ни крути, а Мунира… все же моя родственница.
– Помощь?.. Какая помощь?
– Помнишь случай, когда в фильтрационном лагере кто-то узнал тебя и спросил: "Земляк, это ты?"
Закир вздрогнул. "Откуда Нурислам знает об этом? Кто ему рассказал?.."
– Пока бояться нечего, – продолжил Нурислам, беря со стола бумагу. – Вот этот твой "земляк", такой же военнопленный, вчера написал на тебя донос.
Закир вскочил. Нурислам ткнул пальцем в подпись внизу листа, на стоящие рядом цифры, затем сунул бумагу в ящик стола.
– Тс-с-с… нельзя… документ!
– А что там написано?
– Много чего… Например, что Насибуллин – предатель, продался власовцам, служил в легионе "Идель-Урал".
– Это ложь – клевета!
– Тс-с-с! – Нурислам сделал предупреждающий жест в сторону двери. – Чтобы не услышали, успокойся, садись – пока что ситуация в моих руках.
"Даже если во рту кровь – не плюйся при людях", – говаривал его покойный отец Гарифзян. Закир, стиснув зубы, вернулся на своё место.
– Давай поговорим по-родственному, – сказал Нурислам, в тайне улыбаясь. – Скажи правду, Закир. Почему ты, если честно, не сбежал от фашистов к своим? Или для тебя в лагере создали особые условия?
– Из «Бухенвальда» побег невозможен! – начал Закир, представляя в памяти его устройство. – Вокруг двадцать четыре вышки с часовыми, на каждой – пулемёт. Три кольца колючей проволоки под электрическим током. А до этого, пока не попал в «Бухенвальд», мы пытались бежать.
– Интересно, интересно, – Нурислам закурил новую папиросу. – Продолжай, расскажи подробнее с этого момента!
– Был август. Ночью распространилась новость, что «охрана уничтожена». Мы, пленные, перелезли через разрезанную колючую проволоку и бросились бежать, спасая жизнь. Но вдруг навстречу вышли танки и начали нас давить, расстреливать. Многие попали под пулемётный огонь. Оставшихся в живых привязывали к столбам и избивали. Я был среди них. Кровавая верёвка врезалась в моё тело, и без того ослабевшая шея... не могла удержать голову, я потерял сознание...
Нурислам, затягиваясь папиросой, подошёл к открытому окну и облокотился на подоконник.
– И что дальше?
– На следующий день, – продолжил Закир, – фашисты собрали в кучу и мёртвых, и ещё живых. Очнувшись, я почувствовал, что моя правая нога зажата кем-то. "Эй, встать", – прошептал я. Никто не отвечал. В этот момент я вспомнил последние события и понял, что лежу среди трупов. Ночь была тёмная, облачная. Когда часовой отошёл подальше, я из последних сил дополз до жилых бараков и успел там лечь…
Нурислам потушил папиросу, выбросил ее в окно и вернулся к столу.
– Ну скажи честно, Закир-родной: ты ведь и правда не служил в легионе "Идель-Урал"? В народе говорят: "Нет дыма без огня".
Закир почувствовал себя мухой, попавшей в паутину.
— Нет, нет, — продолжил он. — В «Бухенвальде» по решению Центрального комитета мне временно пришлось работать на кухне: мы тайно собирали продукты для тех, кто готовился к восстанию за свободу.
— Не понял, для кого?
— Интернациональный Центральный комитет готовил заключённых к восстанию. Собрав специалистов по оружию, их устроили работать на соседний военный завод. Им тайно поручили доставлять в лагерь детали оружия и одновременно наносить как можно больше вреда заводу. Потом планировали собрать радиостанцию...
— Радиостанцию?.. Прямо в концлагере, под носом у фашистов?
— Конечно, это не так просто объяснить в двух словах... Нам — военнопленным — пришлось бороться не только против фашистов, но и против уголовных заключённых. В итоге: большинство должностей, некоторые места в лагерной канцелярии перешли в наши руки. Это было очень важно и выгодно для всех заключённых. В продовольственном блоке тоже стало больше антифашистов...
— Подожди, подожди... — перебил Нурислам, выделяя каждое слово. — Откуда ты всё это знаешь? Кто тебе рассказал?
— В случае восстания я должен был стать командиром взвода. Командиром нашей четвёртой роты был назначен Николай Рубцов. А комиссар...
— Стоп, хватит! — сказал Нурислам, смеясь. — Кажется твои уши, не слышат, что говорит твой рот. В концлагере какой-то Центральный комитет... военный завод... сбор оружия, восстание, радиостанция!.. По твоим словам, получается, всем заключённым, да и тебе тоже, надо ордена раздавать?
До этого сдерживавшийся Закир на этот раз не выдержал — схватил капитана за воротник его темно-синей гимнастёрки. Последние слова Нурислама пронзили его сердце. Блестящая пуговица оторвалась, упав на пол и покатилась.
— Вы это... об ордене...
Глаза Нурислама потемнели, скулы выступили резче. Он с силой сжал плечи собеседника. — Ты забыл, где находишься?.. Если бы не моя сестра Мунира? Я бы своими руками…
Закир, осознав свою ошибку, разжал руки. Где теперь его прежняя сила и энергия?  Нет уж… Если бы только был немного более уступчивым, склонил бы голову ниже, может быть и нашлась бы шапка. Мунира не раз предупреждала его. Но уже поздно — локти не укусишь. Не приятной ситуации уже не избежать, ничего не изменить.
В комнате воцарилась тишина.
Нурислам, желая успокоиться, заложил руки за спину и начал расхаживать взад-вперёд по кабинету. «Если бы не Шакир, я бы показал ему, где раки зимуют. Смотри-ка, как важно развалился — будто Берлин брал?! А то и вовсе за горло схватил... Центральный комитет, заключённые собирают оружие, командир взвода, видите ли?! Сказки рассказывает...»
— Извините, товарищ капитан, — сказал Закир, найдя и подняв с пола пуговицу и положив её на стол. — Нервы на пределе, вы же понимаете...
Такое «унижение» Закира, казалось бальзамом на душу легло злому, раздражённому Нурисламу — он немного смягчился.
— Пойми правильно, Закир... браток: по этой бумаге я уже сейчас должен тебя арестовать, — начал он, делая вид, стараясь казаться равнодушным. — Ты сам хорошенько подумай: какой пленный, четыре года, понимаешь, четыре года пробыв в концлагере, вернётся живым, не предав своих, не работая на фашистов? Это же, это же ведь неправдоподобно!
— Один раз в пасть змеи попав, обратно не вырвешься! — сказал, тяжело вздохнув Закир. — Спасибо, что вызвали и объяснили.
— Не торопись, вот как мы поступим, — сказал Нурислам, стараясь говорить спокойно. — Ты сегодня же, понимаешь, сегодня же уезжаешь куда глаза глядят. Иначе, за тобой придут!.. А когда устроишься на работу, вызовешь Муниру написав письмо. А я эту бумагу... тьфу-тьфу, уничтожу: вот и вся моя помощь!
«Не поймёшь: капитан лукавит или искренен?..» Закир, хоть и не доверял до конца «стараниям» Нурислама, не смог снова не поблагодарить его ещё раз.
Когда дверь закрылась, Нурислам вскочил, прищурив глаза, и, «пожёвывая» щёки, подошёл к окну.
«Какое унижение!.. Эх, если бы не Шакир, разве стал бы я устраивать этот «театр»? Зачем ему эта «игра»? А подполковник? «Совет: меня никто не должен видеть», — сказал, да и хвост поджал. Любит чужими руками жар загребать...»
* * *
Закир не задержался дома — проверил документы и собрался в дорогу. «Вот ведь, только сомневались, уезжать из деревни или нет, а вопрос решился сам собой...»
С Нурисламом договорились не рассказывать об их разговоре матери.
Гульсара и Мунира проводили Закира до ворот деревни. Там им пришлось проститься — сами не понимая, что происходит, не зная, что их ждёт...
На следующий день Шакир ранним утром из Бишнарата приехал прямо к Нурисламу.
— Вчера вызвал Закира, — сказал капитан, будто радуясь. — Похоже, испугался: не задержался, собрался и уехал. Узнал через бригадира Гимара.
— Молодец! — Шакир радостно потёр руки. — Оперативно!
Нурислам достал из-под стола бутылку. — Может, по такому случаю...
— Нет, нет, мне сейчас надо возвращаться в Уфу. Завтра на утреннем оперативном совещании надо присутствовать.
— А теперь... что собираешься делать?
— Эх, дружище, — сказал тот, становясь серьёзным. — Всё идёт по плану: «предатель» уехал, Мунира осталась в деревне одна, понимаешь, о-д-н-а, совсем одна. Теперь надо срочно принять... важные меры, чтобы этот «учитель» больше не вернулся сюда, ногой не ступил!
— Не понял.
— И не надо понимать, так что жду от тебя срочно адрес!
— Какой адрес?
— Сегодня же сходи в Узяк на почту, ты же знаешь, кто там работает?
— Знаю, девушка по имени Рахиля, из Ишнарата.
— Напугай её... Скажи, что Закир сбежал от милиции, его разыскивают, приехал человек сверху, все кончено... Если от «предателя» придёт телеграмма или письмо — пусть сразу передаёт тебе, а ты — мне. Но ни слова никому, никто не должен знать. Если понадобится, пригрози этой девушке тюрьмой, скажи, что посадишь её на десять лет, пусть знает.
— Ну-у-у...
— Никаких «ну», дружище. И ещё объясни той девушке: если будут приходить ещё письма, пусть их уничтожает. — Шакир украдкой улыбнулся. — А потом Гульсара, Мунира и... Рахиля! Мне осталось сделать всего несколько шагов, чтобы достичь своей цели!
— А какое они имеют к этому отношение?
— Где же та бумага?
— Какая?
— Жалоба Мухтаруллина, спрашиваю.
— А-а-а, сейчас! — Нурислам достал бумагу из ящика стола и протянул. — На что она тебе?
— Слушай, дружище, — сказал Шакир, меняя тему. — Насибуллина объявишь в розыск как беглеца, когда нужно — позвоню. А я поехал в Ишнарат... Соскучился, понимаешь, хочется увидеть, потрогать струны души моей любимой...
* * *
Мунира в это время везла на запряжённой лошади вёдра с водой с дальнего поля. Увидев легковую машину, поднимающую клубы пыли со стороны райцентра, она замерла, даже растерялась.
— Кто бы это мог быть?.. Таких машин в районе нет, наверное, какой-то начальник из Уфы?
Машина остановилась рядом. Мунира, натянув поводья, остановила Зиренкай. Не дожидаясь, пока осядет пыль, из машины выскочил человек в военной форме. Машина отъехала немного в сторону и остановилась поодаль.
— Шакир? — не веря своим глазам, прошептала Мунира.
— Да, это я! — сказал он, положив руку к виску. — Подполковник Хайдаров Шакир Шарифзянович!
— Ты... жив?
— Как видишь, Мунира. Как поживаешь?..
— Слава Аллаху!
— Приехал в Уфу в командировку из Москвы, воспользовался случаем — заглянул в деревню. Был на кладбище, навестил родных в Узяке. А ты как?
— Спасибо, живём потихоньку, Шакир. — Мунира кивнула на лошадь. — В колхозе работы хватает, даже если курица будет клевать не переклюёт.
— А твой муж... он вернулся с войны?
— Слава Аллаху, живой-здоровый, — улыбнулась Мунира. — Уехал искать работу.
В горле у Шакира застрял комок. «Нет, сейчас не время просить её руки, ещё рано...» Но он всё же решился затронуть за струны её души.
— Тогда замуж так и не вышла, Мунира, — сказал он осторожно. — Вот сейчас жили бы в столице, в Москве.
— В Москве?.. Ты, Шакир, парень из Бишнарата, и теперь живёшь в столице?
— Да, — ответил он немного хвастливо. — Там живу и работаю.
— А семья?
— Такой прекрасной девушки, как ты, Мунира, не встретил.
— Быть не может, не верю.
— Это правда, Мунира.
— А я всё ещё люблю своего Закира, душеньку мою, — серьёзно сказала Мунира, посерьёзнев.
Тело Шакира дрогнуло, на лбу выступил пот.
— Но я очень рада тебя видеть, земляк! — продолжила Мунира. — Ладно, будь здоров, спешу — ты же знаешь, колхозная работа не ждёт — в колхозе работы невпроворот!
— Скоро уеду в командировку, — сказал Шакир. — В Германию. Вернусь — увидимся...
Мунира погнала лошадь. Шакир достал платок, снял фуражку, вытер лоб и шею, затем направился к машине. «"Люблю своего Закира, душеньку мою" — так она сказала?..»
Шакир достал пистолет из кобуры, прицелился в одинокую берёзу у дороги и, выпустив всю злость, издавая звуки «пух, пух», выпустил свой гнев. Затем сел в машину.
— В Уфу, — сказал он старшине. — Если усну — дорогу знаешь!..
* * *
Зазвонил телефон. Нурислам поднял трубку.
— Алло, Шайхелисламов слушает.
— Салам, дружище!
— Добрый вечер, товарищ подполковник.
— Как дела? Всё нормально?
— Да.
— Жалоба Мухтаруллина сделала своё дело: «предателя» арестовали и отправили в Сибирь валить лес на шесть лет— «без права переписки». Теперь только мы вдвоём знаем, где он находится. Так что держи язык за зубами! Понял?
Нурислам молчал.
— Алло, алло!.. Или не слышно?
— Нет, нет, отлично — оперативно! — наконец выдавил капитан, заискивающе. — Адрес был верный?
— Да, прибыл в Караганду, и устроился работать на шахту. Пусть пока... посидит. А если я смогу вручить ему одно очень важное письмо... я победитель!
— Письмо?.. Но если «без права переписки» ?..
Как?..
— Это моя забота: путей много, начало – это половины дела, надо завершать. Нурислам, меня на год отправляют в Германию, — сказал Шакир с недовольством. — По возвращении я поеду в Ишнарат, к Мунире! Пойми правильно, без неё я на этом свете жить не могу, понимаешь, не могу! Увидишь, она всё равно согласится, я её сломлю! Так что можешь готовиться к свадьбе, земляк, пока!..
Нурислам положил трубку.
«Свадьба, говоришь? Так и не понял характер Муниры, думает только о себе... Лучше бы подольше поездил, в своей Германии, — усмехнулся он, потирая руки от радости. — Остался бы там навсегда — не жалко...»
Капитан изначально старался семь раз отмерить, прежде чем один раз отрезать. Конечно, он не мог не поддержать друга, не помочь ему. Но, с другой стороны, Нурислам понимал, что, участвуя в этой коварной "игре", он совершил непростительную ошибку перед Мунирой...
* * *
В 1948 году Таскиру отдали учиться в первый класс сельской школы Узяка. Учебников и тетрадей не было. Чаще всего писали на полях старых газет. Сажу размачивали в воде, обмакивали в неё гусиное перо и начинали учиться писать буквы и цифры.
— Невестка! — позвала Гульсара, проводив Таскиру в школу. — Подойди ко мне, посидим, поговорим по душам.
— Слушаю, мама!
— Вижу я, — начала Гульсара, — сын мой Закир снова пропал — ни весточки, ни письма. После войны мы тоже долго мучились, ждали его возвращения.
Мунира не стала скрывать правду — рассказала всё до мельчайших подробностей: и о доносе бывшего военнопленного, и о "помощи" родственника.
— А Нурислам... ты думаешь, он сделал это от чистого сердца?
— Он же мой родственник!
— Может быть, он вас... специально разлучил?
— Не знаю, пока не понимаю, мама! Зачем ему разлучать нас... какая в этом выгода, необходимость?
— Ладно, что было — то прошло, Аллах всем судья! — тяжело вздохнула Гульсара и придвинулась ближе к Мунире. — Слава Аллаху, наша Таскира растёт, вот уже в школу ходит, чтобы не сглазить! А ты... с тех пор как вышла замуж, живёшь "одна".
— Не понимаю, к чему вы клоните, мама? — спросила Мунира, хотя уже догадывалась, о чем пойдёт речь.
— Дитя моё... может, замуж снова выйдешь? Вижу: всё тебя обижают, притесняют, мучают. Вот месяц назад у гармониста Валиуллы жена умерла, остался с четырёхлетней дочкой. Он сказал: "Во время войны, когда заезжал в Ишнарат, видел Муниру. Всю жизнь одна — говорят, муж снова пропал. Если она согласиться, я бы ее забрал». Подумай, доченька... Избавишься от таких, как Гимран. Тебе будет ближе к ферме ездить, а Таскире в школу ходить...
Гульсара, погладив Муниру по спине, направилась к двери.
— Мама!.. Я, я не могу забыть Закира, как же я могу... выйти за Валиуллу-абыя, не понимаю, представить не могу этого, мама.
— Я понимаю, доченька, но жизнь даётся только один раз.
— Нет, я завтра же пойду к Нурисламу-абзыю, узнаю о своем Закире, пусть ищет — это он вынудил его уехать из деревни.
— Верно, доченька, говорят: "Где мясо — там и кость". В милицию ведь разные вести доходят. Вот и насчёт сына Тюльке Хайри, который погиб на заводе, вначале им сообщили...
Когда Мунира пришла, Нурислама не было на рабочем месте. Только после обеда будет, сказали. Чтобы скоротать время, Мунира обошла центральный базар, побродила по улицам. Разглядывала разные здания. Вот "Суд", "Прокуратура", вот школа... На здании райсовета развевался красный флаг...
Когда она вернулась, Нурислам был на месте и встретил её очень тепло, расспросил о делах.
Мунира огляделась. И здесь висел портрет Сталина, смотрящий прямо в глаза. "Где же мой Закир?.. Куда вы его дели?" — так и хотелось спросить, но не время и не место.
— Как поживаете? — спросил Нурислам, положив руки на стол. Этим жестом он словно давал понять: "Я готов к разговору, говори". "Видно, пришла искать мужа! — подумал он, когда Мунира вошла. — Что сказать, как ответить?.."
На самом деле только Шакир знал судьбу Закира: где сидит, по какой статье?.. А Нурислам не в курсе. Шакир должен скоро вернуться из командировки в Германии. Перед отъездом он ведь сказал: "Готовься к свадьбе!" Пусть встретятся, сами разберутся, сами решат.
— Нет никаких известий, — ответил Нурислам на вопрос Муниры. — "Предателей" снова проверяют и сажают в тюрьму...
Мунира даже не помнит, как вышла из кабинета. Эта встреча стала последней. Родственники больше не встречались.
Нурислам, выйдя на заслуженный отдых, недолго прожил. Болея, он мучился: "Столько слов хотел сказать Мунире, родная, может, зайдёт? В нужный момент ведь помог..." Но Мунира не пришла, не смогла себя заставить. А теперь, когда заболел, решил покаяться, просить прощения за грехи? Поздно, в нужный момент проявил малодушие...
Мунира не пошла. А если бы пошла — узнала бы всю правду, истину...
* * *
Закира вызвали в канцелярию лагеря. В комнате его ждал молодой лейтенант.
— Вам, — сказал он, доставая из кармана конверт. — Вы сами знаете, здесь почты нет. Но начальник лагеря почему-то разрешил вам ознакомиться с этим письмом. Прочтите быстро и верните.
Закир растерялся, развернул письмо и начал жадно читать. "От землячки Рахили... Как, почему?.. Мама?.. Мама, ты ведь не была в таком состоянии, чтобы умереть... — Слёзы выступили на глазах Закира. — Жена Мунира... вышла замуж, твою дочь отдали в детдом... Стоп, стоп, этого не может быть, моя родная скорее умрёт, чем на такое пойдёт!.."
У Закира перехватило дыхание, силы покидали, начал терять сознание. "Что это за письмо, кто его написал и.… как оно вообще сюда попало?.. Буквы ровные, понятные, видно — женская рука..."
— Что, плохие новости? «На лице всё написано», —сказал лейтенант, забирая письмо. — Извините, я спешу...
Закир пережил страшные муки, в те дни не раз собирался наложить на себя руки. "Рахиля?.. Зачем?.. Её ли это почерк, как узнать? А это письмо... как, какими путями попало сюда, в лагерь?.."
Чем больше он думал, тем больше возникало непонятных вопросов. "Почему умерла мама?.. Была ли рядом Мунира?.. Когда вышла замуж?.. За кого?.."
Со временем мысли о содержании письма взяли верх. "Смерть не спрашивает, когда приходить, — думал Закир о судьбе матери. — Я один виноват!.. А Мунира? С момента свадьбы толком, по- человечески, вместе не жили… Кроме несчастья, что она увидела со мной, любовь моя?.. Ладно уж... От судьбы не уйдёшь — желаю ей счастья!.. Но вот... судьба дочери по-настоящему..."
В итоге Закир дал себе слово никогда не ступать на землю Ишнарата. Но один вопрос не давал покоя: "Моя дочь, как она? Увижу ли я её снова?.. Если бы знал, где нахожусь, наверное, давно бы написал. Душа не тянет, но говорят, кровь зовёт..."
На самом деле Таскира, тоскуя по отцу, много раз ночами писала ему письма со слезами на глазах, но не знала, куда их отправить — складывала в сундук...
* * *
В выходной день, когда Гульсара уехала в Узяк на базар, в дом ввалился Гимран с перекошенным от злости лицом. Видно, поджидал, когда Мунира останется одна во дворе.
— Тогда в лесу ты спаслась, а теперь ой-ой...
Мунира отступила назад.
– Не подходи...
Но Гимран, не в силах сдержать свою похоть, с покрасневшими глазами, как бык, подошедший к корове, приблизился к Мунире и вдруг, разорвал ворот платья.
– Ты фашистская подстилка – спала с «предателем», "сатлык;ан" –«предательница». Не сопротивляйся...
В этот момент у дома остановился легковой автомобиль. Гимран выглянул в окно, его глаза забегали, он взглянул на Муниру, уши его насторожились, тело начало дрожать. Казалось, он опомнился. В тот же момент в дверь вошёл Шакир с букетом цветов.
– Не понял? – резко сказал он, наклонившись к Гимрану. – Кто это?
– Пришёл силой меня взять, вот, разорвал моё платье...
На шее Шакира вздулись вены, волосы встали дыбом.
– Она врёт, то-тов.… товарищ под... подполковник, я – бригадир села, зашёл только по работе...
Шакир выхватил пистолет из кобуры и приставил к виску Гимрана. Тот, не успев и слова сказать, покрылся холодным потом. Мунира от страха закричала.
– Шакир, остановись, пожалуйста!
Эти слова, похоже, "отрезвили" подполковника. Он перевёл взгляд на Муниру, убрал пистолет в кобуру и вытолкнул Гимрана в дверь.
– Если ещё раз увижу – пух-пух, вон отсюда, пока душу не вынул!
Гимран, перепуганный до смерти, подобравшийся к порогу, похоже, даже не понял, как выскользнул за дверь.
Шакир снял фуражку, подошёл к Мунире и протянул букет.
– Спасибо!
Мунира взяла букет и прикрыла им грудь.
– Выходи за меня замуж! Я люблю тебя до безумия... Скоро мы переедем в Уфу. Не будет на свете женщины счастливее тебя.
Цветы из рук Муниры падая, рассыпались на пол. Она прикрыла грудь руками.
– Шакир, зачем ты мучаешь меня, ты ведь не палач – не изверг! – сказала Мунира и резко отвернулась. Ее плечи дрожали, было слышно, как она шмыгает носом. – Шакир, пойми правильно: я ведь замужняя женщина – не вдова! Кто…, кто, а ты ведь хорошо знаешь: кроме Закира, мне никто, понимаешь, никто не нужен. Я люблю его, всей душой и телом люблю его.
Как ты не понимаешь этого, Шакир, а? Не хочешь понять? Ты же знаешь всё — и про моего Закира, и про нашу дочь, кровь от крови. Не лезь, между нами, не ставь палки в колёса, умоляю тебя!
— У тебя нет мужа, Мунира, и...
— Повтори, что ты сейчас сказал? — Мунира широко раскрыла глаза, впиваясь взглядом в Шакира. — Это ты, только ты хотел его замучить, убить! — проговорила она, всё ещё не в силах успокоиться.
— Кроме тебя, я сам не знаю, куда себя деть, Мунира! Любил и до сих пор люблю!
— А я люблю Закира, мою «душу», Шакир! А тебя... нет...
Мунира, всхлипывая, опустилась на пол, её руки и ноги дрожали: впервые в жизни она рыдала так громко, с горечью и злостью плакала навзрыд.
— На, возьми, возьми меня, увези... моё тело. Но пойми: моя душа, сердце, жизнь навсегда останутся с Закиром!..
Шакир хотел помочь ей, подошёл ближе, но Мунира резко отстранилась и, подняв на него глаза, сказала:
— Найди мне Закира, ты же работаешь в Москве. У тебя много знакомых, может, даже к самому Сталину можешь попасть? Помоги, Шакир, земляк, умоляю тебя! Ты же можешь это сделать, это в твоих силах.
Шакир схватился за голову и сел на лавку. «Что это было?.. Всю жизнь мечтал сделать Муниру счастливой, сгорал от любви. И что в итоге получилось?..»
В этот момент в дверь ворвалась Гульсара и бросилась к Мунире, сидевшей на полу.
— Дочка, что случилось? Кто этот человек?.. Как я увидела его машину, сразу бегом вернулась.
Гульсара, причитая, уложила Муниру на лавку, накрыла ее одеялом и бросила сердитый взгляд на подполковника. Тот, приложив руку к виску, сказал:
— Честь имею! — и поспешно вышел.
— Кто это был? — спросила Гульсара, собирая разбросанные цветы. — Что ему нужно?
— Я больше не могу мама, - всхлипывая, снова заплакала Мунира. — Сначала пришёл Гимран набросился— вот, платье порвал, а потом этот... мой земляк, Шакир зовут, начал уговаривать: «Выходи за меня замуж, люблю», — достал меня. Но у меня же есть муж — Закир, я не вдова, мама!..
— Успокойся, дочка, успокойся, — говорила Гульсара, гладя Муниру по волосам. — Ох, неужели опять придётся ехать в Уфу, на железнодорожный вокзал? — сказала она в растерянности. — Может, та цыганка всё ещё там ходит?
— Я ездила в соседний район к марийским гадалкам, — тихо призналась Мунира, немного успокоившись. — Одна сказала, что Закир «умер», другая — что «жив». Можно ли им верить?
— Повторю свои вчерашние слова ещё раз: жизнь не повторится, дочка. Даже если ты моя невестка, я не могу просто так отдать тебя замуж, прости, мне тоже нелегко. Избавишься от тяжёлых слов, дел, от этих «прилипчивых» мужчин. Так жить нельзя, хватит!
Несмотря на уговоры Муниры, Гульсара в тот же день отправилась в Узяк искать Валиуллу...
***
Наконец, Мунира пришла к могиле Закира и опустилась на колени. Немного «поговорив» с ним, она перешла к ограде и села в тенистом месте.
«Наш пророк в одном из своих правил сказал: человека из этого мира в загробный мир провожают его дети, богатство и поступки. Дети и богатство останутся в этом мире, а в вечность уйдут только его поступки. Мудрые, великие слова! У нас не было накопленного добра. Вот и пришла я сюда, оставив дом и землю, с пустыми руками. А наши деяния?.. Жили ли мы по-настоящему честно, по справедливости, как велено в Коране, мой Закир-а?.. Эх, откуда теперь знать? Ладно, милость Аллаха безгранична, хорошо, хорошо — только он будет нам Судья!»
Перед её глазами пронеслись горькие и сладкие моменты жизни — и печальные, и счастливые...
***
Тогда, после отъезда Гульсары, Валиулла уже на следующий день приехал за Мунирой на запряжённой лошади. Собрав необходимые вещи и сундук с приданым, он усадил и дочь, играя на гармошке, и повёз её в Узяк. Гульсара, долго махала рукой у ворот, провожала их. Когда дорогие ей люди скрылись из виду, она поспешно вернулась во двор, обняла берёзу и разрыдалась.
В тот же момент Мунира, уезжавшая на телеге всё дальше от деревни, прижимала к груди дочь, а её глаза были устремлены в сторону сосны — к своему «Закиру», задыхаясь от слез.
Валиулла стал большой опорой и поддержкой и для Муниры, и для её дочери Таскиры. Хоть он и был на десять лет старше, любил выпить, но дом и хозяйство держал в порядке, исправно работал в колхозе. По вечерам участвовал в праздничных концертах, изредка — в районных смотрах. Его часто приглашали на свадьбы и дни рождения. А Мунира продолжала работать на ферме.
Они жили мирно и в согласии. Дочь Валиуллы, Алмабика, полюбила Муниру, и Таскиру.
«Закир, душа моя!.. Где же ты, где пропал? Хоть меня и забыл, но ведь у тебя есть ещё мать и дочь на этом свете?..»
После Нового года, в феврале, Гимран, возвращаясь от любовницы, выпал из саней и замёрз насмерть. Говорили, что был сильно пьян.
Мунира не собиралась рожать ребёнка от Валиуллы. Честно говоря, и выпивающий муж ни разу не заикнулся об этом.
* * *
Мунира смотрела на луг сквозь щель в заборе.
Вон, совсем рядом пасёт скот ее зять Фарит с внуком— четырнадцатилетним Саматом. Таскира и Фарит учились вместе в сельской школе Узяка. Фарит был старше на два года. Сначала они просто дружили. Потом, в старших классах, уже не могли друг без друга. Пока Фарит служил в армии, Таскира окончила бухгалтерское отделение кооперативного техникума и стала бухгалтером. А он, вернувшись из армии, устроился трактористом в колхоз, и они стали работать вместе. Сыграли красивую свадьбу. В 1963 году родился их сын Зариф. Сначала жили с родителями Фарита, потом построили свой дом и переехали. Держали скотину, птицу, жили скромно, но дружно. Потом Фарит, следуя примеру знакомых, вынужден был уехать на заработки в Сибирь. До сих пор там работает, слава Аллаху — месяц там, месяц здесь, в деревне. Привыкли, смирились, так даже удобнее. И зарплата, тьфу-тьфу, не жаловались. После школы, в 1979 году, он забрал с собой и сына Зарифа. Тот отслужил в армии, вернулся, женился. Невестка Гульназ — учительница, преподаёт историю в Узякской школе и не против того, что муж работает в Сибири. Старший сын Самат, кажется, тоже после школы собирается последовать за отцом. А Марат?.. Он — резкий, дерзкий парень — мечтает стать военным.
Скота в стаде не так много: десяток коров с телятами, бык, около тридцати овец и несколько коз. Если бы Мунира позвала их с кладбища, клянусь, один из них быстро прибежал и проводил бы ее до дома. «Нет, не буду их тревожить: они пасут стадо...» Честно говоря, сегодня у Муниры и в мыслях не было возвращаться домой — почему-то не хотелось...
Если в этом светлом мире, созданном всемогущим Аллахом, человек теряет смысл жизни, он начинает глубоко задумываться о переходе в вечность...
«Вон Ишнарат! Над ним — вечное солнце, бескрайнее голубое небо, на земле — зелёная трава, скот, односельчане... и одиночество! Современники, большинство их уже в загробной жизни на кладбище. И Закир мой тоже здесь. Лишь я одна, оторванная ото всех, осталась жить в деревне." Мунира вздрогнула.
"Нет, нет, не паникуй, не торопись, будь терпелива: всё в руках Господа – Всемогущего Аллаха! Когда придёт время... Он сам всё устроит!.."
* * *
Закира не отправили на лесоповал, оставили в ремонтной мастерской. Знание тонкостей кузнечного дела тоже помогло. А его будущая жена работала поваром в лагерной столовой.
"За какие грехи и на сколько лет посадили эту бедняжку?.."
Каждый раз, приходя за едой, Закир незаметно для себя начал наблюдать за её движениями, поведением. И она это почувствовала: старалась положить в миску заключённого побольше, пожирнее, чем другим. Закир сразу это заметил.
Не прошло и недели, как в столовой начался ремонт. Закир с двумя плотниками несколько дней работал там. Они с Жамилей стали разговаривать, общаться.
Но, к сожалению, через четыре месяца она, отбыв свой срок, пообещав ждать, уехала в свой дом на окраине Тюмени – к своей одинокой матери. А Закиру предстояло остаться здесь, в неизвестности, ещё на целый год.
После отъезда Жамили он совсем сник, загрустил, потерял настроение.  «Опять одиночество!..  Нет рядом никого, кто бы понимал твоё состояние, с кем можно поделиться сокровенным. Жамиля перед отъездом в Тюмень хотела записать адреса, имена-фамилии проживающих в Ишнарате, родных Закира, чтобы написать им, но он категорически отказался.
"Кому?.. Матери нет, Мунира замужем... Дочь где-то в детдоме... Подожду ещё..."
Дни, месяцы шли своим чередом. Наконец, и срок Закира подошёл к концу.
"Только в Тюмень!.. В этом мире меня, кроме Жамили... никто не ждёт!.."
* * *
Прошло девять лет с тех пор, как Мунира переехала в дом Валиуллы.
За это время, в начале марта 1953 года, скончался Великий Вождь Иосиф Виссарионович Сталин. Вся страна, сельчане плакали.
Но у Муниры не выступило ни единой слезы. По её пониманию, все беды, несчастья – только из-за Сталина.
Каждый раз, заходя в правление колхоза, она с ненавистью смотрела на его портрет, висящий на стене.
"Только из-за него Закир страдал, только он разлучил нас..."
А вот дедушка Ленин работал совсем другими методами: не трогал пленных. Отец Гарифзян вернулся из Германии прямо в свою деревню. Никто его не преследовал, не мучил.
"А Сталин?.. Вот, хоть и великий, но умер, может, мир изменится к лучшему?.."
Через несколько месяцев и Валиулла отправился в мир иной. Увы, не смог завязать с выпивкой. Его дочь Алмабику забрали родственники в город.
А Закир?.. После смерти Сталина многих заключённых освободили, выпустили из тюрем. Будь он жив, моя душечка давно бы уже вернулся с вопросом: «Здоровы ли?» Хоть письмо пришло бы. Но нет...
«Эх, зачем я поверила словам дяди Нурислама - абзыя, и отпустила Закира из дома?» – Эти слова Мунира повторяла сотни, тысячи раз. – «Что бы ни случилось, мы бы все переживали вместе...»
* * *
В 1955 году в колхозах начали выдавать зерно за трудодни. Тем, кто хорошо работал и выполнял нормы, в конце года платили ещё и дополнительные деньги. Жизнь колхозников постепенно улучшалась. Мунира продолжала работать на ферме.
Как-то раз Таскира приехала с сыном на день рождения матери.
– Посмотри на его глазки! Ой, какие красивые! Тьфу-тьфу, с каждым годом всё больше на дедушку похож!» – радовалась Мунира, не переставая целовать Зарифа. – «Глаза, нос – точь- в- точь как у моего Закира!»
Поздравив мать, Таскира достала гостинцы и начала готовить чай. Каждый раз, приезжая, она сама накрывала на стол. А Мунире только этого и нужно было – без остановки тискать внука, трясти его на коленях, подбрасывать вверх, целовать. Таскира украдкой, с радостью наблюдала за ними. Горящие от счастья глаза матери и звонкий смех сына согревали её душу, словно мёд и масло.
– «От бабушки гостинец!» – сказала Таскира, разрезая пополам пирог с калиной. – «Зная, что я поеду, вчера вечером испекла».
– «Передай ей спасибо!.. Знает, мама, что я люблю!»
По дому распространился запах калины. Мунира и правда обожала этот кисло-сладкий запах! Перед глазами промелькнуло как с детства ходила в лес, собирала, дрожа от холода спелые ягоды, как во время войны мама Гульсара пекла такие вкусные пироги, что язык проглотишь.
– «Ах, запах... Передай ей от меня спасибо!» – сказала она, откусывая пирог. Остальное протянула Зарифу. Но мальчик, видимо, никогда раньше не пробовал калину, сморщился и отвернулся.
За чаем они болтали и смеялись. Зариф, ребёнок, быстро устал и уснул. Конечно, разговор не обошёлся без воспоминаний о Закире.
– «На письма всё ещё нет ответа, дочка?» – с нетерпением поинтересовалась Мунира. – «Просто время тянется так долго?»
– «Одно отправила в Москву – в Министерство обороны, второе в Уфу, в Министерство внутренних дел...»
– "Эх, если бы я хоть раз ещё увидела его, моего Закира... хотя бы издалека..." – Мунира вдруг разрыдалась, слёзы катились по её щекам. – "Даже если бы мне умереть..."
– "Мама, не говори так, нельзя!" – Таскира обняла её. – "Ты думаешь, мне не хочется увидеть отца? Каждый раз, как прихожу к бабушке, она без конца спрашивает про Закира... А здесь... Разве мне легко? Каждый раз, как вспоминаю, сердце ноет..."
Таскира убежала за печку и, шмыгая носом, начала рыдать. Мунира подошла к ней, стала утешать ласковыми словами.
* * *
Приехав в Тюмень, Закир долго не мог найти работу. Мечта стать учителем так и осталась мечтой. Но в конце концов, через двоюродного брата Жамили, он устроился на мебельную фабрику по своей лагерной специальности.
А Жамиля работала в столовой. Сначала её взяли уборщицей, потом перевели на кухню. Её мать умерла прошлой зимой. Они с Закиром начали строить жизнь вместе.
Государственные изменения 1957 года, касающиеся репрессированных, прошли мимо Закира. Вернули звания, ордена, медали, пенсии тем, кто был ранен на войне, бежал из фашистских лагерей.
Для Закира, жившего надеждой на чудо, это стало тяжёлым ударом. Он старался не показывать Жамиле своих переживаний, проводил свободное время в библиотеке.
Летом ухаживали за огородом, зимой – за птицей. Крупный скот не заводили – здоровье Жамили, несмотря на молодость, было уже подорвано. Летом 1964 года она умерла.
Закир, проведя траур по жене. После годовщины смерти жены, окончательно потерял покой.
"Снова одиночество?.. Сколько ещё осталось жить? Как здесь жить, на чужбине? Может, в Ишнарате ждёт меня, моя дочь? Ей уже двадцать четыре! После детдома... вернулась ли в деревню? Наверное, вышла замуж, растит сына или дочь. Надо обязательно их разыскать, увидеть! И Муниру... хоть издалека, но увидеть..."
Родовые корни, родная земля, детство, юность, первая любовь, самые дорогие воспоминания – всё это неудержимо тянуло его назад.
Закир вошёл в кухню и сорвал лист календаря на стене. Там были цифры: 1965 год, 20 июня.
"С тех пор, как я ушёл из деревни... прошло 19 лет..."
Когда Закир добрался до Ишнарата, начинало светать. "За тем холмом должны быть ворота деревни!" Но надежда не оправдалась – впереди, зеленели всходы гороха на полях...
Летнее деревенское утро. Солнце только собиралось взойти. В небе, на востоке, виднелся бледный серп луны. Где-то далеко-далеко, за горами, играла заря – в небе то и дело вспыхивали отсветы. На траве капли росы...
"Вот и сосны!.. Как выросли! Красуются из далека, будто ждут меня, показываясь то тут, то там..."
Многие заменили плетёные из лозы заборы на дощатые. Крыши домов сверкали шифером и жестью. Некоторые дома стояли заброшенными, не тронутыми мужскими руками. "Проклятая война скольких односельчан лишила жизни?.. Вот дом ровесника Халима, погибшего в первый год войны. Без хозяина дом покосился... А вон дом Тимерзагита – крыша провалилась, забор вот-вот рухнет..."
А вот и их дом!.. Закир, замедлив шаг, приблизился к родному порогу. "Почему окна не заколочены?.. В деревне ведь испокон веков был обычай: окна и двери пустующих домов забивали досками крест-накрест. Неужели у нас кто-то живёт?.. Да вот же – тропинка, трава примята..."
Закир, поколебался, вошёл в калитку и подошёл к окну. "Стоит ли стучать?.. А куда и к кому идти?"
Закир осторожно, несколько раз постучал в стекло. Прошло немного времени. "Эх, если бы мама была жива, разве я так стоял бы?.. Стоп, может, здесь живёт моя дочь?.."
Закир снова собрался постучать, поднял руку к окну. В этот момент занавеска раздвинулась, и в нём... появилось лицо Гульсары.
– "Астагфируллах - Боже мой! ... Мама?.. Это ты?.."
Закир не веря своим глазам, отшатнулся назад, споткнулся обо что-то и упал на спину. В этот момент из двери вышла Гульсара и, раскрыв объятия, бросилась к нему.
– "Сынок, сыночек мой... Ты не поранился?"
– "Мама... Ты... ты жива?"
– "Слава Аллаху, сынок, я ждала тебя... Совсем уже состарилась, наверное?"
Соседская собака залилась лаем. Мужчина, годами живший с мыслью "мамы нет", всё ещё не мог поверить происходящему и, как ребёнок, рыдал в тёплых объятиях матери, не в силах остановить слёзы...
За чаем Гульсара, радостная и оживлённая, подробно рассказала о Мунире, о судьбе Таскиры, её семье и сыне Зарифе.
Закир, который сначала ехал на поезде, затем на машине из столицы до районного центра, а оттуда пешком дошёл до Ишнарата, слушая мать, незаметно погрузился в сладкий сон, словно младенец.
Рано утром Таскира зашла проведать бабушку и, увидела в кровати мужчину, и уставилась на него широко раскрытыми глазами, но тут же перевела их набабушку. Приложив палец к губам, словно говорила: «Да, да, он вернулся!» — и счастливо улыбнулась, кивнув головой. Потом прошептала: «Приведи мать!» Поняв ситуацию, Таскира от радости обняла бабушку, осторожно ступая на цыпочках, выскользнула за дверь и помчалась к матери в Узек, будто на крыльях...
— Мама, мамочка, радуйся, отец вернулся!
— Как вернулся? Откуда... вернулся?
У Муниры закружилась голова, и тарелка из её рук со звоном упала на пол. «Если посуда бьётся — к счастью», — подумала Таскира, собирая осколки. «Пусть так и будет!»
Мунира, боясь упасть, схватилась за спинку кровати, затем медленно опустилась на сундук.
— Жив-здоров, слава Аллаху! — прошептали её губы. Потом, не выдержав, спросила:
— Говоришь, вернулся... А откуда ты узнала? — и пристально посмотрела в глаза дочери.
— Утром я зашла проведать бабушку... — Таскира посмотрела на мать заплаканными глазами. — Там и увидела...
— Это точно твой отец?.. Хорошо рассмотрела?
— Бабушка так сказала, велела привести тебя.
— А он... твой отец, Закир, мой Закир... он тебя видел?
— Нет, спал. Приехал только под утро...
Теперь Мунира и сама не помнила, как, словно на крыльях, в смятении выбежала из дома и преодолела две версты между деревнями...
Гульсара издалека увидела Муниру, бегущую по улице. Она ждала её, ждала. Мать взяла сына за плечо и мягко потрясла его, как в детстве.
— Вставай, сынок, встречай: моя любимая невестка, твоя жена идёт.
Закир, ещё не совсем проснувшийся, увидел Муниру, входящую через калитку, и, будто обжёгшись, рванулся к двери. Они встретились на крыльце. Было видно, как муж и жена тянуться друг к другу, их ласки, даже поцелуи, их шёпот друг другу тёплых, горячих слов любви – никто не слышал и не видел. Лишь терпеливый старый серый кот, сидевший на крыльце, усердно вылизывал лапой морду и непрерывно вилял хвостом, будто радовался за них...
В тот же день Закир собрался идти к Рахиле. Внутри у него всё кипело от гнева. Он не знал, куда себя деть. Особенно сейчас, когда узнал правду. «Как она посмела написать, что мама умерла, а Мунира... вышла замуж? Не понимаю, просто не могу понять!..»
Но Гульсара не подпустила Закира к двери, преградив путь.
— Сынок, ты никуда не пойдёшь. Я лягу поперёк порога — не выпущу. Это дело Нурислама, только его. А он уже давно в мире ином, лежит на кладбище Бишнарата...
Мунира тоже встала на его пути. Хотя Закир постепенно успокаивался, он всё равно надеялся когда-нибудь посмотреть Рахиле в глаза и спросить: «Зачем? Зачем ты написала то письмо? Чем мы перед тобой так провинились?»  - и искал подходящий момент.
* * *
Продав дом и хозяйство в Тюмени, Закир вернулся с приличными деньгами. Но, помня прошлые беды и опасаясь людской молвы, они решили не строить новый дом, а лишь отремонтировать старый. Поставили ещё два новых окна, увеличили чулан, расширили крыльцо, покрыли крышу жестью. Заново отстроили сарай и баню.
Нашлась и работа. Председатель колхоза лично пришёл и взял, и отвёл Закира в кузницу, где когда-то работал его отец.
С 1965 года колхозникам, как и рабочим, начали платить пенсию. Мужчины могли выйти на заслуженный отдых в 65 лет, женщины — в 60. Через несколько лет эти сроки сократили на пять лет. Гульсара, выйдя на пенсию, прожила остаток дней в покое, окружённая уважением и заботой детей. Швейную машинку «Зингер» она подарила Таскире.
Гульсара так и не смогла до конца выразить свою радость от того, что Закир вернулся и снова был с Мунирой, что их дочь Таскира жила в согласии с мужем Фаритом и детьми. 13 августа 1968 года она тихо, без мучений, не доставляя хлопот своим детям отошла в мир иной к своим предкам...
* * *
Мунира подошла к могиле и взялась за ограду, окрашенную зелёным цветом.
Это была могила Рахили. «Жизнь — она ведь и есть судьба!..» Та самая Рахиля, которая когда-то, пока Закир лежал в больнице, приходила к Мунире, делилась своими тайнами и, как сама говорила, «сбросила камень с души».

Этот день до сих пор стоит перед глазами...
После обеда у калитки остановился белый «Жигули». «Хм, кто это приехал?..» — Мунира, спрятавшись за цветами, наблюдала за улицей. Из машины вышла женщина довольно пожилого возраста. «Боже мой, неужели... Нет, не может быть...»
Но это действительно была Рахиля, входящая во двор.
— Здравствуйте! — сказала та, широко открывая калитку. — Можно?
— Заходи, заходи, проходи, раздевайся! — Мунира даже растерялась от этого неожиданного визита. — Сейчас поставлю самовар, попьём чаю.
— Чай, чай... Как поживаете, Мунира? — спросила Рахиля, снимая пальто и валенки, и прошла в дом.
Бабушки прочитали молитву и провели руками по лицу. Мунира подошла к печи, поставила самовар. Рахиля сбросила с головы шерстяной платок на плечи. Потом, оглядываясь:
— А Закира дома нет?  -спросила она, оглядываясь по сторонам.
— Нет его, — ответила Мунира, — уже неделю лежит в районной больнице.
— Неужели?.. Что у него болит?
— Сердце, наверное, сердце... И живот мучает, говорят поджелудочная железа...
— Ох, Господи, пусть выздоравливает... Я в Ишнарате была пять лет назад: родных и близких давно нет в живых, и родной дом разрушается.
А ведь Рахиля знала, что Закир лежит в больнице. Внук, её младшей дочери сын, Динар, — заведующий терапевтическим отделением. Вчера, когда он приехал в Узяк, спросил:
— Бабушка, у нас лежит ваш земляк, дед Закир. Ты его знаешь?
— Насибуллин?
— Да, да, фамилия точно такая.
— Ему очень плохо? — испуганно спросила Рахиля.
— Тьфу-тьфу, поправляется... Жалуется на желудок и кишечник, говорит, будто в «Бухенвальде» побывал. Да и сердце надо лечить!
«Раз Закир там, а Мунира одна в деревне — самое время поговорить! Самый подходящий момент, чтобы объясниться!»
Честно говоря, Рахиля давно собиралась «поговорить с глазу на глаз». «Интересно, они сами об этом знают?..»
Супруг Рахили, Фазыл умер три года назад. Оставшись одна, она всё больше чувствовала груз той «тяжести» в душе, и с каждым днём он становился все тяжелее. Вот, наконец, воспользовавшись случаем, Рахиля переступила порог дома Закира.
– Слушаю, какие ветры тебя занесли, Рахиля? – спросила Мунира, уловив её волнение.
– Я… я пришла просить прощения… Перед вами у меня есть «грех», да.
– Ты про то письмо, что Закиру приходило?
– Не понимаю, какое письмо?
Мунира, стараясь не показать злости:
– Твоя мать Гульсара… умерла, жена… вышла замуж, дочь Таскиру отдали в детский дом… разве не ты писала? – сказала она, делая ударение на последних словах.
– Упаси Аллах, упаси Аллах, да ты в своём уме? Как я могла… написать, что живая Гульсара умерла?.. Это же сказка какая-то… Нет, нет, как язык поворачивается, Мунира?
– Закир получил от тебя письмо в лагере – с таким содержанием.
– От меня… письмо? Нет, нет, хлебом клянусь – никогда в жизни я Закиру не писала! – твёрдо сказала Рахиля, глядя Мунире прямо в глаза. – Перед вами у меня лишь одна вина: когда от Закира пришло письмо из Караганды… я передала его не тебе, а дяде Нурисламу. Он так велел. Иначе, мол, посадят.
Глаза Муниры потемнели. «Опять он… Нурислам! Не родственник он мне, а дьявол!» Она тяжело вздохнула и уставилась на Рахилю.
– Значит, всё это подстроил Нурислам-абый. Но зачем? В чём смысл?
– Погоди, Мунира, голова кругом… Он что-то проболтался про «высокопоставленных». Закира, мол, проверяют, их ищут.
– Высокопоставленных?.. О... Аллах, так это же Шакир, он самый!
– Такого человека… не слышала, Мунира. Что знаю – то сказала.
– Да-да, это он, негодяй! Помнишь?.. В Ишнарате подполковник застрелился у могилы матери на кладбище.
– А-а-а, да, слышала… Но…
– Вот именно! Земляк наш, Шакир… В Москве, в «наверху» работал.
– Не понимаю… А какая у него к вам с Закиром была обида?
– У Шакира?..
Снаружи резко за сигналила машина.
– Ой, совсем забылась! У внука очень мало времени. Простите уж меня, трусиху. Уф, какие времена были! – Рахиля засуетилась, торопливо натягивая пальто у двери. – Слава Богу, хоть сейчас всё позади…
Я сбросила тяжёлый «камень», который таскала много лет. «О, Аллах, если бы Ты простил нам наши грехи до Судного дня, сколько ещё осталось нашей жизни», – бормоча такие слова, он попрощалась и ушла.
Холодный воздух, ворвавшийся в дверь, расползся по полу и исчез перед глазами.
Мунира подошла к окну. Стекло окна, выходящего на солнечную сторону, начало нагреваться и таять, остальные были покрыты льдом и снегом. Мунира взглянула на улицу через протаявшее место. «Вот она – старость!»
Когда-то живая, энергичная девушка, Рахиля, которая в военные годы была вынуждена разносить похоронки во многие семьи, теперь, переваливаясь с боку на бок, с трудом забралась в машину.
Беда за бедой. «Значит, Закира арестовали в Караганде по адресу, указанному в письме, адресованном мне. Какой-то пленный по фамилии Мухтаруллин написал на него донос: „Закир – предатель“. Второе письмо, чтобы убедить, Шакиром было написано от имени Рахили и передано Закиру. Подлец, бессердечный человек. Как он потом осмелился прийти ко мне с цветами, с каким лицом, с какой совестью?..»
* * *
Утром Муниру разбудил Закир. Его голос охрип, он поднял подушку, на которой лежала его голова, поправил ее и приподнял выше. На стуле рядом с кроватью не было ни лекарств, ни стакана с водой.
«Пречистый Аллах!» – прошептала Мунира, стараясь не показать своей радости. – «Похоже, ему стало лучше!..» Но тут же вспомнила: «Человек перед смертью иногда приходит в себя, будто прощается», – и снова погрузилась в тревогу.
– Опять бредил Билалом, дорогой? – сказала Мунира, наливая воду в самова. – Кто, тот...
– Да, да, тот... После войны, в пустом доме... ты тогда прервала нас, помнишь?
– Прости, дорогой, не хватило терпения слушать, не сдержалась.
– Вот оно: сколько воды утекло, сколько лет прошло!.. А душа Билала до сих пор приходит ко мне, мучает меня. И опять это – «Бухенвальд!..»
После обеда Марат пришёл показать новый мотоцикл, который купил ему отец. Они вышли, посмотрели, искренне поздравили внука, сияющего от счастья, и пожелали только хорошего.
– Техника! – сказал Закир, пытаясь сесть на мотоцикл. – Сам едет...
— Может, прокатишься по улице? — шутливо сказала Мунира, улыбаясь. — Пусть односельчане полюбуются!
— Эх, если бы у меня раньше был такой «конь»!
Они рассмеялись. В конце концов зашли в дом, чтобы попить чаю. Марат принёс свежеиспечённый хлеб.
— Ах, какой запах! — сказал Закир, глубоко вдыхая аромат. Тут ему вспомнились «трактор с сеялкой», когда они сеяли пшеницу, запах «хлеба», который делили на четырнадцать человек в плену, запах жёсткого «эрзац-хлеба», испечённого в Бухенвальде с опилками. Глаза его наполнились слезами, в горле встал ком…
Мунира, заметив это, сказала:
— Сейчас, дорогой, я отрежу тебе кусочек хлеба, намажу маслом, съешь немного, - привлекла его внимание к себе.
— Кстати, — начал Марат, — помнишь, ты обещал рассказать мне про крылатые ракеты, атомную бомбу и подарить свои дневники?
— Обещал?.. А-а-а, конечно, помню. Мунира, дорогая, где мои тетради?
— В сундуке, они тебе нужны?
— Да, с возрастом имена и цифры вылетают из памяти. Пока есть возможность, передам их своему внуку Марату.
Мунира достала из сундука три толстые тетради.
— Вот они…
— Спасибо!.. Здесь много материалов, которые я переписывал из газет, журналов, книг, добавлял свои наблюдения и мысли. Наверное, в Тюмени я был самым частым посетителем библиотеки…
Закир открыл верхнюю тетрадь.
— Так, это… Ага, «Нюрнбергский процесс» … После войны смогли арестовать только 24 палача Третьего рейха. Остальные сбежали. Один из них, Роберт Лей, покончил с собой. Густава Круппа признали «больным». В итоге только двадцать два человека понесли наказание. Международный трибунал приговорил двенадцать к смертной казни, семерых — к разным срокам, а… оставшихся троих, представь, оправдали! Понимаешь, сынок? Оправдали!.. Мир — это что-то непостижимое…
Закир тяжело вздохнул и открыл вторую тетрадь.
— А вот здесь описал события, происходившие в подземных бункерах концлагеря «Дора», где производились крылатые ракеты ФАУ-1 и ФАУ-2, которые фашисты называли «оружием возмездия», летающие бомбы.
В конце я записал воспоминания и рассказы узников, которые там работали.
Закир взял в руки третью тетрадь.
– А историю атомной бомбы ты прочитаешь вот в этой, сынок! – сказал Закир, тяжело вздохнув. – К сожалению, и на поверхности Земли полно оружия без меры и счета, с каждым днём появляются новые, ещё более мощные.
– Упаси Аллах, упаси Аллах, – проговорила Мунира, прочитав молитву и проведя ладонями по лицу. – Аллакаем, убереги нас от ужасных бед, от скорби и страданий, от злых людей и трагедий, о Всемогущий!
– А ты, сынок Марат, молодец! – сказал Закир с гордостью в голосе. – Ты готовишься стать офицером, защищать Родину, свой народ, хранить мир на земле! Тяжёлая это доля! Видим и слышим: на маленькой Земле войны не утихают, то тут, то там вспыхивают. Сколько людей сложило головы в одной только Афганской войне… – Закир тяжело вздохнул. – А эти тетради – мой подарок тебе, пусть будут памятью. Жаль, не смог издать их как книгу…
– Спасибо, дедушка, большое спасибо!
Марат положил тетради в сумку, попрощался, сел на мотоцикл и уехал. Закир и Мунира остались у ворот, провожая его взглядом.
Был уже вечер. Вся жизнь замерла. Муж и жена, теперь уже дедушка и бабушка, молча сидели на скамейке у забора, наблюдая, как садится солнце и по улице возвращается скот.
Войдя во двор, Закир подошёл к сосне, обнял её и прижался.
– Пусть место моей матери будет в раю… Раньше, проходя здесь, я всегда вспоминал тот дуб в «Бухенвальде» на апельплаце. Тот был связан с великим Гёте, а этот вы посадили вместе с моей матерью. Услышав его историю от немецких коммунистов, я тоже искренне любил то дерево, обнимал его с таким же чувством. Но когда узнал, что фашисты казнили узников рядом с ним, а потом и сам увидел это, конечно, больше не мог подойти к нему. Позже, когда американские самолёты разбомбили лагерь, оно сгорело, и его обугленный ствол срубили. Война не пощадила не только людей, но и столетние славные дубы. Годами позже я читал, что на его месте поставили памятник – каменную копию того дерева. А наши сосны счастливы, они до сих пор дарят красоту и гармонию…
Закир подошёл к скамейке и сел.
– Давай, душенька, посидим ещё, поговорим. Садись рядом… Почему-то мне хочется выплеснуть всё, что накопилось в душе.
Мне хочется кричать. Знаешь, душенька, после войны я много читал о Германии, о немецком народе. Узнал, что Веймар — город рядом с Бухенвальдом — был славным культурным центром с богатой историей. Здесь жили и творили знаменитые художники, уже упомянутый Гёте и Шиллер, композиторы Бах и Лист! Они сеяли по всему миру красоту и гармонию, что жила в их сердцах. А гитлеровские националисты — фашисты — всего в девяти километрах от этого места построили Бухенвальд… и крематорий!
Закир замолчал, устремив взгляд вдаль. Мунира подошла ближе, обняла его за предплечье, как когда-то в заброшенном доме, положила голову ему на плечо.
— Сваришь картошку в мундире, будем ужинать. Скучаю по той ночи после войны, когда мы вдвоём сидели в уединённом доме, любовь моя: будем разговаривать и, делиться сокровенным, хорошо?
— Всеми руками за, душенька.
— Пусть молодёжь учится на нашем опыте, на наших страданиях, и живёт в мире.
— Аминь, аминь! — сказала Мунира, проведя ладонями по лицу. — Пусть мои молитвы будут услышаны, о Аллах!
Вскоре они зашли в дом. Мунира поставила вариться картошку, накрыла на стол. Закир тем временем налил себе рюмку водки и выпил.
— Задумайся, Мунира: есть белое и чёрное… Почему, по какой причине в этом мире верх берёт последнее? Откуда рождаются эти… мерзкие фашисты, кровожадные звери, тираны?
Он снова налил и выпил водки.
— Эх, далеко ходить не надо… — продолжил он, когда Мунира молчала. — Вот тот двуличный Гимран, а прикидывающийся «нашим родственником» Нурислам, тайно творивший свои дела, и этот «злобный», «бессердечный» Шакир?.. Сколько ни размышлял — так и не нашёл точного ответа. Но понял одно: таких отбросов общества нельзя подпускать к власти!
Закир, вздохнув, лёг на кровать.
— Эх, ещё бы жить да жить, душа моя! — сказал он, отодвинувшись. — Давай, садись рядом со мной!
Мунира села рядом со своим душенькой, взяла его сморщенные руки и посмотрела ему в глаза.
— Честно говоря, хочется увидеть свадьбу Саммата и Марата. Но эта проклятая война отняла нашу молодость, разрушила наше счастье, отняла наше здоровье, измотала нас, укоротила нашу жизнь… Как выдержали наши сердца, размером с кулачок?
— Да, да, слава Аллаху: мы не сломались под тяжестью жизни, душа моя!
— Бухенвальд навсегда вбит в мою голову, как гвоздь. Стоит лишь чуть тронуть — всё тело содрогается, и, честно говоря, даже сейчас сердце ноет, сжимается.
— Может, дать тебе лекарство?
— Никакое лекарство не заглушит муки войны, тоску… Родная, телесные раны заживают, а душевные… нет!
Мунира хотела утешить его тёплыми словами, но в горле снова встал тот проклятый ком.
— У меня есть слова, которые я так и не сказал тебе! — произнёс Закир, глядя в её растерянные, печальные глаза. — Вкус твоего питья, что ты дала мне, когда косил сено… Я не забыл его до сих пор, чувствую его на губах. Спасибо тебе… душа моя!
Он постарался последние слова сказать мягче, нежнее, чтобы Мунира точно услышала. У них была тайна, о которой никто не знал: в ночь после свадьбы они поклялись называть друг друга не по имени, а только ласково — «душенька», «родная» …
На рассвете Закир не проснулся… Бывший узник, не так давно получивший удостоверение ветерана, Насибуллин Закир сын Гарифзяна ушёл на семьдесят пятом году жизни…
* * *
Солнце, разгораясь в предзакатном огне, медленно скрылось за сосновым бором. Линия горизонта залилась жёлто-багряным светом…
Мунира долго смотрела в сторону деревни, потом, ослабевшими пальцами, провела по щели в заборе, погладила густую зелёную траву и перевела взгляд на могилу Закира.
— Ой, забыла тебе сказать… — начала она серьёзно. — Вчера, когда я пришла, у ворот стояла красная «Волга». Зашла — а на этом месте сидел незнакомый старик, склонив голову. Увидев меня, он лишь кивнул и направился к калитке.
— Простите, я вас не узнаю… «Вы кто?» —спросила я вынужденно. — Похоже, вы издалека?
— Закир оказывается умер… Я только сегодня узнал. Я… Мухтаруллин, Сулейман… — сказал он, пряча лицо. — Царствие ему небесного…
— Аминь…
Он долго сидел в машине, но так и не тронулся с места. Несколько раз открывал и закрывал дверь. Наконец вышел и в сердцах крикнул: «Если бы не Нурислам, который приехал в деревню и напугал, если бы не тот подполковник из Москвы… Я бы не подписал это письмо!» — и… ушёл. «Опять Шакир! Да, да, это всё его рук дело: он всё подстроил — мерзкое дело, но, как говорится, правда всё равно всплывёт, хоть через сорок лет! Вот негодяй…»
Мунира, повторяя знакомые молитвы, подошла к могиле Закира и села на предназначенное для себя место.
— Слава Аллаху, я всё же преодолела последнюю версту, добралась до тебя! — сказала она, будто обращаясь к Закиру. — А то если бы умерла одна дома, лежала бы без внимания… А так мы вместе, душечка моя…
Внезапно, неожиданно подул ветер, раскачав верхушки деревьев. Сосна на могиле Гарифзяна — казалось, будто она прощается с Мунирой — склонилась, закачалась из стороны в сторону… и вдруг замерла…

В деревенских домах зажглись огни, и постепенно кладбище окутала тихая, тревожная темнота.
Когда мать вернулась с дойки, Саммат принёс молоко Мунире и… не найдя дорогого человека дома, у порога, выбежал за калитку и помчался в сторону кладбища…
Земной шар, окутанный лунным светом, в бескрайних просторах Вселенной — словно ничего и не случилось — продолжал свой вечный путь…

22.03.2025