Как же теперь жить?!

На этот раз не повезло.
Таксисту было трудно выехать из Ташкента. Кроме меня, у него не оказалось других пассажиров, и мы прождали три часа. В пути он дважды нарушил правила и заплатил штраф. Потом вдруг спустилось колесо. Наконец, пережив все эти нервотрёпки, я под вечер вышел из машины на окраинной остановке в нашей деревне и направился к родному дому.
На обочине, чуть поодаль, мой дядя гнал корову. Он тянул за верёвку, заставляя животное бежать. Сзади младший сын с хлыстом нахлёстывал её, а другой сын с вёдром в руках вдруг подбежал и плеснул холодной водой прямо на бок коровы.
Животное вздулось – в пасть ему засунули длинную, жёсткую палку, вырезанную из ивовой ветки. Кажется, в детстве это называли «корик». Бедное существо, не желая того, безвольно пережёвывало её – куда деваться? Изо рта текла пена.
Всё моё тело вздрогнуло. Это зрелище пробудило во мне горькое и тяжёлое воспоминание.
Прошло много лет… Наверное, уже больше тридцати… Кажется, это были 1980-е. Тогда ещё даже не мечтал учиться или работать в Ташкенте. Да что там Ташкент – в летние дни и обувь надевать не считал нужным. Был мечтателем, верил в безмятежность жизни и собственную исключительность. Терял счёт времени, погружаясь в грёзы. Стоило мне присесть в тени дерева всего на пару минут – и корова, за которой я присматривал, успевала пробраться на колхозное люцерновое поле и… вздуться. Как? Уму непостижимо! Ведь я и не пас её рядом с тем участком – она была на два участка дальше.
В тот год моя корова вздувалась шесть раз. Каждый раз – шум, ругань, беготня… Гоняли, конечно, не меня – корову. Чтобы она сдулась, её надо было гонять, заставлять бегать. Кто-то вырезал из ивы палку и вставлял в пасть – тот самый «корик». Кто-то шёл в хлев искать вонючего жука – его кидали в воду и поили корову, будто это помогало…
Странно, но хотя корова вздувалась не раз, каждый раз меня бранили братья, ругала мать, иногда даже щипала и била – у неё была такая воспитательная манера. Но отец – он никогда ничего не говорил. Я не видел на его лице ни тени недовольства. Он лишь улыбался. Более того, он сам одёргивал братьев и мать:
– Не шумите. Ладно уж, с кем не бывает.
– Он мечтатель, – жаловалась мать. – Когда-нибудь он угробит эту корову!
– Он совсем не следит, сидит где-то в своих думах! – поддакивал брат.
– Я недолго сидел, – оправдывался я, потупив взгляд. – Быстро вернулся, но всё равно вздулась…
В тот день, как мне кажется, я тоже не слишком задумался. Только услышал голос брата – и как холодной водой окатило:
– Что ты сидишь?! Почему не следишь за коровой?!
Оглянулся – а она уже в самой середине люцерны! Не удивился. Привычное дело. Удивило другое: что брат делает здесь? Он же был на другом конце деревни, поливал табак!
– Уже час, как она туда забралась! Я с тех пор бегу! – задыхаясь, он погнался за коровой.
– Ничего, выгоним, – сказал я, догоняя.
Так сказал – но сам не верил. Не мог он оттуда так быстро добежать. Эх, небось просто мимо проходил и увидел…
Мы выгнали корову. И опять – несчастье: живот у неё раздулся, как огромный мяч. Брат в спешке развязал длинную верёвку, запутавшуюся в рогах, и потащил корову. Я, схватив откуда-то длинный хлыст, начал нахлёстывать.
– Гони быстрее! – кричал брат, когда корова отказывалась идти.
– Гоню, гоню… – всхлипывал я.
Но теперь я уже не боялся. Сначала страшно было – думал, умрёт. Потом как-то привык. Сейчас я верил – пока дойдём до дома, вздутие спадёт. Только одно тревожило: мать с братом снова испортят мне настроение. Опять ругать будут. Сердце сожмётся…
– Эй, вы что там, братья, делаете? – крикнул с улицы проходивший мимо дядя Каххор.
– Да вот, вздулось, – ответил я, изо всех сил дёргая верёвку и с надеждой глядя на него. Вдруг поможет?
– Она у тебя не вздутая, просто жирная, – бросил он, мельком глянув на корову, вытянув шею.
– Нет, вы не на тот живот смотрите, – сказал Самариддин, указывая хлыстом. – Вот здесь вздулось.
Каххор-ака рассмеялся:
– Ну, если так, гоняйте, гоняйте…
Сказал и пошёл дальше. Мы остались стоять, обескураженные. Всё же надеялись, что поможет.
– Эй вы, чего застыли?! – заорал брат, стоя на иве у пруда и хлеща веткой по воде. – Почему не гоните?!
– Говорят, не вздулась, – крикнул я. – Дядя Каххор сказал.
– Ерунду сморозил! Быстро за дело!
Мы снова привели себя в движение. Внутренне я ругался на корову: «Ну сколько можно жрать эту люцерну, проклятая? Что, подавиться не боишься?»
Тем временем брат принёс короткую палку. Мы с усилием засунули её в пасть корове, связали ниже рот канатной верёвкой и привязали к рогу. Теперь, как бы она ни пыталась её выплюнуть, «корик» не выпадал. Я весь перепачкался в слюнях, руки и одежда были в мокрых пятнах.
Брат лёгонько ударил по всё более вздувающемуся животу коровы.
– Не проходит… – обеспокоенно пробормотал он. – Придётся скормить жука.
Вот этого только не хватало… Кому захочется лезть в тёмный, вонючий хлев, копаться и искать там смердящего навозного жука? Я быстренько перешёл на другую сторону от коровы, держась за верёвку – лишь бы не мне поручили.
– Ладно, гоняйте вдвоём, а я за жуком схожу. Следите, чтобы «корик» не выпал изо рта! – сказал брат и ушёл.
Корова продолжала неохотно жевать вставленную палку, изредка закашливаясь. Мне стало её жаль. Ну разве это легко?
Я потянул за верёвку. Похоже, корова поняла, что брат ушёл, и решила: «Вот и хватит, хватит мучений» и остановилась. Мы с Самариддином растерялись. Стояли и глядели, как она пережёвывает.
Мимо проходил Ариф-ака.
– Эй, опять вздулась, что ли?
Он подошёл, обошёл корову, постучал по животу.
– Ой-ёй, дело плохо! – сказал он. – Ведите к пруду, будем обливать водой, может спадёт.
Втроём мы подвели животное к воде. Ариф-ака сам зачерпнул ведро и начал поливать. Тут вернулся брат.
– Нет! – сказал он сникшим голосом. – Жука не нашёл…
– Да ну, к чёрту этого жука, – отмахнулся Ариф-ака, продолжая медленно выливать воду на корову. – Лучше принеси иглу!
– Иглу?! – брат не понял.
Я вот однажды видел, у Малика-русского была такая толстая корова, так у неё в животе была дырка. На вопрос – почему, сын его сказал, что, мол, когда корова вздулась, они проткнули её ножом, чтобы выпустить газы.
Брат этого, видимо, не знал. Он не понял, что Ариф-ака хочет проткнуть живот.
– Иглу, иглу, большую иглу! – объяснил Ариф-ака. – Разве не видно? Живот растёт! Не проткнём, умрёт!
Брат побежал домой.
– И нож возьми, – крикнул ему вслед Ариф-ака. – На всякий случай…
Я, конечно, знал и другие способы выпускания газов. Опыт был – куда деваться. Но разве я мог наставлять старшего, такого уважаемого человека, как Ариф-ака? Да и, если честно, мне было стыдно… Всё же не слишком культурный способ.
Когда брат вышел из ворот, корова уже пыталась лечь.
– Держите за хвост! Поднимайте живот! – заорал Ариф-ака. – Нельзя ей ложиться, умрёт!
Да где там нашим силам справиться с такой тушей? Она всё равно грохнулась набок. Ариф-ака остался с верёвкой в руках.
– Беги! – крикнул он брату. – Тащи иглу!
Брат метнулся, как стрела. Ариф-ака, взяв иглу, начал ощупывать живот, ища подходящее место. У коровы Малика-русского дырка была в одном определённом месте – значит, туда и надо колоть. Но Ариф-ака, нащупав рёбра, воткнул иглу туда и тут же выдернул. Ни шипения, ни облегчения – ничего. Хотел сказать: «Не туда…», но не осмелился. Что я понимаю против взрослого?
Ариф-ака, видимо, расстроенный неудачей, или, быть может, решив не терять времени, выхватил нож из рук побелевшего от ужаса брата и обошёл к голове коровы. Она больше не жевала. Даже не дышала как раньше. Корик во рту пожелтел, был весь в пенной слюне. Голова лежала на земле, глаза широко раскрыты. Ариф-ака одним резким движением перерезал ей горло.
– Дёрнулась? – быстро спросил он.
Всё происходило как во сне. Я онемел. Не знал, что ответить. Самариддин тоже в оцепенении, лицо побелело, глаза стеклянные. И брат стоял в таком же состоянии.
– Что вы наделали?! – наконец очнулся брат.
– Видишь, кровь пошла, – ответил Ариф-ака с торжествующим видом. – Всё, теперь халяль.
– Да вы её убили, а говорите, халяль! – срываясь, крикнул брат.
Мы с Самариддином стояли молча, не зная, что сказать.
– Раз халяль, значит, халяль, – самодовольно повторил Ариф-ака. – Теперь надо снять шкуру. Ступай, принеси нож отца. Этим не получится.
Он говорил брату, но тот не шелохнулся. Он подошёл к убитой корове.
– Она умерла… – прошептал он дрожащим голосом.
– Кто умер? Что ты мелешь? У тебя мозги есть? Я вам жизнь спас!
А то потеряли бы последнюю корову!
– У нас и так одна была… – сказал брат и, всхлипнув, разрыдался.
У меня тоже ком подкатил к горлу. Как можно спокойно смотреть, как умирает наша любимая корова? Я тоже зарыдал.
К нам присоединился Самариддин. И вот мы втроём, по очереди и все вместе, рыдали без конца...
– Эй, что с вами стряслось? – удивился Ориф-ака. – Из-за одной коровы? Ведь я же сказал – всё по-честному!
Но разве мы тогда понимали, что такое честность!
– Чего ревёшь! – Ориф-ака прикрикнул на моего брата.
– Отец нас теперь убьёт.
Ориф-ака, поняв, что мы не можем принести нож из дома, махнул рукой и пошёл к себе. Хотел принести свой нож. А мы, трое братьев, так и остались на месте.
Не знаю, почему нам тогда было так обидно – то ли потому что боялись отца, то ли потому что потеряли единственную корову, а может, потому что впервые в жизни столкнулись со смертью.
В полдень улица была пустынна. Ориф-ака всё не возвращался, а мы втроём безутешно всхлипывали. Брат сидел на валуне у обочины, Самариддин – у края арыка. Я стоял прямо напротив мёртвой коровы. Слёзы катились из глаз, и я не мог себя остановить.
Вдали показалась моя сестра. Возвращалась из школы. Увидев её, мы будто обрели собеседника, которому можно выговориться, и разрыдались ещё громче. Сестра поспешила к нам:
– Что вы наделали? – спросила она, взглянув на корову.
– Он недосмотрел, умерла, – брат кивнул на меня.
– Отец тебя убьёт! – закричала сестра.
Сказав это, она ушла во двор.
Ориф-ака вернулся, довольный, с ножом и большим точильным камнем.
– Ладно, хватит реветь. Поможете мне, снимем шкуру.
Он начал работать. Мы, всё ещё всхлипывая, стали ему помогать. Я тянул передние ноги, брат – задние.
Вдруг вдали показалась наша машина. Сердце у меня провалилось в пятки. Уже немного освоившись за работой с Ориф-ака, мы снова втроём начали громко плакать.
Я думал, отец придёт и на месте отдубасит нас. Но нет, машина остановилась, и он вышел с улыбкой на лице.
– Это он, – поспешно сказал брат. – Ввёл в клевер!
– Я был дома, – сказал Самариддин.
А я не нашёл, чем себя оправдать. Всё померкло перед глазами. Даже плакать перестал.
– Зарезали, значит? – сказал отец весело. – Молодцы.
– Это мы зарезали, – похвастался Ориф-ака. – За нож дадите побольше … А они тут ревут, с ума сойти.
– Что ревёте-то? Из-за одной коровы?! – сказал отец, взглянув на нас. – Не стыдно? Мужчины плачут, что ли? Из-за какой-то коровы? Стыдно!
Мне вдруг стало стыдно за то, что я плакал…
Отец в тот день, да и после, ни разу не упомянул корову. Ни разу не выразил сожаления. Он даже не кричал на меня. Наоборот, я заметил – стал обращаться мягче, чем прежде. Постепенно мне стало казаться, что, может, я и хорошо сделал, что убил ту корову. Возможно, сам отец давно хотел от неё избавиться. Но как только вспоминаю тот день, сердце сжимается, становлюсь другим. Каким бы ни было отцовское поведение, факт остаётся фактом: я убил корову. И, что хуже всего, мы, трое братьев, ревели, как дети и этим выставили себя на посмешище.
... Когда я въезжал в кишлак и увидел состояние дяди, та сцена всплыла у меня в памяти.
Я подошёл ближе. Дядя, заметив меня, передал верёвку сыну и поспешил ко мне, распахнув объятия.
– Камил, ты ли это?!
Мы обнялись. От него пахло потом и навозом. Я почувствовал лёгкий дискомфорт, но постарался не подать вида.
– Давно тебя не видно было!
– Потихоньку, вот приехал, – сказал я, кивнув на корову. – Задохнулась?
– Да, немного… – дядя махнул рукой. – Пойдём в дом…
– Вы занимайтесь, не волнуйтесь, – сказал я, не в силах отвести взгляда от коровы. – А то ещё умрёт.
– Не помрёт, – сказал дядя, взглянув на животное, и велел детям. – Эй, вы оба, прогуляйте её немного.
Племянники подошли, поздоровались со мной, и повели корову прочь.
К нам подошёл Файзулла-ака: в бороде пробивалась седина, спина согнулась. Он тепло со мной поздоровался. Сказал, что рад моему приезду, и у него есть одно дело, которое стоит обсудить.
Так уж повелось: в кишлаке люди любят жаловаться приехавшим из Ташкента, умеет человек что-то или нет, неважно. А я всё смотрел на корову, не дай бог умрёт!
– Не бойся, не умрёт, – сказал дядя, будто поняв моё беспокойство.
– За коровами глаз да глаз нужен, – сказал Файзулла-ака и посмотрел на меня. – Помнится, когда-то у твоего отца, да упокой его Аллах, тоже корова задохнулась. Мы тогда отвезли её в город, сдали мясо…
«Хочет воспользоваться близостью с отцом, чтобы я помог»,  мелькнуло у меня в голове. Но Файзулла-ака немного помолчал и тихо продолжил:
– Это было сразу после войны. Твой отец возил халву в Кашкадарья, оттуда привозил пшеницу, продавал, копил деньги и вот так купил корову. А однажды она задохнулась. Хоть и зарезали по правилам, всё равно сдохла… Отец твой пришёл ко мне и говорит: «запрягай повозку, отвезём мясо». Я и запряг. Когда возвращались из города, он вдруг сказал: «Файзулла, у меня была всего одна корова, и та умерла. Как же теперь жить?!»
С этими словами Файзулла-ака замолчал. А у меня в груди защемило, глаза защипало от слёз.
Неужели отец так сказал? Тот самый, кто всегда смеялся в лицо любым потерям, кто не придавал значения ни скотине, ни имуществу – неужели он так сокрушался из-за одной коровы? Тот, кто упрекал нас за слёзы, сам был на грани отчаяния?
Я, человек, познававший жизнь через книги, вдруг ясно представил, что чувствовал отец в тот момент. Ведь из книг я знал: самый страшный ужас войны – не в крови, а в безнадёжности, которая приходит после. В страхе перед тем, как восстанавливать разрушенную жизнь и душу.
Когда отец вернулся с войны и потерял свою единственную корову, он потерял последнюю надежду. И тут единственный свет в его душе погас.
«Как же теперь жить?!»
Да он даже эти слова не смог сказать от себя. Побоялся одиночества, которое слышалось в этой фразе.
Скот – это пустяк. Я это знаю. Отец это тоже знал. Вернее – понял позже. Но тогда, в 1946 году, после войны, умерла не корова – умерла последняя надежда.
Теперь я понял, почему отец тогда, тридцать лет назад, когда я убил корову, не стал ругать. Почему он смеялся. Он просто не хотел, чтобы его дети приняли животное, имущество за последнюю опору. Он не хотел, чтобы мы пережили ту же бездну, что пережил он сам после войны.
Он понял это за свою жизнь: скот приходит и уходит. А человеческое сердце остаётся с тобой навсегда.