Настоящее искусство. Глава 28. Понаехали тут...

     18+   В соответствии с ФЗ от 29.12.2010 №436-ФЗ
     Данная книга является художественным произведением, не пропагандирует и не призывает к употреблению наркотиков, алкоголя и сигарет. Книга содержит изобразительные описания противоправных действий, но такие описания являются художественным, образным, и творческим замыслом, не являются призывом к совершению запрещенных действий.
     Автор осуждает употребление наркотиков, алкоголя и сигарет.




Глава 28. Понаехали тут...

     Измученно шагая под руку с обеспокоенно смотрящей на мужа Евой по пыльной и извилистой проселочной дороге, ведущей к так называемому частному сектору, где рас-положены кривые жилые домишки Тихополя, Адамов нещадно сыпет ругательствами, с пустой злостью пиная попадающиеся в темноте, подсвеченной фонариком смартфона последней модели, камни — то ли от отвыкших от неудобств передвижения по небольшим городам ног, то ли от сжатой в стальные тиски боли и горя головы, не ложившейся на подушку уже несколько дней, то ли от всего этого вместе взятого.
     Они прибыли в краснодарский аэропорт несколькими часами ранее и, за неимением в непривыкшем к бурной ночной — да и, в принципе, дневной — жизни Тихополе комфортного транспорта, в постоянном страхе бесславно погибнуть в ДТП, врезавшись в один из проржавевших столбов. Они добрались до дороги, по которой сейчас с трудом передвигались, на угрожающе дребезжащей и явно готовой вот-вот развалиться машине с не совсем трезвым шофером, отчаянно пытающимся завязать со «столичными» беседу о загнивающем Западе.
     Пока Ева, судорожно вцепившись обеими руками в хлипкую пластиковую дверную ручку машины, пыталась фальшиво-безмятежно рассматривать чернильный горизонт опустившейся на крохотный кроткий городок ночи, Александр без особой цели пытался вспомнить хоть что-то, что когда-то объединяло его с этим забытым богом и его же людьми местом. Изначально он, забивая зияющую дыру в своих мыслях гвоздями ненужных воспоминаний и штырей отрывочных эпизодов детства и юности, постарался узнать в лице их непутевого водителя кого-то из своих старых знакомых, но достаточно быстро понял, что это бесполезно, придя к неутешительным выводам: либо за несколько лет его отсутствия Тихополь успел изменить свое человеческое лицо до неузнаваемости, либо жесткий диск его долговременной памяти, поврежденный вирусом побежденной наркотической зависимости, осознав, что новая жизнь в Санкт-Петербурге, пожалуй, в разы лучше тихопольского бытия, решил вычистить из гигабайтов своей информации все, что хоть в какой-то мере принадлежало родному городу Александра.
     Теперь он, почти в полный голос и самыми отборными недобрыми словами вспоминая водителя, из-за незаинтересованности супругов в дискуссии о мифической американской мечте обидевшегося и отказавшегося довезти их до пункта назначения, месит не высохшие после редкого, но щедрого южного ливня комья грязи туфлями за месячную зарплату среднестатистического жителя Тихополя и ведет за собой супругу, которая, кажется, отродясь не видела такой необузданной глуши — столько скрытого страдания отображено в ее милом и красивом личике.
     Ева не любила получать от судьбы напоминания о своем прошлом, поэтому перспектива жить в почти трущобах по сравнению с их просторной квартирой у Невского вызывает в ней приступ тошноты, который она с трудом подавляет, жадно глотая слюну под аккомпанемент грязного потока ругани мужа.
     Все это выглядит действительно очень забавно, если смотреть поверхностно, со стороны, и не знать реального положения вещей, поэтому наравне с громоподобным ревом мотоцикла около них молниеносной вспышкой раздается насмешливый гогот парочки, мчащей в ночи на весьма презентабельном для таких городов, как Тихополь, транспорте. Но люди не привыкли смотреть в глубь — слишком энергозатратно, рискованно и невыгодно.
     Адамов задерживает дыхание, напитанное сухой и горячей сладостью благоухающих ночных полевых трав, когда перед ним и его женой недвижимой стеной выстраивается до боли знакомая железная ярко-голубая стена калитки. Он оборачивается на Еву, и та, не видя его взгляда в кромешной южной темноте, чувствует плеск волн почти физически ощутимой безбрежной душевной боли в его глазах и в знак поддержки сжимает его холодную от волнения ладонь сильнее.
     Адамов, прекрасно зная, что его ждут, медленно и осторожно, стараясь быть как можно более бесшумным, толкает открытую дверь крашеного железа. Мать, сидящая на свежеокрашенной скамейке в неуклюжую ромашку — цветы нарисованы, очевидно, детской рукой, — и с безнадежной задумчивостью вглядывающаяся в серо-черный щебень дворового пространства, не сразу встает, чтобы поприветствовать сына и невестку: не слышит скрипа раскрытой настежь калитки. — Извините, что встречаю вас одна, сынок. Аня и Костя спят, устали немного.
     «Да, Константин и вправду устал, — едкий шепот гимна детской обиды заполняет пустоты его сердца. — Устал от своего безразличия». Разбавленные прохладой неподходящего момента объятия являют Адамову то, насколько сильно похудела и постарела мать, чьи острые черты вспарывают тонкую кожу лица под светом серой безразличной луны.
     «Похоже, она больше не сможет играть Татьяну», — внезапно задумывается он, с жадным вниманием рассматривая почти не поменявшийся дом Вавиловых и ожидая супругу, которая, обнявшись, плачет вместе со свекровью, уткнувшись в душистую медь ее волос.
     — Мы отдохнем у вас только эту ночь, приехали примерно на неделю. Все остальное время до и после похорон будем жить у папы.
     Наталья поджимает ссохшиеся губы, но покорно молчит.

     Адамов просыпается в гостевой — его старая комната, что стало, признаться, для него неприятным сюрпризом, оказалась занята его младшей сводной сестрой, — от первых солнечно-робких лучей рассвета, проспав всего несколько часов. Подобно засвеченным кадрам из перманентно нетрезвой жизни, смотрит в зеркало напротив их с Евой временной постели: почти то же сломанное, недобитое существо с дьявольским огоньком в глазах. Он гонит нахлынувшие мощным потоком внеземной гипертрофированной яркости воспоминания о веществах и, почувствовав сбивающий с ног озноб, кутается в шерстяное одеяло, под которым когда-то видел безмятежные плюшево-полароидные сны.
     Адамов оборачивается назад и, видя, с какой любовью она прижимает к себе румяный персиковый отлив тела маленькой Ани — наверняка прибежала ночью, не сумев совладать с любопытством, — невольно умиляется и гладит жену по обнаженным хрупким плечам. Искусственное чувство неприятия возникает в нем позже, когда он неожиданно вспоминает, кем ему приходится девочка, так отчаянно крепко обвившая шею Евы тонкими ручками в мелких царапинах от постоянных дворовых игр.
     Этот ребенок становится в его заплывших от короткой дремоты глазах олицетворением ненависти, которую он испытывает к миру в последние дни, небрежно скомканные в один большой бумажный шар момента.
     Свежая ясность утра бьет в его помятое тоской лицо, когда он, накидывая на ходу любимый халат, выходит на улицу, чтобы, как в детстве, в одиночку исследовать ее секреты и тайные уголки, наслаждаясь единением с мыльницей и окружающим миром. Голыми ступнями ощущая колкий холод крыльца, он, так же босиком, направляется в заднюю часть двора.
     Его сердце издает особенно громкий стук, когда он замечает запыленную и забытую белую отцовскую «семерку», с которой последний раз виделся в день своего побега из родного дома. Он решает пока не искать правильного ответа на вопрос: «Почему машину так и не продали?». Ее просто никто так и не купил, родители решили оставить себе или… осознали ее важность для Александра? Так или иначе, автомобиль оказывается открытым, и Адамов, напряженно слушая звон в ушах, садится внутрь.
     Там, в переднем стекле, он видит вовсе не отражения себя — стремительно и динамично пролетающую картинку из галереи лиц отца: его болтливость во время недалеких поездок в кишащий ленивым населением город на «белке», как называл машину Алексей; его довольная и гордая улыбка, так как его сын наконец научился не слишком бездарно владеть рулем и педалями; его счастье при каждом удачном фотоснимке, сделанном в этом дворе. Адамов гладит пластиковый руль.
     «Все, что мы можем сделать после смерти человека для того, кто умер, — он чувствует теплое шероховатое прикосновение к своей руке, но почему-то не одергивает ее, закрыв глаза, — это много рассказывать о нем, чтобы другие помнили. Как круги на воде: бросаешь камешек, а от него еще множество блинчиков расходятся. Понимаешь меня, сын?»