Когда уехал трактор

Да, получился потрясающий рассказ!
Он давно носил его в голове… «Давно» сказал? Солгал. С тех пор как себя помнит, с детства, он возвращался к этой теме. Даже когда и не помышлял стать писателем, она уже не давала ему покоя. Правда, тогда он не думал писать о ней. Это было просто, самое тонкое чувство его сердца. И вот, спустя сорок лет, история написана.
Даже назвать её рассказом он стесняется. Какой же это рассказ? Это же самое сокровенное переживание души, ярчайшее воспоминание детства, событие, потрясшее его жизнь и определившее её путь!
Он всегда чувствовал, насколько тема деликатна.
Хотя и думал об этом годами, никак не решался перенести её на бумагу. И только месяц назад, услышав тёплые отзывы о своём последнем романе от знакомых и коллег, обрёл уверенность. Убедился, что стал настоящим писателем, и сказал себе: «Всё, пора. Дальше откладывать нельзя. Наступил мой творческий расцвет, дальше — только спад. Надо успеть. Сейчас или никогда!»
Он написал рассказ в этом состоянии, с этой мыслью. Неделю не решался показать его никому. Читал снова и снова, правил, гордился собой. Каждый раз, перечитывая, испытывал дрожь, слёзы наворачивались на глаза. И всякий раз после прочтения восклицал: — Да! Не зря столько лет ждал… Получилось! Я не так уж и плох!
Наконец, он отправил рассказ в редакцию через Всемирную паутину. Два дня провёл в тревожном ожидании. Ведь это — самое главное произведение его жизни, суть его судьбы. Что скажут в редакции?
Ответа всё не было. На третий день он сам пошёл туда. Мог бы и позвонить, но считал, что такое произведение не обсуждается по телефону, как какой-нибудь черновик. Хотел посмотреть в глаза редактору. Пусть скажет прямо. Конечно, если начнут хвалить — будет немного неловко, даже покраснеет, но стерпит. Мог бы, как его журналист-друг, в полушутку отмахнуться: «Ну, если не умею плохо писать, что поделаешь».
Редактор был погружён в экран, будто в него нырнул. Увидев писателя, распрямился, встал, протянул руку, указал на кресло.
— Рассказ присылал… Получили?
Он, как учили в книгах по практической психологии, слегка наклонился вперёд, повернулся телом к собеседнику — чтобы разговор получился доверительным.
— Получили… получили, — быстро заговорил редактор.
«Волнуется, — подумал писатель. — Значит, впечатлило!» Он решил пока промолчать. Как учит психология, сопровождал молчание лёгкой улыбкой.
— Пишете здорово, — сказал редактор и почему-то усмехнулся.
«Что тут смешного? — напрягся писатель. — Или он, как и я, стал заложником психологии? Улыбку переиграл? А ведь излишняя улыбка может говорить и о страхе, и о попытке понравиться».
— Ну, так… – Он запнулся. Не нашёл, что добавить.
— Юмор у вас отменный, — снова усмехнулся редактор.
Писатель опешил. Где он увидел юмор? Улыбка была искренней… Неужели историю, в которой заключены все его боль и воспоминания, считают смешной?
— О каком рассказе речь? — наконец решился спросить.
— Тот, что вы прислали три дня назад… «Зелёные штанишки». Само название — с иронией. Здорово придумали.
Редактор взглянул на его лицо и понял — обидел. Поспешил заговорить мягче:
— «Зелёные штанишки», — повторил писатель с горечью. — Где там у меня юмор?
Редактор замолчал, в комнате стало неуютно.
— Это серьёзный рассказ, — почти с обидой произнёс писатель.
— Да, конечно… серьёзный, — заторопился редактор. — Содержательно серьёзный. Я про ваш стиль. Лёгкий, с нюансами. Прочитаешь — и невольно улыбаешься.
«Значит, сам не ведая того, стал шутом литературы…» — эта мысль пронеслась в его голове и испугала. Он ведь никогда не мечтал быть клоуном. Даже в литературе. Да, он любил читать сатиру. Там легко увидеть фальшь. Он и сам пробовал такие рассказы писать — чтобы сравнить силы, испытать искренность, набраться опыта. Но теперь выходит, что именно эти опыты стали его визитной карточкой.
— Вот то место понравилось, — попытался смягчить редактор. — Где сестра натянула ему штанишки с резинками понизу… Деталь — изюминка!
Писатель с удивлением посмотрел:
— Там слово «брючины с резинками”.
— Я понял, — сказал редактор. — Но ведь в этом и смешно: резинки внизу — необычно. Хорошая находка.
Писатель посерьёзнел:
— В детстве у нас так и было. Чтоб пыль и грязь не залетали.
— Может быть… Но вы это написали, и получилось интересно. В жизни всё бывает, но литература не всё принимает.
Редактор взглянул на него, их взгляды пересеклись. Хозяин офиса уловил в этих глазах недовольство и отвернулся к экрану.
— Литература, это же и есть тонкие нюансы, лёгкая ирония, точная сатира… Как у Гоголя. Как у Абдуллы Каххара. Вне этого — и литературы-то нет… Но рассказ мы опубликуем. Он нам понравился.
Писатель вернулся домой. Душа его была тяжела, как предвечернее небо зимой. Почему — и сам не знал. Рассказ-то примут, значит — хороший. Но почему так тоскливо?
«Кажется, я стал слишком требовательным, — размышлял он. — Чем больше достигаю, тем меньше кажется. Уже и читательская улыбка раздражает. А ведь раньше мог себя сдержать, знал: и без громких слов можно жить. Когда мои тексты не печатали, я всё равно писал, не обижался. А теперь? Даже если публикуют, мне не по себе. Теперь мне ещё и похвала нужна?»
Он позвонил своему другу — мне, преподавателю филфака. Я как раз анализировал итоги опроса о современном узбекском романе.
— Привет профессуре! — услышал я в трубке. Сразу узнал — это мой писатель-друг.
— Эй, писатель, сам ли это? — с усмешкой отозвался я. Он не возражал — кажется, ему это нравилось.
— Надо поговорить по душам, — в его голосе сквозила тоска.
— Что случилось?
— Не спрашивай… Написал рассказ, о чём всю жизнь думал. Самый важный, самый лучший рассказ. Помнишь, я говорил детские воспоминания, трактор, пыльная улица…
— Помню. Его не опубликовали?
— Хуже… Рассмеялись. Смешной, мол.
— Да ты хорошо юморишь… — попытался подбодрить я. — Смешно — значит, живо.
— Я всерьёз писал. Выложил душу. Даже название — «Зелёные штанишки» — и то показалось им смешным.
— Что?! — я едва сдержался от смеха. — «Зелёные штанишки»? Это памфлет на «Зелёную книгу» Каддафи, что ли?
— И ты туда же! — обиделся писатель.
Он часто рассказывал мне об этом воспоминании. Особенно после рюмки — глаза краснели, губы дрожали. Но я никогда не испытывал к этим рассказам особого чувства. Трактор, пыльная улица, торопящаяся на свадьбу мать и обманутый ребёнок — что тут трогательного? Я — специалист, я знаю: серьёзное у него не цепляет, а вот ирония — блестяще выходит. Сам он этого не понимает.
Я решил объяснить:
— Ты не понимаешь, иногда то, что тебе кажется самой тонкой эмоцией, другим — ничто. Или хуже, вызывает противоположное чувство!
Кажется, мои слова его не тронули. В трубке — лишь вздох. Надо было сменить тему:
— Знаешь, чем я занят? Анализирую итоги опроса по романам начала XXI века.
— Меня кто-то упомянул? — с робостью спросил он.
— Помнишь свой последний роман «На пороге ужаса»? Его часто вспоминали…
— Этот?! — он разочарован. — А как же «Гариб»?
— О нём ни слова, — сказал я прямо.
— Почему? Там вся моя боль! Самое острое, самое личное! А «На пороге ужаса» — пустышка!
— Ты свои романы между собой ревнуешь, что ли? — я разозлился. — За десять лет вышло 64 романа. Один из них — твой. Что не так?
Он помолчал. Из трубки доносилось что-то неразборчивое.
— То есть среди 64-х моему «Гарибу» не нашлось места? — наконец спросил он.
— Нет. Не обижайся, язык у него слабый. А «На пороге ужаса» написан сильно.
— Мне не важен язык. Там — душа, чувства…
— Ты столько пишешь, и всё ещё не понял, друг. В литературе главное не чувства, а язык. Недаром её зовут словесным искусством. Сначала слово! Потом всё остальное.
— А смысл? Глубина? — он был в шоке.
— После. Первое слово!
Когда он увлекался психологией, то читал Адлера. Тот говорил: жизнь сама по себе лишена смысла, человек сам придаёт ей содержание. Он рассказывал мне об этом с воодушевлением. Сейчас мои слова, видимо, напомнили ему ту же истину.
— И ты туда же! — обиделся он.
— Это и есть литература, — объяснил я. — Не жизнь.
Беседа не заладилась. Он положил трубку и вышел на улицу. Шёл вдоль обочины, думая о чём-то далёком. Вдруг вспомнилось то самое, 40-летней давности, когда ему было два года.
Это было летом. Деревенская улица, без асфальта, только пыль и следы от колёс телег, тракторов. Он обожал бегать по этой пыли. Волшебное было время: мир был красив и добр.
Он снова играл в пыли. Наверное, был в штанишках. К дому подъехал трактор с прицепом, полным женщин. Из калитки вышла его мать — самая красивая, самая светлая женщина на свете. Тогда она для него была ярче солнца. Даже забывшись в пыльных играх, стоило увидеть её — сердце начинало биться, хотелось броситься к ней, обнять ноги.
И в тот день он побежал к ней. Она остановила его рукой — запачкает одежду.
— Куда ты? — спросил он.
— На свадьбу. А ты — домой, сестра накормит.
— Я тоже хочу на свадьбу!
— Детям нельзя. Я привезу тебе вкусняшку.
— Всё равно пойду!
Ему казалось: если не пойдёт сейчас, потеряет её навсегда.
Женщины в прицепе кричали, звали скорее.
— Ладно, скажи сестре, пусть наденет тебе штанишки — возьму с собой.
Он кинулся домой:
— Сестра! Надень мои штанишки! Я на свадьбу! Она натянула зелёные штанишки с резинками понизу. В это время за окнами слышался гул трактора.
Он выскочил во двор — трактор уже вдали, чешет по пыльной улице. В прицепе — женщины. Тогда он впервые понял, что такое невозможность. Понял, что бежать за трактором бессмысленно. Но остаться — страшно. Там же — мама!
В тот момент он впервые столкнулся с ложью, с предательством. Почувствовал, как он беспомощен перед этим. С тех пор всё, что происходило с ним — оставалось в памяти. А до того — ничего не помнил. Но это первое воспоминание всю жизнь отзывалось в нём.
Он хотел рассказать об этом. Нет, сначала мечтал нарисовать. Но понял — рисунок запечатлевает миг. А ему нужно — больше. Позже он нашёл средство — писательство. И до сих пор жил надеждой: однажды я смогу выразить свои чувства на бумаге. И шёл к этому. Не отступал!
И вот — итог?! Сорок лет попыток, усилий! И не смог выразить! А его роман, в котором он раскрыл душу — никто и не читает. Если не читают — зачем писать? Может, чувства вообще нельзя выразить на бумаге…
Он задумался. А ведь это была его мечта. Верил: придёт день — и он всё опишет. А теперь понял: невозможно.
Так зачем писать?
В голове, словно заноза, застрял вопрос: а ради чего были все эти годы?
Он не знал ответа. Чувствовал себя тем самым двухлетним мальчиком на пыльной деревенской улице. Трактор, увозящий его мать, — всё дальше. А в душе — пустота…
Странно: первая ложь детства дала смысл всей его жизни. А попытка придать ей форму — этот смысл разрушила.
Может быть, он изначально выбрал для жизни бессмысленный смысл?