Бабушка Акулина

 
       Ночью бабушке не спалось. Она лежала в маленьком саманном домике на окраине деревни и в который раз бездумно разглядывала былки камышовой крыши, посеребренные лунным сиянием. Иногда она что-то шептала.
Вчера опять никто не приехал. Чуткое сердце предсказывало – скоро что-то произойдёт. Дня три назад неожиданно отыскался орден Отечественной войны, что бабушке вручали ещё в сороковые, как партизанке. Десять лет не могла найти, а вот, поди ж ты, подметала под печкой и вывалился. Как туда попал, не понятно, и подметала ведь не раз. Не иначе домовой баловался. Бабушка, решила, что орден – это к добру, к долгожданной новости. И теперь она с тревогой и смутной радостью ждала, что стукнет калитка, маленький двор заполнят радостные голоса, родные, любимые голоса, и входная дверь распахнётся под нетерпеливой рукой.

- Ну, может быть, сегодня…, - с робкой надеждой шепчет Акулиниха.
Она свешивает ноги в шерстяных носках с кровати и прислушивается. Тихо, только стрекочет где-то в углу сверчок. Он такой же давний обитатель дома, как и бабушка. Больше сорока лет прошло после войны, а он все поёт свою, наверное, самую длинную в мире песню не известно о чём.
Бабушка, придерживаясь за поясницу, поднимается и, с трудом разгибая больные ноги, шаркает тапочками к окошку. Пусто за окошком. Она подтягивает старенькую табуретку поближе и присаживается у тёмного стекла. Сложив руки на горбатом плохо выструганном подоконнике, она терпеливо замирает.
Коротки летние ночи в деревне. Только, только затихнет последний шепоток у калитки, перестанет разноситься по гулким улицам звонкий смех парней и девчат, а глядь, Васька-пастух уже выходит на крыльцо и, со сна щурясь, поливает дымную землю с высоты. Потом долго плескается у летнего умывальника во дворе. Покряхтывает, натираясь вафельным полотенцем и, вдруг спохватившись – время-то много – спешит в дом – завтракать.

Светлеет небо на востоке. Протяжно мычит где-то на окраине голодная корова, поднимая на дойку заспавшуюся хозяйку. Беззлобно поругиваясь на подвернувшегося под ноги петуха, проходит сонная Настюха по скрипучим доскам старенького тротуарчика и исчезает в подсолнухах.
Постепенно деревня наполняется звуками. Где-то звякнет крышка о кастрюлю, рядом завизжит испугавшийся невесть чего поросенок. Там хозяйка почём зря ругает непутевого кобеля, опять перевернувшего миску с кашей. У пастуха пронзительно скрипит дверь открывающегося сарая, раздается грохот перевёрнутого пустого ведра, а затем на тон ниже подает голос входная калитка.

Тут же на улицу резво выскакивает сам Василий. Круто, прямо перед рогами отвернув в сторону, он пропускает нетерпеливого бычка с громогласным колокольчиком на могучей шее. Оглянувшись через плечо – не видел ли кто, – уже не торопясь, закрывает за ним калитку и, постукивая прутиком по голенищу кирзового сапога, вышагивает к соседнему дому.
– Эй, Галинка – кричит он весело, локтем наваливаясь на покосившийся штакетник. – Хорош спать, корова не доена.

Из низеньких дверей сарайчика в глубине двора появляется плечистая Галинка с полным ведром парного молока и, хмурясь, бросает:
– Не ори, сейчас выведу, – тяжело поднимает ведро на уличный столик под клеёнкой и добавляет, не оборачиваясь. – Чего повис на заборе, не видишь – скоро завалится. Как ремонтировать, никого не найдёшь, только кобелиться все мастера, сегодня с одной, завтра с другой…
Василий, слегка растерявшись от такого «доброго утра», убирает руку с забора и пока думает, чтобы ответить, Галинка распахивает отвисшую дверь сарая и оттуда, переваливаясь, выбегает рыжая Варька.
– Тише ты, успеешь, – добродушно ворчит Галинка. – Не терпится ей, – заботливо гладит по круглому боку, стряхивая прилипшую солому. Дождавшись, когда она выйдет на улицу, запирает ограду.

Василий, подгоняя отставших бурёнок, шагает дальше, перебрехиваясь у калиток и на ходу соображая, кто же успел и, главное, когда напеть Галинке о том, что он вчера гулял с Настюхой. К Галинке он тоже относится неплохо, и одно время даже подумывал на ней жениться.
Окончательно рассвело. Затихает петушиная перекличка. Куры кудахчут у кормушек, оглядываясь настороженно – не подбирается ли кочет, сейчас не до него – хозяйка сыпанула щедрую горсть пшена.
Кое-как дождавшись утра, на дорогу выходит крохотная сутулая старушка с ребристой кружкой в ладошках – бабушка Акулина. Остановившись посреди пыльной улицы на пути вяло бредущего стада, она дует в кружку и подолом тщательно вытирает её края. Бабушка так увлечена, что не видит ничего вокруг.
Василий вытягивает шею из-за последних коров и возмущенно кричит:

– Акулиниха, уйди с дороги, нашла место, едрит твою…
Бабушка испуганно вскидывает глаза и, охнув, срывается с места. Семенит к обочине и, прижавшись к забору, со смущённой улыбкой поджидает пастуха. Поигрывая прутиком, тот важно приближается к Акулинихе.
– Здорово бабка, – жизнерадостно кричит Васька.
– Здравствуй, Васенька, – шамкает губами Акулиниха, подслеповато щурясь на высоченного парня. – Что-то я совсем плоха стала – не вижу ничего. Подсказал бы мне, старой, у кого дым идёт.

Васька задумчиво чешет затылок и оглядывается.
– Значит так, бабка…, – тут он вспоминает как давеча дядька Петро, затемно вернувшийся с поля, прогонял его с горячей Настюхой со своей лавочки и мстительно ухмыляется. – У Петра идет, давно уже.
– Спасибо Васенька, спасибо внучек, – не замечая иронии, искренне благодарит бабушка.
Дом, указанный Васькой, совсем рядом, и бабушка рада, что не надо идти далеко.
Подходя к крепко сбитой калитке Петрова двора, она уже представляет, как в её старенькую кружку польется ароматный чаек – единственная бабушкина радость и отрада, и улыбка сама собой расправляет морщинки вокруг её глаз.

Проходит через пустой двор – вдовец Пётр скотину не держит. Шаркая стоптанными туфлями, поднимается по ступенькам и уверенно толкает дверь – заперто.
– Совсем сил у старой нету, – ворчит она на себя. – И дном кружки звонко стучит в дверь. Немного ждёт, прислушиваясь, и стучит ещё раз, громче. Наконец в доме раздаётся топот босых ног, звенит откидываемый крючок, и дверь резко открывается. На порог выскакивает взъерошенный совершенно квадратный мужик в длинных – до колен – трусах. Какое-то время он непонимающе смотрит сверху вниз на маленькую старушку и тут до него доходит.
– Ну, бабка…! – он трагически вскидывает руки. – Собирался выспаться…, сегодня же опять в ночную.

Акулиниха хлопает сморщенными веками и молчит, будто язык отнялся. Кажется, ещё чуть-чуть и она заплачет. Пётр обречённо вздыхает и, смягчая взгляд, спрашивает:
– Кто же тебя послал ко мне, дыма-то у меня нет, печь не топлена?
– А, дык, – Акулиниха приходит в себя, – Васенька послал, сказал – давно затопили.
– Таа..а..к, – протягивает Пётр и, нехорошо щурясь, вглядывается поверх забора в конец улицы, где ещё не улеглась пыль за стадом. – Понятно, – он делает шаг назад, и уже из-за порога продолжает. – В общем, бабка, нет у меня кипятка.., – Пётр ещё раз вглядывается вдаль, словно запоминая оседающий пыльный силуэт, и захлопывает за собой дверь. И уже из-за неё до бабки доносится: «Иди до Галинки – она напоит».

Получив чёткое указание, бабушка вновь приободряется. Покряхтывая, сползает с крылечка. Подтянув платочек, неспешно бредёт вдоль покосившегося заплота, что-то бормоча под нос. Обиды она помнить не умеет. Едва завидя суетящуюся во дворе Галинку, замолкает и издалека улыбается ей.
Перед невысокой калиткой бабушка останавливается, на всякий случай, принюхиваясь – пахнет ли дымом. Галинка замечает замершую Акулиниху и громко ворчит, протирая клеёнку на столе:
– Чё стоять нюхать, видит, ведь, печь топится.., – Акулиниха, – она оборачивается, стряхивая тряпку, – хватит ерундой заниматься, давай кружку.

Бабушка с готовностью протягивает посуду.
На дворе позднее утро. Затихают шумы, пустеют улицы – все деревенские уже на работе. С наслаждением купаются в радужной пыли растрёпанные воробьи, чирикают беззаботно, а из-за поленицы наблюдает за ними хозяйский котище. Бабушка задумчиво отхлебывает из кружки, аккуратно откусывая от щедрого ломтя белого батона – тоже галинкино угощение. И от чего-то грустит. Плывут мысли, будто облака над головой – медленно, без начала и конца. Вспомнился Акулинихе муж Иван Тимофеевич. Вот он усталый и улыбчивый возвращается вечером с колхозного поля. Вместе садятся ужинать. За столом трое деток. Шумят, озорничают, особенно средненький – Колечка. «Ох и непослухай был, – качает она головой. – Сама с утра да вечера на ферме, а к мужнему возвращению завсегда управлялась», – думает Акулиниха довольная.

И тут всплывает откуда-то из глубин памяти – забыть бы, да как забудешь, – та страшная зима 1942 года.
Снова встает перед глазами мелькание заборов, изб, как рвалась домой, бежала, крики баб, выстрелы. Потом прятала детей в подпол, и только успела кинуть самотканую дорожку на крышку, как затопали сапоги в сенях, и в избу ввалился местный полицай – Гришка Рябой – брат, между прочим, троюродный, а с ним целый выводок солдат в серых шинелях. Иван Тимофеевич тогда уже партизанил, она несколько раз сообщения от городских подпольщиков в лес доставляла заместителю командира отряда. Ну и с мужем виделась, хоть и не надолго, но всё же.

И вроде же береглась. С десяток раз оборачивалась, когда околица за спиной оставалась. «Аж, шея болела от этой, как её, конспирации. Хоть и всякий раз другим путём уходила, но зима же, снег по колено, следы всё одно оставались. Кто-то, видать, высмотрел, донёс. Может, Гришка и был – выслуживался. А может, мужу мстил». До войны Иван Тимофеевич бригадирствовал в колхозе. А Гришка как-то не обмолоченные снопы с поля домой приволок. Курям. Муж про то узнал, и заставил вернуть. И не сообщил ведь никуда, пожалел родственника. Уж очень Акулина за него заступалась. Мол, не со зла он, по глупости. Поумнеет ещё. Посадили бы, как пить дать, лет на пять. А нынче вон, каким боком жалость вылезла. Кабы знать...
О чём-то её спрашивали, били, прикладом по спине, по ребрам. Наверное, больно было, но в тот момент она ничего не чувствовала – одна мысль удерживала в сознании – дети в низу – хоть бы не догадались. Гришка щурился в широко распахнутые глаза Акулины, слюна летела с пухлых губ: «Говори, где партизаны стоят. Всё про тебя знаем. Муженёк-то твой разлюбезный там. Ходила, ведь, к нему. А ну, говори».  Акулина, словно паралич напал, ничего не слышала и, наверное, не понимала от ужаса: «Только бы про детей не прознали», - повторяла про себя, как заведённая. Потом её выкинули на снег и убили – пулей в грудь. И умереть бы…

Детей Гришка всё-таки нашёл, ирод. Вытащили из подвала тихо подвывающих, хлюпающих носами. И куда-то увели.
А Акулиниху добрые люди выходили. Вот только зачем – не сказали. Муж вскоре погиб. Но от него хоть могилка осталась. А дети пропали. Как на машине увезли, так и сгинули без следа. Напрасно звала бессонными ночами – не отозвались.
Сидит бабушка Акулина и в такт горьким воспоминаниям покачивает головой. Чай в кружке остыл, чуть тёплый, но и такой бабушке нравится – для неё чаек специальный заваривают – со зверобоем и душицей, вкусный!
Последующие годы почему-то совсем не зацепились в памяти. Жила как в тумане: дом, ферма, и на пенсию пошла раньше подружек-одногодок, по инвалидности.
Лет пять назад приезжали какие-то люди со строгими глазами. Усевшись напротив, сердито спрашивали, не получала ли писем от кого-нибудь из-за границы.
«Например, из, – она поморщилась, – как ж они сказали? – ФРК, нет, ФРГ, вроде». Она незаметно для себя недоуменно пожала плечом: «Какие письма? Кто ей писать-то будет?» Она и страну-то такую не слышала, и где находится, не знает. Странные какие-то, не то что свои, деревенские…
Хорошо, что в нашей деревне жить довелось, – думает бабушка, вздыхая. – Кабы в чужой родилась, пропала, наверное. Люди-то у нас хорошие, когда детки вернутся – помогут им в колхоз устроиться. И чайком напоят».
Улыбаясь, она медленно допила остатки напитка.

На душе у бабушки светло, радостно. Сквозь листву полюсадника пригревает старую солнышко. Хорошо! Вдруг неожиданная мысль приходит ей в голову, и старушка сразу меняется в лице – словно дождевая тучка набежала.
– Вот дура-то старая, – она решительно поднимается.
Воробьи как по тревоге вспархивают на ближайшую рябину и оттуда обиженно чирикают в след бабушке. А она уже далёко. Размахивая пустой кружкой, другой рукой прижав к простреленной груди кусок батона, Акулиниха быстро семенит к старому домику с камышовой крышей.

– Может дети уже вернулись и ждут меня, голодные, а я тут сижу и ничегошеньки-то не знаю, – бормочет она негромко. – Хороша мать, что наши обо мне подумают?
Ещё издали она увидела одетых по-городскому людей около своего двора. Рядом суетились знакомые фигуры – соседки-пенсионерки. Кто-то заметил приближающуюся бабушку. Все обернулись к соседкам. Те дружно закивали головой. Взрослые люди сделали несмелый шаг, второй… А потом вдруг разом сорвались с места и побежали, забыв о солидности, словно подростки. Ещё миг и рыдающая от счастья бабушка Акулина исчезла в завертевшемся, причитающем круговороте рук и тел. Дождалась!
1990 год создания.