Черный квадрат как символ новой реальности

После взрыва: Черный квадрат» как символ новой реальности

Тезис о том, что рождение модернизма и его радикальных «измов» было реакцией на травму, нанесенную живописи фотографией, давно стал общим местом в искусствоведении. Действительно, технология коварно узурпировала у искусства его утилитарную функцию — «мимезис», точное подражание природе. Фотография делала это быстрее, дешевле и объективнее. Перед художником впервые со всей беспощадностью встал вопрос: а в чем теперь его исключительная необходимость, его «сверхкомпетенция»?

Однако, сводя причину великого художественного перелома лишь к этому технологическому вызову, мы рискуем упростить картину. Фотография стала не причиной, а лишь симптомом глубинной болезни, поразившей всё здание европейского миропонимания. Искусство авангарда было не только поиском новой ниши — оно было отчаянной попыткой создать новый язык для описания нового, травмированного опыта человечества, для которого старые формы оказались не просто устаревшими, но и этически несостоятельными.

Крах: Бога, Разума и Пространства

К началу XX века рухнули три столпа, на которых веками покоилась западная цивилизация.

Развал Религии и Метанарративов. Ницшеанское «Бог умер» означало не только смерть христианского Бога, но и сведение в ноль любой большой объединяющей истории (метанарратива). Мир распался на множество индивидуальных, субъективных правд. Каноническое искусство, будь то религиозное или академическое, с его большими полотнами, несущими единую истину, стало восприниматься как ложь. В ответ искусство обратилось к чистой субъективности. Абстракция — это не бегство от реальности, это погружение в единственную оставшуюся реальность: внутренний мир художника, его чистые ощущения и геометризированные интуиции. «Черный квадрат» Малевича — это икона этого нового мира: не изображение чего-то, а молчаливый акт утверждения новой, ни на что не опирающейся свободы.

Крах Разума и Прогресса. Вера во всесилие науки и разума, которые должны были привести человечество к светлому будущему, обернулась кошмаром Первой мировой войны. Пулеметы, отравляющие газы, теория Эйнштейна, которая сделала относительными не только физические, но и моральные абсолюты — всё это обнажило абсурд и хрупкость человеческого существования. Но как изображать этот распад? Только через распад формы. Кубизм дробит объект, как дробилось сознание человека в окопах. Искусство больше не могло «изображать» — оно могло только констатировать, деформировать и вопрошать.

Крах Пространства и Времени. Открытия в области физики ядра, теория психоанализа Фрейда, скорость индустриализации — всё это взломало привычные ньютоновские координаты. Линейное время и однородное пространство ушли в прошлое. Искусство откликнулось поиском новых способов выражения: футуризм пытался изобразить движение и скорость, сюрреализм — пространство снов, где время остановлено, а супрематизм вышел в чистое, дологическое пространство чистых ощущений.

«Абсолютный ноль» или «Большой взрыв»?

В этом контексте «Черный квадрат» Малевича предстает перед нами как главный символ эпохи. Его ажиотажная известность определяется тем, что он являет собой предельную точку экстремальности в живописи:   опуститься ниже ни по сюжету, ни по форме, ни по цвету уже невозможно.
Это аналог абсолютного нуля температуры по Кельвину, но в изобразительном искусстве. По «абсолютный ноль» живописи, не стал точкой ее исчезновения. В этом месте истории культуры возникла — первая элементарная частица новой вселенной, появившаяся после Большого Взрыва.

«Черный квадрат» является одновременно и надгробием над могилой старого искусства, и краеугольным камнем в фундаменте искусства нового. Он провозгласил новый принцип: ценность искусства — не в изображении, а в акте высказывания, в чистом жесте, в концепции. Он опустошил поле от старого хлама, чтобы дать возможность расти чему-то принципиально иному.

Таким образом, радикальный поворот к абстракции был не капризом художников, оставшихся без работы, а героической и трагической попыткой художественного сознания найти  точку опоры в мире, который потерял все свои координаты. Это был поиск языка, способного выразить опыт столетия, прошедшего между верой в прогресс и ужасом от его последствий.

Мерилом истинности в изобразительном искусстве становится не точность отображения видимого мира, а искренность ответа на невидимый, но ощущаемый всеми кризис человеческого духа. Сможем ли мы когда-нибудь доказать или опровергнуть эту искренность? Вряд ли. Но именно в этой недосказанности, в этом напряжении между подозрением и верой и заключена вечная провокация и сила искусства XX века.