Девочка Надя

/Человек  под окном, гл. 13/.

 Я уже начал думать, что моё спутник никогда не заведёт разговора о том, зачем торчал под окном, пугая невинных старушек,  но, как водится, ошибся.   На следующий день он явился на встречу с видавшей виды сумкой и ещё очень и очень приличным плащом оливкового цвета, перекинутым через руку, и заявил:
- Ну, что ж, пришла пора прощаться, как сказано в какой-то книжке. До вокзала проводите?
Я, естественно,  тут же согласился. Он перебросил плащ на другую руку и заявил:
- Югославский, однако. Уж столько лет, как Югославии нет, а я всё  ношу.

Из чего напрашивался вывод, что человек или очень бережлив, или мало получает за свою работу.

 И мы,  неспешно разматывая нить воспоминаний,  отправились к  месту встреч и прощаний.  Ну, а самый короткий путь  был через нужный нам двор, в котором время хрущёвских чудачеств смыкалось с последними годами сталинизма.  Войдя в него мой провожатый, которого теперь провожал я, остановился, взглянул на обломок строительной плиты, на котором мы познакомились, и рек тако: 

- Вот тут мы с ребятами встречались:  жили  на разных улицах, а учились в одной школе;  обсуждали,  что случилось за день, кто чего видел, кто какие  книжки прочёл.

Я вынужден был согласиться: в самом деле, что может быть лучше встречи с друзьями, когда  ласковое солнце опускается  за дальний лес,  а жизнь только начинается и хочется побыстрее узнать, что приготовило тебе будущее.

И он опять  завёл  шарманку,  что хорошо бы ещё разик взглянуть на этих друзей.   Оно и  вправду хотелось бы взглянуть на лица ребят, к которым не известно зачем подкатывается взрослый дядя, с их точки  зрения совсем  старик. 

Потом он поднял взор горе, взглянул  на окна наследия сталинизма, словно святой, пытающийся разглядеть меж облаков Бога, и выдохнул  без всякой связи с предыдущим:
- В этом доме Надя Шерстнёва жила.

По тому, как он произнёс это имя, -- не Надька, не Надюха, не Настёна – можно было уже многое предположить. Вдобавок в его голосе слышался отзвук или даже шепот  лёгкой грусти по далёкой, невозвратной юности.
- Школьное увлечение? – на всякий случай спросил я.
- Да, было дело…
Его взгляд стал грустно-мечтательным,  как и положено человеку, вспомнившему отрочество и далёкую-далёкую, недостижимую, словно черта окоёма,  почти позабытую юность.
- И что с ней стало?
- Она уехала. Точнее говоря, её отца перевели на другую должность,  и семья переехала куда-то во Владивосток на повышение.

Вот таков был незамысловатый ответ на вопрос, что он   делал под окном моей работодательницы?  Как всё оказывается  просто,  когда тебе объяснят.

Он грустно вздохнул, посмотрел сначала вдаль, туда, где в нескольких тысячах вёрст отсюда раскинулся на берегу моря Владивосток, где жила теперь вчерашняя ученица, потом перевёл взгляд на меня и, прочитав в моих глазах вопрос, поспешал ответить на него:
- Нет, больше я её никогда не встречал.
Сказал и невольно  вздохнул.  Потому  что терять её ему  не хотелось. И тогда и даже  сейчас. Но, как  ни  печально об этом говорить, жизнь не состоит  из одних  находок.

Тут было трудно что-то возразить. Известное правило гласит: хочешь сделать девушку счастливой – держись от неё подальше. А умные  люди к этому добавляют: «Не  возвращайтесь в места, где  вы были  счастливы, и не возвращайтесь к девушкам,  рядом  с которыми  вы были  счастливы». Потом тайный воздыхатель  подумал и добавил:
--  И даже  не пытался разыскать.
Он как-то странно усмехнулся и выдал полушутливо-полупечально:
- А может и встречал, да не узнал. Тут самого себя в зеркале не всегда узнаёшь.  Уж больно люди с годами меняются…
 
Сказал он это с усмешкой,  довольно  странной, почти  без выражения, но меня,  что называется,  проняло: в голову хлынули воспоминания,  словно вода, прорвавшая  плотину.
Вспомнился вдруг прочитанный в детстве рассказ Владимира  Богомолова  «Зося» -- о  любви в перерыве  между  боями. Там рассказчик  вспоминает:  «Теперь она, наверно, уже не та, должно быть, совсем не такая, какой осталась в моей памяти, но представить ее себе иной, повзрослевшей, я не могу, да и не желаю. И по сей день меня не покидает ощущение, что я и в самом деле что-то тогда проспал, что в моей жизни и впрямь — по какой-то случайности — не состоялось что-то очень важное, большое и неповторимое».

И  будь оно благословенно,  это  краткое и неповторимое словно  детство или  юность  мгновение неизъяснимой радости и счастья, которое будет сопровождать тебя по жизни до самого конца.



Мы замолчали, словно хотели  почтить память ушедшей любви минутой молчания. Я невольно задумался над этой жизнью, в которой, как в реке Гераклита,  вода непрерывно изменяется и в то же время остаётся прежней, всё меняется и остаётся таким, как было. Те же радости, те же печали, те же заботы.

Заметила ли сама девочка, что её сосед к ней не равнодушен?  Неровно дышит, говоря словами самих неровнодышащих. Ведь любовь – это своего рода болезнь. Только не совсем ясно, последняя детская или первая взрослая.
 Могла и не заметить, ведь бабий век, как известно, короток:  девы так спешат выскочить замуж, что созревают раньше мальчиков.  Которые слишком нескладны, долговязы и неуклюжи, чтобы тратить на них время, необходимое для отлова приличного мужа.

Они даже  не ходили, взявшись за руки, полные непонятного счастья. До рук, кажется, вообще дело не дошло. Или руки не дошли до того, что больше всего хотелось взять в них. Покрутил я этот вопрос в голове и решил, что он не имеет отношения к делу.

Рассуждая  по-взрослому, из  всех этих любовий редко когда выходит что-то путное.  Великий  Шаляпин вклепался в возрасте 10 лет и даже  целовался с избранницей, за что их обоих и выперли  из  училища. Очередной  поручик  Ржевский  загубил жизнь очередной  неопытной  деве. 

А дружок Шаляпина, художник Коровин  был  в 11 лет так влюблён, что просто не мог жить без предмета  своего обожания – соседской девочки 10 лет,  источника «красоты и радости». А  потом семьи  разъехались в разные концы огромной  страны и в следующий раз Он  встретил Её только  много  лет спустя,  уже взрослым состоявшимся  человеком. Случайно увидел в Москве «в  залитой огнями  свечей  часовне». /Ох уж  эти  мне художники!/
Она  взяла  под руку  уже знаменитого живописца,  и они неспешно  пошли по  улице. Редкая женщина  удержится  от признания, что она, хотя и за мелким  чиновником, но замужем. Потому что не всем это  удаётся. И забросила удочку насчёт его доходов,  потому что жизнь делает женщин расчетливыми и корыстными,  повзрослевшая девочка хотела знать,  много ли она потеряла,  упустив этого  мальчика. Вместо ответа на закономерный вопрос  художник пустился в воспоминания:
- Тата,  помните  луг в Медведково,  старую  сосну,  ручей. Я  не раз бывал там и видел этот  луг  в цветах, и вас – улетевшее,  светлое  виденье:  призрак любви  моей».
И получил оценку себе – всегда был  странный. После чего попросила влиятельного  деятеля  с обширными  связями в мире искусства  достать ей  абонемент в театр,  ибо  бытие, как и прежде, определяет сознание:  став взрослой  замужней  женщиной, девочка больше думала о том,  что приготовить на обед,  чем об  увлечениях молодости;  раз  свив гнездо, женщина  будет улучшать  его бесконечно. И в этом залог подъёма  человечества к сияющим  вершинам.
Он  прислал ей пропуск в мир  призраков живой жизни,  словно венок на могилу зачахшему от трудностей быта призраку любви, чистой,  незамутнённой, как  вода в том ручье у старой  сосны. «И  простился с Татой».  Навсегда. Потому что той  доверчивой милой  девочки  больше не было.  Та  зрелая во всех отношениях женщина, стоявшая рядом с ним, была также  бесконечно далека от той  неопытной  девочки в Медведково, как и само безоблачное, счастливое,  залитое  солнцем невозвратимое  детство.
Живописец  поступил в данном  случае мудро – постарался забыть прошлое. Плохо придётся  человечеству,  если люди разучатся  забывать.  Ещё  хуже будет,  если  они  всё  забудут.