Орден порядка 35. Тень в сердце

Когда стены Кулагорской крепости показались вдали, меня накрыло облегчение — и та самая тяжесть, что не отпускала с той ночи. Слова Мефиса звенели в голове, как цепи. Взгляд Туроса чувствовался за спиной — холодный, неподвижный, будто судья.

Во дворе крикнули:
— Себастьян вернулся! Лидер здесь!

Я шёл ровно, уверенно, и никто не видел, что внутри бушует. Лина обняла так крепко, что я впервые за долгое время ощутил тепло.
— Я знала, что ты справишься, — прошептала она.
Шон улыбнулся сдержанно:
— Ты вернулся не с пустыми руками. Что нашёл?
— Знания, — кивнул я. — И предупреждение. Мефис не остановится. Его путь — разрушить саму ткань магии.

Вечером, в зале, где собрался весь Орден, я сказал:
— Мы больше не можем быть разрозненными. Чтобы выстоять, нам нужно быть жёстче. Те, кто не готов идти до конца, — уходите. Нам нужны только сильные.
Тишина стянула воздух.
— Ты никогда не говорил так, — нахмурился Шон. — Разве не в единстве сила?
— Единство без решимости — слабость, — отрезал я.
Лина осторожно коснулась моей руки:
— Ты устал. Дай себе время. Обсудим снова.

Я кивнул, но знал: говорил не усталость. Говорило то, что шептало среди руин. Ночью не спал. Турос был рядом — как всегда. Но теперь его молчание казалось кандалами. «Он хранитель… но чего — жизни или цепей?» И голос Мефиса едва слышно тронул мысль: «Ты уже сделал шаг. Ещё немного — и поймёшь: сила не делится. Ею властвуют». Пламя в груди разгорелось, и впервые мне не хотелось его сдерживать.

На рассвете к воротам въехал отряд с гербом Риаля — чёрный ворон на серебряном щите. Посол герцога Эдмира, сухощавый и надменный, оглядел стены, как игрушку.
— По воле герцога, — произнёс он. — Кто вы и по какому праву заняли Кулагор? Принесёте присягу — останетесь.
— Мы — Орден Порядка, — ответил я. — Восстановили крепость, чтобы защищать мир от хаоса Мефиса. Союз — да. Присяга — нет.
— Это звучит как угроза, — прищурился он.
— Это предупреждение.

После его ухода Лина шепнула:
— Мы ещё не готовы к войне.
— Слабые не выживут, — сорвалось у меня.
Она отвела взгляд, и между нами что-то тонко треснуло.

Ночью Турос снова молчал камнем. А в тишине — знакомое эхо: «Власть не просят. Власть берут». Пламя вспыхнуло — и я не стал тушить.

Через три дня к стенам подошёл герцогский дозор — тридцать человек.
— По приказу герцога! Проверка крепости и войска. Впустите, — крикнул капитан.
— Он не доверяет, — прошептал Шон. — Но это ещё не война.
— Дай я поговорю, — Лина сжала мои пальцы, и по коже прошла тихая искра.

Но внутри уже пульсировало: «Уступишь — потеряешь всё». Я вышел на стену:
— Никто не войдёт без моего слова. Скажи господину: Орден признаёт союз равных, но не надсмотрщиков.
— Тогда войдём силой, — усмехнулся капитан.

Они двинулись. Огонь сорвался раньше, чем я успел подумать. Поток соскользнул со стены, как лавина. Первые ряды взвопили, люди метнулись назад.
— Себастьян, остановись! — крик Лины резанул, но я уже был в огне.

Когда всё стихло, у подножия лежали обгоревшие тела. Немногие бежали, бросив оружие.
— Они пришли не воевать, — глухо сказал Шон. — Ты сжёг их…
— Они пришли испытать нас, — ответил я холодно. — Получили ответ. Теперь герцог знает: Орден — не игрушка.

В глазах людей — ужас вперемешку с благоговением. Лина отступила, блеснула слезой:
— Это был не ты. Я не узнаю тебя.

Ночью я остался один. Турос — рядом, молчаливый и ледяной. «Он не осуждает, — убеждал я себя. — Это Мефис заставляет так думать. Турос — хранитель». Но голос изнутри всё равно шептал: «Первый шаг сделан. Их страх — твоя сила. Не жалей. Жалость — для слабых».

Слухи опередили рассвет. Герцог не стал ждать: у подножия скал раскинулся лагерь — сотня воинов, осадные башни, катапульты. Это были не твари Мефиса — люди. Дисциплина, порядок, приказ.
— Он пришёл отнять крепость, — сказал Шон. — А хуже — право на жизнь.
— Это ответ на твой огонь, — добавила Лина тихо. — Ты сделал выбор за всех.
— Я защитил нас, — выдавил я. — И защищу снова.

Утром катапульты ударили по стенам, двинулись башни. Молнии Лины резали ряды, лёд Шона сковывал машины, но врагов было слишком много. Я поднялся на вершину стены. Пламя рвалось наружу — и сорвалось. Огненный шквал обрушился на лагерь: вспыхнули катапульты, палатки, люди. Крики покатились по ущелью. На моих бойцах застыл ужас, и всё же я не остановился.
— Они должны бояться, — прошептал я. — Страх — единственный язык, который понимают.

К вечеру враг отступил, оставив у подножия гор груды мёртвых и дымящийся лагерь. Мы выстояли. Но крепость не радовалась. Люди смотрели на меня иначе — с уважением и благодарностью… и с тем же страхом, что стоял в глазах тех, кто горел внизу. Лина ко мне не пришла. Шон держался в стороне. Я остался один, и лишь Турос — неизменный наблюдатель — оставался рядом, чужой и холодный.

После этой «победы» в крепости поселилась тишина. Никто не пел, не праздновал. Во дворе спорили шёпотом.
— Он защитил нас! — выкрикнул молодой маг. — Огонь Себастьяна спас крепость!
— Да, — ответили ему, — но какой ценой? Они были люди… такие же, как мы.

Ропот прошёл по камню. Одни склонялись у моих ног, другие отворачивались. Лина нашла меня в зале совета:
— Я боюсь, ты становишься тем, против кого мы боремся.
— Я сделал, что должен был, — холодно сказал я. — Они пришли убить нас. Я показал им, что мы — не жертвы.
— Раньше в твоём огне было тепло, — Лина прикусила губу. — Теперь — одна ярость.

Я хотел возразить — и не нашёл слов. Шон говорил позже, осторожнее:
— Ты знаешь, я рядом. Но должен сказать: твои поступки пугают людей. Орден может треснуть изнутри.
— Пусть трескается, — отрезал я. — Слабые уйдут. Сильные останутся. Нам нужны только сильные.

В его взгляде мелькнула боль. Он промолчал.

Ночью, когда крепость вымерла, я снова ощутил Туроса. Он был — и молчал. Невыносимо.
«Скажи хоть слово… Осуди, поддержи, сделай что угодно. Только не молчи», — кричало внутри.
Хранитель не вмешивался.

И тогда я услышал другой голос — не со стороны, изнутри:
— Видишь, Себастьян? Они сами делятся. Одни преклоняются, другие трусят. Пусть трусы уходят. Ты поведёшь сильных. И только они нужны.

Я закрыл глаза. И впервые поймал себя на том, что голос Мефиса звучит уже не чужим — моим собственным.