Урсула. Сборник Синонимы

- Брось, Анисья, не суетись. Ничего страшного, управлюсь как-нибудь.
- Как же не суетиться-то, барышня, когда такое! Не сдюжите ведь одна. А у меня дите малое не кормлено, бежать надоть.
Анисья, баба неопределенного возраста, крепкая и налитая, цеплялась за Урсулу, словно уговаривала ее, или просила: в глаза вот заглядывает умоляюще, плечи оглаживает, но при том одевается – душегрейку уж нацепила. Урсула и встанет напротив нее, улыбнется, и на шаг отойдет, руки ее от себя отнимает, но Анисья не унимается, - вяжет на голове платок и все причитает: 
- Саввушка придет, - все равно, что и нет его, не знает ведь, как и на руки-то взять. А если пьяный явится, что скорее, так и вовсе – неровен час и задавить может, - прибрала на шее концы платка, за овчинкой к вешалке метнулась, с ней в охапку засеменила обратно к Урсуле, - Плачет уж больно Гаврилушка-то мой, ласки просит, а от того кабана какая ж ласка – злоба одна. Как же вы одна-то, сердешная, пряников-то вон сколько затеяли. Батюшки! Как же быть-то?
- Все, я сказала. Не тараторь без толку и так голова кругом. Ступай уже.
- Ну как же я вас одну-то оставлю. А там сердечко мое, солнышко ясное – покормить бы надо, да и спать уложить. Не засыпает без меня Гаврилушка-то, - втиснулась в рукава, похожая на мельницу, подпрыгнула на месте, чтоб шубку сноровистее на плечах усадить, попятилась, пыхтя, к двери и задела ногой одно из ведер, что стояли полные на полу, - Хорошо хоть воды натаскала, - принялась ногой в валянной тапке стирать наплесканную лужицу.
- Видишь, уж помогла, - отозвалась, смеясь, Урсула, - Спасибо тебе. А теперь ступай.
- Ох, если Савва прежде меня явится…
- Вот и беги! И не беспокойся за меня, - Урсула замахала на нее руками, готовая уж и вытолкнуть Анисью, - Завтра приходи, как сможешь, прибираться.
Дверь вдруг скрипнула и отворилась снаружи, шурша войлочной обивкой. Из сеней нерешительно выступила мужская фигура. Анисья невольно вздрогнула и от растерянности грубо спросила, едва повернувшись к входящему:
- Кто вы? Кого вам?
- Добрый день! - осторожно проговорил мужской голос, - Урсула… Урсула Петровна Сальникова, мне сказали, здесь ее можно застать. Я не ошибся?
Анисья уже поворотилась к дверям и насупившись, все еще удивленная нежданным визитом, настороженно присматривалась к незнакомцу. Кивнула ему головой и отступила в сторону.
- Да, здесь я. Кто это? Проходите, пожалуйста, - Урсула пыталась разглядеть пришедшего через плечо своей товарки, привстала на цыпочки, вытягивая шею. Но вот он уже шагнул через порог с большущим свертком в руках, и она узнала его.
- Никита? Вот так сюрприз! – Урсула ухмыльнулась и, сложив руки на груди, чуть наклонила голову, разглядывая гостя, - Признаюсь, не ждала. Ну что ж, проходи, будешь помогать. Это мне?
Мужчина вспыхнул лучистой улыбкой, поймав ее взгляд, что-то даже воскликнул будто и, не снимая пальто, шагнул в комнату, но опомнившись из-за калош, отступил и замялся у порога.
- Тебе, - он протянул сверток, еще шире расплываясь в улыбке, и словно тем еще более смущаясь.
- Давай возьму, - приободренная нерешительностью гостя Урсула в шутливом раздражении бестолковой болтовней товарки поспешила к двери, - Анисья, ступай уже, наконец. Видишь не одна я теперь, помощник пришел.
Та, недоверчиво оглядывая гостя, проскользнула за его спиной в сени.
- Ну я завтра приду, барышня, к полудню, верно.
- Хорошо-хорошо, прощай.
Урсула, не глядя, приняла сверток – он очень легок, вероятно, букет цветов - и затворила за Анисьей дверь. Никита за одно лишь мгновение, пока она была так близко, разглядел выпуклый лоб, прядку волос не нежном виске и круглое, как у ребенка ушко с прижатой вытянутой мочкой, в которой висела золотая серьга с черным сапфиром.
- Действительно помощь нужна. Есть у тебя время? – Урсула шуршит твердой бумагой, разворачивая, колет сквозь нее пальцы – это, наверняка, розы – и поминутно взглядывает на гостя.  Тот не сводит глаз с ее лица –  изогнутые черные брови, блестящие каждым волоском, лучики первых морщинок в уголках глубоких шоколадных глаз, мягкие, чуть припухшие губы с матовыми чешуйками подсохшей зимой кожи.
- Да. Я никуда не тороплюсь и буду рад помочь, если могу, - Никита едва не бесцеремонно разглядывает ее, так что Урсула невольно отстраняется назад, отводит глаза.
- Хорошо, - явно обрадованная его ответом, и словно убедившись в чем-то по его взгляду, она резко повернулась и пошла к длинному столу с уложенными на нем широкими досками, усыпанными мукой, - Раздевайся, я сейчас что-нибудь найду для тебя… Ах!
Открылись крупные алые бутоны, тугие и вытянутые к поцелую, но частью уже раскрытые и одрябшие, с потемневшими оборками по краям отвернутых лепестков. Глубокий томный аромат окутал Урсулу, и она прикрыла глаза, улыбаясь.
- Спасибо. Прости пожалуйста, нет здесь вазы, придется так.
Сунула букет в одно из ведер с водой – тот раскрылся веером, распался на отдельные цветки, расправляя листья. Урсула подхватила ведро за обод двумя руками и оттащила его к окну.
- Не сварились бы, жарко будет.
Гость меж тем снял пальто, поискал, куда бы пристроить его и предпочел повесить в сенях. Вернулся, стянул калоши.
- Вот держи, - Урсула бросила ему в ноги суконные бахилы с длинными шнурками, - И ботинки снимай и пиджак, - Подала халат, чистый, но с не выводимыми уже желтоватыми пятнами, и фартук, - И это надень. Да-да, нужно было заранее уточнять, на что соглашаешься, - смеясь, сказала она, бросая ему на руки еще и поварскую шапочку.
- Завтра ж сочельник – будет елка в сиротском доме. Я вызвалась сладостей напечь, а работница моя, как назло, ногу подвернула – поскользнулась на мостовой, да так неловко упала, что едва до дому добралась, лежит теперь, - рассказывала Урсула, и сама, надевая фартук, натягивая широкие нарукавники, подвязывая под собранными на затылке волосами тесемки шапочки; Никита оглядывал ее фигуру, - Но уж обещала, деваться теперь некуда. Так что тебя мне сама судьба послала, - вновь засмеялась, - А за что тебе это выпало, сам уж думай.
- Не беда. Говори, что делать, я ведь в этом вовсе ничего не понимаю, - сказал Никита, оглядываясь, - У тебя тут целая пекарня…. 
- Ничего сложного, или тяжелого. Но муторно… Да, пекарня кондитерская. А там - магазин, - она махнула рукой в сторону другой, запертой сейчас и заставленной ведрами с водой двери.
- Да, я заметил, когда подъезжал.
- Но потом все расскажу, если интересно. Сейчас нужно поскорее печи заправить – к утру уж все остыть должно, - Урсула захлопотала вокруг стола, перебирая плошки и кастрюли, уставленные на одном его конце, и оглядывая корзины, мешки и разные коробки, выставленные на лавке у стены и под ней, словно раздумывала с чего начать, - Ага, пожалуй, вот что. На-ка, держи.
Поставила перед Никитой ступку с пестиком и бумажный мешочек с обжаренным миндалем.
- Надо истолочь, - оценила взглядом объем орехов, - Весь. Сюда потом высыпай, - подала еще и крупную деревянную плошку.
Никита взялся было за мешок, чтоб ссыпать орехов в ступку, но Урсула остановила его.
- Стой! Руки помой.
В углу за массивной чугунной печью обнаружился рукомойник. Но Урсула, заглянув под его крышку, предпочла сама полить Никите на руки.
- Только осторожнее, не раскидай мне орехи по всему полу, - сказала она, подавая ему полотенце.
Никита насыпал орехов и с тем жаром, с которым всякий мужчина в присутствии женщины берется за незнакомую ему физическую работу, попытался их раздавить круглой пяткой пестика. Несколько орехов с сухим треском раскололись на крупные части, но гораздо больше, - твердые и верткие, пулеобразные, - выскочили из ступки, тем вернее и дальше, чем напористее был направляем пестик.
- Я же просила! – с досадой и даже как будто злостью воскликнула Урсула, - Осторожнее. По паре штук клади, прикрывай рукой. И миндаля жалко, и мышей незачем прикармливать.
- Извини, пожалуйста. Сейчас наловчусь, - Никита побросал орехи обратно в мешок, оставил в ступке лишь один и на нем стал отрабатывать и усилие нажатия пестика, и особые круговые движения, которыми кусочки ореха удавалось крошить и растирать в муку.
- Ух, - сказал он, оценив работу, - Это надолго, если так.
- Ничего-ничего, старайся, руку набьешь – споро пойдет, - отозвалась, уже улыбаясь Урсула.
Сама она ловко разбивала о край фаянсовой миски куриные яйца и, переливая тягучее содержимое из одной половинки скорлупы в другую, отделяла белок от желтка. Никита загляделся на ее ловкие руки – узкая кисть и выразительные пальцы, словно исполняли танец грациозного соучастия. Ее движения подчинялись определенному ритму, и Никита невольно подстраивался под него, надавливая на твердые морщинистые зерна миндаля пестиком и растирая их о шершавое дно ступки. Наловчился, всякий раз, пересыпая ореховый песок в плошку, взглядывал на Урсулу.
Она закончила бить яйца и принялась чавкать в миске пружинистым венчиком. Ее движения стали еще более размеренными, ритм их общих занятий усложнился и теперь не только увлекал, и сосредотачивал, но и радовал предположением некоей музыки, на нем основанной. Никита догадывался о ней и будто бы в действительности ту музыку слышал. Поминутно поглядывал на Урсулу, подчиняясь все тому же ритму; длинный подол крутится туда-сюда вокруг ее ног, высокая крепкая грудь мягко колышется под халатом.  Если и обитали какие-то мысли в этот момент в его голове, то в виде тихого потока неявной музыки. Никита лишь чувствовал, что Урсула совсем не изменилась.
Счет времени терялся, правая рука, особенно кисть, с непривычки уставала, но он уж и остановится не мог, наблюдая, как уменьшается число орехов в мешке и при этом растет горка перетертого ореха в плошке. Простейший процесс вызывал азарт и удовлетворение достижения цели. Ему очень нравилось осознавать, что его содействие действительно приносит Урсуле пользу и ему в голову не приходило, какая же это пустяшная мелочь – толочь орехи.
- Вот и молодец, - сказала Урсула, отвлекшись от миски разжиганием печи. Она словно и вовсе его не замечала и сказала лишь потому, что переменяла занятие.
Закончив, наконец, с орехами, Никита испытал неподдельную радость гимназиста, заслужившего похвалу, и с его же непосредственностью, отдуваясь, продемонстрировал, как нелегко ему достался достигнутый результат.
- Устал? – отозвалась Урсула, заметив, как он трясет и разминает натруженную руку.
- Ну немного.
- Хорошо. Давай теперь яйца размешивай. Видел, как я делала? Нужно, чтобы масса стала белой. Они почти готовы, немного осталось, потерпи.
Поменялись местами - Никита взялся за венчик, а Урсула пересыпала ореховую массу в кастрюлю, добавила из особой бутылочки розового сиропа и стала осторожно размешивать, время от времени проводя ложкой по стенкам кастрюли, особенно широко и с усилием - у самого ее дна. Затем посыпала приготовляемую массу сахаром и принялась размешивать снова. Затем отошла с кастрюлей к плите и продолжила размешивать подслащенную ореховую массу уже на огне.
Никита возил венчиком в вязкой все более густеющей яичной пене, с надеждой разглядывая ее при свете лампы, ожидая, что вот сейчас уж она совершенно и окончательно побелеет. Понемногу он начал обвыкаться здесь, уже не разглядывал хозяйку, обращался к ней, не отвлекаясь от своего занятия.
- Может хватит? – поднес миску к Урсуле и показал ей, как однородно тянется за вынимаемым венчиком белая масса, похожая уже на сметану.
Та мельком глянула и, продолжая размешивать ореховую пасту, сказала:
- Ладно, оставь пока. Отдыхай. Я скоро.
Никита поставил миску и сел на высокий стул у стола. Разглядывал радостно блестевшие рыжей медью сковородки, развешанные на стене (верхний ряд – по порядку от меньшей к большей, а внизу – примерно дюжина одинаково маленьких), несколько горок плошек, мисок и тарелок, закрытый шкаф, тут и там на крючках охапки полотенец, расшитых и простых. Комната большая с двумя люстрами; их желтый отсвет блестит в синеющих окнах. Голый ровный выскобленный пол.
- Так, - протянула Урсула, отнимая кастрюлю от огня, - пока оставим.
Она переложила яичную массу в миску побольше, добавила в нее белого масла, сахар, немного миндаля, муку и снова усадила Никиту размешивать. Сама же принялась взбивать теперь уже яичный белок. Никита и забыл про него, полагая, что все яйца уже приготовлены к использованию, но предпочел не удивляться, не расспрашивать, понимая, что наверняка все равно запутается и уравнивая все возможные занятия, к которым его привлекают, ритмом движений.
Взбитый белок Урсула вылила Никите в миску, соскоблив ложкой вязкие остатки со стенок и, стуча ею по краю посуды, в попытке стряхнуть вихрастые комочки. Никита заметил, как она поджала губы, напряженно изогнув уголки рта.   
- Размешай до однородного состояния - и с этим всё. Почти.
Тронула мизинцем содержимое кастрюли – «Еще немного пусть остынет». Вновь принялась смешивать муку и масло. Вскоре бросила, быстро вышла в сени, вернулась с запотевшей крынкой и по очереди наполнила и вылила в очередную миску два стакана сливок. Заново обвязала крынку тряпицей и, держа ее одной рукой под дно, а другой – за горло, все с теми же резкими, но ловкими движениями, широко шагая, вынесла ее обратно в сени. Словно это было вступлением новой мелодической темы. Но затем все опять вернулось к мерному шелесту размешивания.
Когда уже и усталость в руке стала привычной, Никита отвлекся от происходящего и задумался о чем-то неясном, но приятном. Тихий теплый дом, желто освещенный, с мягкими в тени углами и эта женщина, знакомая, без опаски не только поворачивающаяся к нему спиной, но и сама с собой при нем разговаривающая, распускали и убаюкивали его. Неслышимая музыка, не меняя ритма, из игривой бодро-озорной превращалась в романтическую, наполненную нежной печалью.
Урсула забрала у него миску с ароматным, пахнущим сыростью тестом, и, обтерев полотенцем ступку с пестиком, просила растолочь теперь ваниль. И запах специи при первом же движении в один миг наполнил все пространство, растворив собой, раскрасив розово-голубым все прочие запахи. Воздух в комнате словно сгустился, наливаясь удушливой теплотой, породив в них обоих волнение со следами тревоги, которое охватывает при первом вдохе в жарко протопленной бане.
Урсула зафыркала, как только жирная ваниль затопила ее ноздри, и распахнула форточку – «Пусть протянет. Пересядь, если дует». Вывалила ореховое содержимое кастрюли на большую доску, усыпанную мукой, и, шлепая по тесту руками, стала лепить из него огромную булку. Поваляла немного и разделила на три примерно равные части, две из них отложила на другую доску.
- Теперь это нужно раскатать. Представляешь как? – Урсула достала из шкафа длинную скалку и теперь стояла, держа ее на плече, - Равномерно, особое внимание - на края. Давай-ка пробуй, я посмотрю.
Никита осторожно попытался раскатывать теплую еще после огня массу.
- Ага, вот так. Толщиной в карандаш, или того меньше.
Урсула вновь оставила его, всыпала толченую ваниль в свою сливочную массу и вернулась с ней к огню. Вскоре в воздухе повис аромат кипящего молока. Урсула быстро вернулась к столу, добавила сахар, яичные желтки и взбитые белки, опять принялась размешивать.
- Всё! Брось пока, - вдруг сказала, опустив ложку и вытирая руки о фартук, - Будешь мне помогать.
Пошла к сковородкам, с грохотом и звоном, сняла всю охапку тех, что поменьше, одинаковых и понесла их к плите – «Их нужно разогреть. По одной. И отставляй на стол».
Встали в цепочку – Никита ухватывал по очереди сковородки и раскалял их на огне, Урсула топила в них кусочки масла и разливала следом сливочную массу, отправляя сковородки в духовку. Стало дымно и очень жарко, оба раскраснелись, пот облепил лица; Никита изловчился встать боком, в стороне, чтоб жар печи не обжигал ноги.
- Ух ты! – проговорил он, как будто даже сипло, когда последняя уже сковорода была отправлена в печь и Урсула прикрыла дверку.
- Это моя маленькая преисподняя, - отозвалась она, смеясь и оттирая нарукавником лицо, - Говорила ж, сам решай, за что тебя так, судьба-то.
Никита засмеялся тоже, задержав взгляд на ее лучистом лице, кашлянув, отошел ближе к форточке.
- Не бойся, совсем уж чуть осталось, скоро отпущу. Вон докатай блины, а там уж я сама.
Никита вернулся к столу. Осыпал скалку мукой и продолжил распластывать мелко зернистую от орехов массу; та растягивалась под его руками, а затем, словно резиновая собиралась вновь – нужно было предупреждать это обратное движение и вновь прокатывать. И вновь прокатывать – влево, вправо, вперед, назад.
- Выравнивай, пожалуйста, края. Толщина одинаковая везде должна быть, - напомнила Урсула.
Вскоре она вновь открыла духовку, пружинисто присела рядом на корточки, - подол спрятал ее согнутые ноги и встал пузырем, - заглянула, широко дунув внутрь, и принялась доставать сковородки. Они тихо шипели на столе и испускали сытный жар печеной сливочной сладости. Взяла сковороду побольше и сложила на нее печеные коржи друг на друга, густо промазав между ними вишневое варенье. Выровняла горку, оскоблив ножом бока коржей, подобрав тягучие капли вареного ягодного сока. Деревянной ложкой выложила сверху остатки взбитых белков и стала их размазывать по всей поверхности; кровяные нити варенья проявлялись в белой, словно гипс на карнизе, неровно ложащейся массе. Покрутила сковороду, осмотрела изготавливаемый пирог со всех сторон и, оставшись довольной, отправила ее в духовку.
- Ну вот, посмотри, устроит так? – Никита уж отложил скалку и позвал Урсулу, воспользовавшись видимой паузой в ее работе.
- Отлично, да. Ну вот здесь только… но я уж сама. Всё, спасибо тебе большое, - Урсула, не глядя на него, вернулась к другому своему изделию, но вдруг опомнилась, - Покормить тебя? Ты не голодный? Сейчас чай будем пить, подожди минуту.
Она достала из шкафа большую металлическую форму с изогнутыми бортами и, обтерев ее полотенцем, стала густо обмазывать изнутри куском масла. Масло топилось в ее ладони, распадалось на скользкие мягкие куски, жижей выдавливалось меж покрасневших пальцев. А потом Урсула быстро кинулась к умывальнику – «Полей мне! Скорее». Никита дурашливо заторопился, все-таки испытывая некоторую неловкость, уязвленность самолюбия ее фамильярными приказаниями, но Урсула была серьезна и нетерпелива. С еще мокрыми руками, захлестывая полотенце на плечо, она вернулась к плите и превозмогая жар духовки, вытащила сковороду. Пристроила ее на лавке у стены, помахала полотенцем над горячей белой горой торта, осмотрела. Взяв нож, легонько постучала им по застывшей корочке – та отозвалась тихим сухим звуком. «Хорошо, - сказала Урсула, - Один готов». Осторожно отслоила тонкой прогибающейся лопаткой дно пирога от сковороды и, сосредоточено прикусив кончик языка, медленно перенесла его на приготовленную доску. Вновь осмотрела со всех сторон и радостно выдохнула. Ее волосы выбились из-под шапочки, Урсула поправила их и раскрасневшаяся, в забрызганном, поднявшимся над поясом халате, в съехавшей на бок, а теперь еще и смятой шапочке приняла забавный вид заигравшейся бойкой девчонки. Никита беззвучно рассмеялся, глядя на нее.
- Что? – спросила она.
- Нет, ничего, - махнул он рукой, не отводя глаз и улыбаясь.
- Ну что? – переспросила Урсула уже веселее и пошла к шкафу, одергивая и отряхивая на ходу халат. С внутренней стороны одной из дверок шкафа обнаружилось небольшое зеркало. Урсула заглянула в него со всей той будничной простотой и хозяйственностью, с которой украшают себя даже самые загадочные женщины, коснулась пальцами лица, шапочки, поправила ворот халата, повернулась боком, даже за спину изловчилась заглянуть. Затем закрыла шкаф – «Позировать сегодня я и не собиралась. Может быть завтра». Теперь она знала, что Никита рассматривает ее. Замечала и прежде, но теперь это знание стало общим для них, для обоих признаваемым, и Урсула невольно стала сдерживать и следить за своими движениями.
Она выложила другое тесто, что замесил Никита с орехами, в обмазанную маслом форму и, разровняв его сверху, чуть надавливая, чтобы по бокам и у дна не осталось пустот, также отправила его в духовку.
- Может ты сам чай поставишь, а? В сенях чайник. Там в углу столик небольшой, на нем сверток лежит – хлеб, ветчина, - неси сюда.
- А с этим что? – спросил Никита, показывая на раскатанные им блины.
- Марципаны буду делать.
- Так давай помогу. Вместе взялись, вместе уж и доделаем. Что ж я один буду чай пить? Потом уж.
- Ну хорошо.
Урсула достала еще несколько металлических формочек, совсем маленьких, в виде звездочек, елочек, рыбок, котиков и человечков.
- Вот так надавливаешь и вырезаешь, - показала она, - только ближе друг к другу, чтоб остатков меньше было.
Тут уж не было никакой необходимости в ритме, чтобы монотонная работа превратилась в удовольствие – всякая вырезаемая фигурка была забавна сама по себе. Особое удовлетворение Никита находил в подборе такой формочки и такого ее размещения на блине, чтобы внешний вокруг нее край оставался как можно меньше. Урсула добывала марципаны из своего блина гораздо сноровистее и закончила прежде Никиты. Он было хотел сказать, что его остатки более экономичны, но она попросту скомкала все, что осталось на доске и раскатала новый блин, покончив и с ним раньше, чем Никита управился наконец со своим.
Закончили. Урсула разложила марципаны на противни и установила их во второй печи.
- Теперь уж совсем все. Осталось только ждать, - сказала Урсула и добавила – И не сжечь!
Она взгромоздила на стол большой таз, плеснула в него воды из ведра – так быстро, что Никита не успел предугадать ее намерение, чтобы помочь, - и свалила в него всю грязную посуду.
- Завтра, мыть уж будем завтра. Устала я. Ты как?
- Да что я, - неопределенно ответил Никита, все более смешиваясь тем, что ведь совсем не понимает, что именно и зачем делает, исполняя необъясняемые указания. А теперь и подавно – когда работы были завершены, он не знал, как вести себя с Урсулой; цветы уже подарены, отставлены в угол в ведре с водой и не могли стать новым поводом.
- Ты какой-то неразговорчивый, - усмехнулась она, стаскивая нарукавники, - Давай халат, снимай все, больше не пригодится.
- Ну знаешь, я не каждый день замешиваю тесто – это нужно как-то пережить, обдумать, - пытался отшутиться он.
- Извини, что так вышло, - Урсула же была серьезна и искренне жалела его, - Но ты очень помог, правда. Я благодарна тебе от всей души.
- Нет-нет, что ты, - никак не попадая в тон Урсулы, возразил Никита, - Я шучу. Сказал же, рад был пригодиться.
- Но все-таки. Десять лет не виделись – а тут такое. Сейчас чай будем пить, все и расскажешь.
- А ты?
- Что я?
- Расскажешь?
- Если что вспомню, - обязательно, - теперь уж отшутилась Урсула и, накинув старенькое пальто, которое, видимо, висело здесь с давних пор для рабочих нужд, вышла в сени. «С чего начать?» – думал Никита, когда дверь за ней закрылась и в незнакомой ему, уютной комнате, где он был впервые и все еще чужой, воцарилась тишина; лишь гудели печи и в окнах, на самой границе рождественского мороза и пропитанной ванилью духоты что-то потрескивало время от времени. «Что я скажу? Что спросит она?»
Дверь отворилась. Урсула, придерживая ее ногой, не заходя внутрь, протянула тазик, накрытый полотенцем, – «Возьми, пожалуйста». Никита поспешил принять его, отнес к столу; Урсула опять скрылась, но тут же вернулась с чайником и еще одной накрытой тарелкой.
- Что там на улице? Кажется, выстудило, или это я с жара… - она откашлялась, зябко передернув плечами. Раскрыла принесенные блюда – в них заранее нарезанные, повлажневшие в тепле после стылых сеней хлеб, сыр, ветчина и сладкие булочки; сахарная пудра уж облетела с них и, видимо, от неоднократного перепада температуры растеклась по бокам липкими дорожками.
- Вчерашние, - сказала Урсула, - зачерствели, наверное, но все-таки.
Она, не снимая пальто, наполнила чайник и поставила его на плиту, достала из шкафа чашки; Никита успел сам протереть их полотенцем.
- Так что скажешь? – спросила Урсула, тем же тоном, которым говорила о булочках, продолжая прерванный разговор.
- Скажу, что очень рад тебя видеть.
Она вспыхнула, улыбаясь, сняла пальто, понесла его на вешалку у двери; возвращаясь, прикрыла форточку.
- Да, я тоже. Не ждала, но почему-то была уверена, всегда знала, что ты еще появишься. Ну или еще встретимся. Чем занимался все эти годы?
- Разъезжал все больше – Москва, Петербург, Европа…
- Интересно, наверное, - она села напротив него, оперлась на стол локтями и, отломив кусочек хлеба, с аппетитом принялась жевать, оглядывая, все ли приготовлено к чаю.
- Поначалу. Но со временем надоедает, как и все, когда становится обязательным – у меня же торговое дело…
- Я помню. Успешное?
- Ну… Я доволен. Хоть и устал уже. Думаю, пришла пора что-то менять.
- Поэтому приехал?
- Нет, это не связано. Конечно, в родном доме и стены помогают, я очень соскучился по здешним местам и надеюсь, что они помогут отыскать что-то новое. Но приехал я к тебе. Именно к тебе.
- Зачем? – Урсула посмотрела на него.
- Не знаю…
- Ты и тогда не знал, - усмехнулась она.
- Да, - согласился он и помолчал, вероятно, ожидая, что скажет Урсула. Но она жевала хлеб, отвлеченно и задумчиво глядя куда-то в стол.
Тогда Никита, словно встряхнулся, и нетвердо от волнения проговорил:
- Мне казалось, что возможные, все существующие варианты решения или ответа на этот вопрос «зачем?» оказываются негодными что ли, нет, скорее, обманными – хочется верить, что есть и другой, настоящий и единственный. Такой, который исключает этот вопрос вовсе, когда ты даже не задумываешься об этом – зачем? Это вероятно и словами не высказать.
Он замолчал на полуслове. И через мгновение, не отыскав, что еще сможет сказать, все-таки предложил продолжить ей – «Понимаешь?»
Урсула ответила не сразу.
- Быть может, это просто малодушие, Никита, - отошла к плите, но не приоткрывала духовку, бесцельно наклонила ручку гудевшего уже чайника.
- Быть может. Это ничего не меняет, - увернулся он от ее слов, - Я приехал – и всё. И это важно для меня. Очень важно. А ты что?
- Вот, - Урсула повела руками по сторонам, - как видишь, завела пекарню, делаю сладости для детишек. Мне нравится. Хлеб, как еду многие выпекают, у меня же - чистая радость.
- Это тяжело, насколько я могу судить. Работа по ночам…
- Я же не одна. И вообще редко на кухне бываю, все больше в магазине, так что ничего. Это сейчас так вышло – работа благотворительная, платить за нее деньгами работницам не хочется, не так уж я богата, а та, которая бесплатно содействовать была готова, захворала, поломалась. Ну да я тебе говорила…
Чайник зашумел на огне, Урсула присмотрелась к появившейся в его носике струйке пара.
- Ты же хотела детей учить, заниматься литературой…
- Не все бывает так, как мы хотим. И даже так, как обещано, тебе ли не знать, - с иронией сказала она, снимая чайник и наполняя из него другой - пузатый фаянсовый, - Но, впрочем, я и учу, не в гимназии – там слишком много слова божьего и царя-батюшки – но даю частные уроки, - она помолчала, укутывая заварочный чайник полотенцем, - тем, кто учиться готов. Это не так уж и распространено, как оказалось. Учатся в основном навыкам, чтоб зарабатывать, а ведь образование скорее все-таки про мировоззрение, миропонимание. А это уже мало кого интересует. Поэтому, нет, не могу сказать, что оставила прежние стремления, просто они немного сконфузились практикой.
Урсула усмехнулась и вновь села, расставила чашки – «Угощайся. Вилка нужна?»
- Нет, обойдусь, спасибо, - ответил Никита, сооружая бутерброд, - Замужем?
- Странный вопрос…
- Почему?
- …и вообще нелепый, - одернула Урсула, - Это уж выяснение принадлежности женщины…
- Извини, я не о том. Просто формальный вопрос…
- Ты же знаешь, не можешь не знать, что после тебя я уж ни с кем не смогу, - вдруг выпалила она, - Хочешь подтвердить владение?
- Ну зачем ты так… Извини, я не хотел, - Никита развел руками, пряча глаза.
- А ты вот женат? – в ответ атаковала Урсула, - Нет-нет, мы оба знаем, что этот вопрос как раз вовсе не странен. Имей смелость признать это.
- Если ты настаиваешь…
- Не настаиваю, просто люблю правду.
- Хорошо, пусть так, признаю,  - сказал он, теперь уж глядя на нее, - Нет, не женат. Была пара историй, когда что-то казалось…
- Эта вот неопределенность очень характерна для тебя… - Урсула стала разливать чай, наклоняла чайник резко – от тугой струи летели брызги.
- Ну что ты хочешь, чтобы я тебе сказал на это? Хочешь выговорить мне – хорошо, я подожду. Но обсуждать меня – какой смысл…
- Нет-нет, я просто так спросила. Меня совсем не интересуют твои истории, как они начинаются и чем заканчиваются… Меня не интересует даже, каким ты бываешь с ними, с другими женщинами, - добавила она, выдавая свою ревность, но тут же прикрылась бравадой – Я и так всё знаю.
- Что?
Никита, настороженный тем, как Урсула примет его, пытался уловить каждое ее слово, но не слышал ее интонации. И своей формальной реакцией на слова ее, не замечая, чем они могут быть вызваны, все более раздражал, мучил, вынуждал ее сказать то, что говорить она вовсе не хотела. 
- Что ты не любишь меня, - вдруг выпалила Урсула с болезненной, чистой, как слеза ребенка обидой.
- Урсула, милая… - Никита услышал ее обиду, как незаслуженный упрек, потянулся рукой к ее руке, - Что ты говоришь… Я приехал к тебе!
- Спустя десять лет, - отстранилась она, - После того, как пропал, оставив нелепую записку. После того, как клялся, воодушевлял, внушал, соблазнял. После того, как обещал. Я ведь доверяла тебе. Я принесла тебе себя, понимаешь, и отдала. А ты просто пропал. И вот возвращаешься, как ни в чем не бывало, через десять лет, - чтобы что? Ты можешь вернуть меня мне?
Урсула говорила спокойно и твердо. В ее глазах проступили слезы, но она уже справилась с собой.
- Я не знаю, что сказать, - Никита убрал оставшуюся пустой руку и замотал головой, -  Не могу ни вернуть, ни изменить прошлого…
- Извини, я понимаю, что ставлю тебя в неудобное положение, - Урсула усмехнулась, - Пусть это будет маленькой компенсацией. Съязвила – могу же себе позволить.
- Можешь, да, - Никита устало улыбнулся ей, - Здесь не курят, наверное…
- Нет. Иди в сени, если хочешь, там есть где-то пепельница.
Он поднялся, надел пиджак и, переобувшись в ботинки, вышел. В сенях, тускло освещенных керосиновой лампой, накинул пальто, нащупал в кармане портсигар и спички, зажег папиросу, потоптался, выдыхая дымный пар, но потом толкнул входную дверь и вышел на крыльцо.
Стояла мерзлая зимняя ночь, иссиня-черная, утопающая в снегу, укрытая звездным небом, налитая тревогой. В одиночестве и оглушительной тишине, в покое и словно бы отрешенности от себя самого Никита чувствовал, как его душа наполняется стыдом и жалостью. Это не было болезненно, это вызывало в нем ужас.
Он представлял сейчас то, чего никогда не видел – как она плакала, слабая, доверчивая и беззащитная. Как она плакала обмякшая в одиночестве, оставленная и брошенная им. Та, которую он единственно любил в своей жизни, та, которая единственно любила его, поверх слов, достоинства и суждений. Сейчас он понимал это отчетливо и помнил ведь, что и всегда это знал. Но почему тогда все вышло вот так – болью и стыдом, а не радостью? Что маяло его и тяготило, что оттолкнуло и вытолкало прочь? Никита представлял, сколько горя принес той женщине, которую любил, и словно бы сам чувствовал сейчас ее боль.
Он не знал, как это принять тогда, что собственно значит и чего требует любовь и не знал, сможет ли принять сейчас – как же быть с ней, с этой любовью. Если то не дети, не общий дом, не хозяйство с разделенными обязанностями – потому что ведь это всё нечто другое, пусть любовью и освященное, но ее не составляющее – что делать с этим нестерпимым чувством, которое единственно делает тебя полноценным, но не позволяет дышать. Словно ты высоко в горах – восторг и ужас. Как только привык и успокоился в радости – все ведь свершилось и кончилось. Разве нет?
Вдалеке забрехала собака, что-то стукнуло, за ней с разных сторон лениво потянули лаять соседские, - послышался приближающийся по улице глухой топот копыт и стелящийся шорох полозьев. Безграничная вокруг ночь установилась вокруг него дворами. Никита ухмыльнулся и, отбросив окурок в сторону от тропинки, вернулся в дом.
Урсула хлопотала у плиты, доставая противни с запеченными марципанами; новая волна горячего аромата заполнила комнату.
- Помочь?
- Нет, не беспокойся.
Она устанавливала противни на край стола, один на другой, прокладывая между ними обожженные на углах деревянные бруски.
- Я не знаю, что сказать, - продолжил Никита, усевшись на место, спокойным голосом человека, уверенного в себе настолько, что кажется уже совершенно не важно, что именно он скажет,  - знаю лишь, что теперь останусь… Нет, это не обещание, не надо ни верить, ни сомневаться, я останусь, потому что здесь мое место. Вот и всё.
Он не смотрел на Урсулу, держал чашку за петельку ручки и поворачивал ее в блюдце, наблюдая, как в обратную сторону поворачивается в ней ароматный травный чай.
- С чабрецом я заварила. Ты не против? – вдруг уточнила Урсула, видимо, заметив, что он разглядывает чашку.
- Нет. Это вкусно. И давно такой не пил.
Урсула закончила с противнями и вернулась к столу. Смотрит на Никиту потеплевшим уже дружелюбным взглядом.
- Мне ведь не нужно от тебя ничего. Ты свободен и всегда был свободен. Мне достаточно знать, что ты жив и… вижу, что кажется здоров. Я хочу лишь, чтобы ты был счастлив. Не нужно обещаний…
- Я же сказал..
- Да-да. Мне просто очень обидно. Я ведь тоже человек – чувствую, как уходит время, его ведь только меньше остается с каждым днем. И жалею себя, и не всегда с этим справляюсь, извини.
- Тебе не за что передо мной извиняться.
- Есть за что – я недовольна собой.
- Прекрати, пожалуйста. Нужно вылезти уже из этих слов. Но я хочу, чтобы ты действительно поняла, зачем…. Нет, зачем – я и сам пока не понимаю, но почему я приехал, - Никита поднял голову, их взгляды встретились. Ему показалось, что Урсула и так все понимает, как понимала и всегда, и больше, чем он сам понимал. Помнил, как раздражало его, когда Урсула принимала его объяснения с иным, чем он предполагал смыслом. И как глупо чувствовал себя, постигая этот ее смысл, спустя время. Спустя годы.
Но он все-таки хотел проговорить и продолжил:
- Я многое повидал и испытал, и натворил за это время, я не хочу за то оправдываться, чтобы все это осталось в памяти чистым, не измененным объяснениями. Понимаешь? Но все это время ты была со мной. Я не сразу это понял, словно ты была привычкой, да, но, когда стал замечать твое постоянное присутствие, заметил также, что оно слабеет во мне, вот эта моя внутренняя ты день ото дня становилась все более зыбкой, словно призрак в рассветном тумане. Ты истончалась во мне, как истлевающая ткань, оставляя лишь пустоту, - с тобой растворялся и я. И мне стало страшно.
Он помолчал. Урсула сделала рукой движение, словно хотела что-то сказать, как будто даже начала что-то говорить, но, видя, что Никита не столько взволнован, сколько задумчив, не стала прерывать его.
- Мне очень важно, чтобы ты поняла это, как есть, - сказал он все тем же спокойным тоном, - приняла целиком, без оговорок и недомолвок. Как бы сказать, без того, чтобы все опять вывернулось боком…. Ты спрашиваешь, могу ли я вернуть тебе тебя – а я пришел к тебе за собой… Любовь – это годы, это чертова прорва нелепых нагромождений, которые невесть, когда складываются в хоть сколько-нибудь читаемый рисунок.
- Любовь – это сейчас, - мягко оборвала его Урсула, - Это миг, в который ты либо отзываешься, либо нет. Правда, Никита, не нужно ничего объяснять. Я понимаю, что ты хочешь разобраться в самом себе и я готова поддержать тебя даже в этом. Но мне объяснять ничего не надо – не надо ничего придумывать.
Никита понял, что она не доверяет ему. Но Урсула говорила с таким теплом и нежностью, что ее недоверие не пугало и не расстраивало его и значило лишь, что Урсула совсем не нуждается в его словах. Словно значимым сейчас для нее было нечто иное, чем он пытался ей объяснить.   
- Я рада тебе очень, - сказала она, - Буду рада, если останешься – на год, неделю, на один день или всю жизнь. Мне довольно всякого времени, и я не хочу запасать его впрок. Вот и всё. Я не ждала тебя, я просто тебя люблю. И ты не можешь этого не чувствовать. Поэтому не надо ни о чем спрашивать. И обещать не надо. Твои обещания делают меня слабой, прости.
- Хорошо, пусть так. И что же мы будем делать со всем этим теперь?
- А что изменилось?
- Для меня очень многое.
- Я рада. Для меня почти ничего. Мне просто очень хорошо и покойно сейчас – ты здесь и мне хочется думать, что я нужна тебе.
- Да.
- Ну и что же с этим можно делать? Сейчас Рождество! – радоваться. И надеяться. Только не проси меня выйти за тебя, - вдруг добавила она с лучистой лукавинкой в глазах.
- Почему?
- Потому что однажды ты уже просил. И бросил меня, - глаза ее вновь стали непроглядно глубокими; Никита терялся в них, - Я не смогу этого забыть, что бы ни было потом - это ведь моя жизнь.
- Хочешь, я построю тебе школу, - перевернул тему Никита, стараясь более не возвращаться к прошлому, которое беспрестанно обжигало его, - большую или маленькую. Устроишь всё так, как считаешь нужным. Или пекарню! Давай превратим ее в целую фабрику марципанов – завалишь ими весь Нижний.
- Ох, не стоит, - Урсула с улыбкой качала головой, видимо, не испытывая никаких затруднений с возвращением в прошлое, словно бы прожитое прошлое и неясное еще будущее были для нее равно принимаемы, - Тогда они упадут в цене. Специально для меня делать ничего не стоит. Тем более пытаться искупить. Я говорю всё это вовсе не из желания вызвать в тебе чувство вины и даже указываю, не смей считать себя виноватым в том, какой ты есть. Лишь хочу, чтобы ты понял. Если годы что-то и дают, кроме все новых страхов, то предусмотрительность. Нуждаешься в моем прощении? Я прощаю тебя с легким сердцем и забудем об этом. Просто живи. Тем счастливее и я буду.
- Нет, это не искупление.
- Желание быть ближе? Но куда же ближе – я люблю тебя. Это ведь просто, и я не скрываю и не стыжусь этого. Я совершенно твоя. И годы здесь не при чем, они ничего не решают. Я осознала это очень давно и с тех пор ничего не изменилось… Знаешь, меня всегда удивляло, как ты, так высоко ценящий свободу, постоянно рвущийся к независимости, оказываешься именно, что зависим от какой бы то ни было общности, в делах ли, во мнениях. Это способ подавлять? Или напротив подчиняться? Ты хочешь контролировать? Или чтобы тебя уговорили? Удивительно, до какой степени ты нуждаешься в любви.
- Не думал об этом и не знаю, - Никита хмурился, не сердился, но чувствовал правоту Урсулы и при этом ему было приятно, что, как и прошлое с будущим она равно принимала и его, каким он был или быть может, - В одном могу признаться, что всю жизнь, с самого детства чувствую в себе сквозной тоннель будто, черную ничем не наполняемую дыру. За эти годы я изучил кажется десятки самых разных видов одиночества и одному богу известно, сколько их еще. Я кажется впервые говорю об этом кому бы то ни было.
- Я рада тебе очень, но не думаю, что смогу заполнить твою пустоту.
- Я не прошу об этом. Просто позволь мне остаться.
- Красивый жест. Но оставайся, конечно, места, как говорится, хватит. Где ты кстати остановился в Нижнем, родительский дом, кажется, продан?
Урсула посмотрела на маленькие часы, которые висели на цепочке в кармане халата, и взяв ухватку, неторопливо принялась вынимать из духовки последний торт.
- Пока в гостинице, надо оглядеться, - ответил Никита, - Только вчера приехал, справлялся о тебе, едва нашел…
- Ой, а я и не спросила, когда ты с дороги-то. Видишь, как рада была тебя видеть. Ладно, не будем ни сожалеть, ни грустить, впереди – жизнь. Подай, пожалуйста, доску. Нет, на стол поставь.
Выставила горячую форму, а затем осторожно перевернула на приготовленную доску. Беспрестанно дуя на нее, обстучала со всех сторон рукоятью ножа, потрясла, подняв на доске, и, наконец, отняла в сторону – румяный пирог упруго вывалился и застыл, источая запах жаренного миндаля.
- Ну вот, так всё и оставлю, пожалуй. Идти пора, мне завтра спозаранку развозить всё это. Давай чай хоть допьем.
Молча дожевали бутерброды, сложили чашки все в тот же таз. Никита заново завернул остатки еды и вынес их в сени.
Собрались. Полуодетая уже Урсула еще раз проверила, погашены ли плиты, закрыта ли форточка, оглядела все внимательно и, выбрав из ведра несколько роз, потушив свет, вышла за Никитой в сени.
- Не возьму уж все с собой, не довезу по морозу, а эти укутаю, - сказала она, лучисто улыбаясь.
Никита помог Урсуле надеть шубку, и она спрятала цветы на груди. Вышла на крыльцо, он задул керосиновую лампу и пошел следом. Во дворе было так темно, что ему пришлось зажигать спичку, чтобы Урсула выбрала нужный ключ на связке – небеса затянуло мглой и не было видно ни одной проклюнутой звезды, лишь призрачное пятно спрятанного месяца косо-низко висело с правой стороны.
Пока выходили на улицу, Урсула поймала его руку и сжала ее, стараясь не сбиться с вытоптанной тропинки. Никита с удовольствием принял ее ладонь. Извозчиков не было поблизости, прошли до самой Новой площади, где наконец встретили одного и поехали на Жуковскую – Урсула занимала первый этаж в доме напротив Мартыновской больницы. Никита прикрывал ее заиндевевшим в санях пледом, Урсула взяла его под руку и, улыбаясь заглянув в глаза, прижалась к его плечу.
- Приходи завтра к вечеру, будем Рождество встречать.
- Ты будешь одна?
- Да. Собиралась к родителям и заеду к ним конечно, но уж теперь не останусь у них.
- Хорошо. Принесу с собой всяких кушаний, чтоб ничего не готовить.
- Как знаешь, но курицу я все равно запеку, это недолго. А колядовать пойдем?
- Не побьют нас? Уж не дети.
- А мы убежим.
И Урсула, еще сильнее прижавшись к Никите, зашептала ему в самое ухо:
«Месяц в небе засиял, нам дорогу указал
Верхнюю-нижнюю – к дому ближнему.
Выдь, хозяин, на крыльцо, налей в чарочку винцо.
Мы вино не выпьем – по губам помажем,
По губам помажем – про твой дом расскажем…».
Ему было щекотно от прикосновения ее холодного носа и теплого дыхания, от близкого звука ее голоса – Никита смеялся и поднимал плечо в попытке потереть ухо. Но Урсула не отступала и все с большим жаром нашептывала:
«В доме твоем – четыре угла,
В каждом углу – три молодца:
Добро, Уют, Покой живут.
Дом от напастей стерегут.
От угла к углу девица –
Коса по земле стелется –
Зовут девицу – Любовь,
На ней и держится твой кров!...»
Никита освободил руку, крепко обнял Урсулу за плечи, привлекая к себе – она открыто смотрела ему в глаза – и поцеловал ее мягкие податливые, чуть обветренные зимой губы. Ему было покойно и радостно.