Гудрон

Гудрон
Его зовут Гудрон. Это не имя, а состояние души. Позывной, взятый словно в насмешку над самим собой — в память о том рабочем поселке, где асфальтом будущего пахло всегда, но он никогда не высыхал. Липкий, вечный, как сама память.

Он родился из двух противоположных начал: от матери-учительницы, открывшей ему мир цифр и букв, и от отца-таксиста, носившего на руках запах бензина и дорог. Между ними — старший брат, первый ориентир, первая проверка на прочность.

Его вселенная долго умещалась в пределах двора. Двор учил главному: стойкости в драке, братству в выпивке, чести в любви. Той самой, необычной, на всю жизнь — Лапе. Это имя звучало как пароль в иной, настоящий мир, где нет гудрона и щебня.

Но он уже тогда был другим. Пока другие гремели костяшками домино, он передвигал деревянных королей по клетчатому полю. Пока другие курили в подвалах, он сидел у окна и сочинял строчки: «сижу, гляжу в окошко, сегодня наказан я...». Он уже тогда пытался понять правила игры, более сложной, чем шахматы.

А потом была работа. С десяти лет — не для денег, для причастия. Железобетонный комбинат, где он был уборщиком, сметая цементную пыль, которую потом годами откашливал. Щебзавод, где красил ограждения в ядовито-зеленый цвет, словно пытаясь ожилить серость. Деревня, где работал на «граблях» и «копнителе» — древних, как сам мир, орудиях труда. Он купал овец в мутной воде, и они блеяли от страха, а он их успокаивал. Он уже тогда был и пастухом, и рабочим, и поэтом.

Потом была река. Та самая, где когда-то сидел рак и завидовал рыбе. Он больше не завидовал. Он был призван. Афган. 22.06.1983 — 01.08.1985. Даты, выжженные в памяти календарем боли. Два года, которые научили его не стрелять, а выживать. Не ненавидеть, а терять. И хоронить.

Потом была мирная жизнь, которую он собирал, как пазл, пытаясь найти свое место. Электрик, радист, башмачник на железной дороге (регулировщик скорости — красиво звучит, будто он управлял самим временем), водитель КамАЗа. Он вез щебень, который когда-то добывал. Заочно учился, стараясь нагнать упущенное знание.

И снова резкая смена декораций. Закон. Следователь. Пять лет он разгадывал чужие жизни, как шахматные задачи, ища, где был сделан роковой ход. Потом — адвокат. Защитник. Он перешел на другую сторону доски, но игра оставалась прежней.

А потом грянула новая война. Не на чужой земле, а на пороге. Снова призыв. Снова долг. Снова позывной — «Гудрон». Теперь он не пацан из того двора, не солдат, не следователь. Он — опять щит. Немного уставший.

Его богатство — не в орденах, а в лицах. Двое детей. Племяшка. Четыре внучки. Их смех — это антидот от всего пережитого, прививка от отчаяния.

Он сидит на привале, сверяет карты, и мысли его, как всегда, уходят дальше всех вышек.
Он думает о людях. Любит их, несмотря ни на что. Видел их подлецами и героями, палачами и жертвами, но так и не разлюбил.

Он думает о жизни. Длинной, как маршрут отца-таксиста, извилистой, как река детства, прочной, как железобетон, и хрупкой, как стих, написанный в наказание.

И он думает о мире. Возможен ли он? Не как перемирие, а как состояние. Как та самая рыба, которой завидовал рак. Он смотрит на небо, где нет следов от выстрелов, и отвечает сам себе, тихо, чтобы не спугнуть надежду:

«Да. Возможен. Я ведь прошел всё это только для того, чтобы однажды мои внучки ответили на этот вопрос уверенным "да"».

Он верит. Потому что иначе все его сорок авансов и шестьдесят зарплат, все его стихи и все его бои — были бы напрасны. А он знает цену всему. И знает, что она слишком высока, чтобы быть напрасной.