На троих

На троих

Комната наша в общежитии была не помещением, но состоянием, вселенной, сжимающейся до точек — аудитории, библиотеки, ловушки для девичьего смеха, что звенел, как колокольчик, и так же внезапно умолкал. Сегодня, впрочем, обошлись без девиц. Сегодня здесь был устроен кабак — убогий и бесконечно наш.

На столе, меж конспектов по античной литературе и кривых строчек на старославянском, возвышалась здоровенная, пузатая кастрюля с картошкой в мундире — серыми, в земляной кожуре, слепками вечности. Рядом — вскрытые консервы: сайра, бледная, как воспоминание о море, и шпроты — прибалтийские, крошечные, точно законсервированные души несостоявшихся мореплавателей. А на стене, впритык к столу, — старое пятно от раздавленного комара. Мы вглядывались в его очертания, особенно после четвертой рюмки, когда взгляд теряет фокус и обретает зрение.

Нас было трое. Я, Серега и Ваня. Филологи, что с нас взять — люди, обреченные жевать смыслы, пока те не превратятся в безвкусную резину. Водка, если честно, уже кончилась, долакали остатки коньяка, оставленные на черный день, что наступал с завидной регулярностью. Добрались и до «Трех топоров», портвейна, на который даже смотреть было тошно, но надо же было что-то делать с наступившей ночью и безнадегой вселенского масштаба.

– Я тебя умоляю, – говорил я, размахивая руками так, что воздух свистел, как стрела, выпущенная в никуда. – Платонов – это, конечно, глыба, косноязычный пророк, да. Но стилистически… стилистически это не проза, а земля, которую месит плуг! Каждое слово – крик рождающегося существа, еще не знающего языка!

Серега, прищурившись, смотрел в стакан, как в колодец.
– А смысл? – произнес он уныло. – Весь этот… онтологический кретинизм бытия.
– Бытие не может быть кретинизмом, – пробормотал Ванька, отрывая взгляд от пятна. – Оно просто есть. Как это пятно. Всматриваемся и видим то ли Африку, то ли профиль Демосфена.
– Вот! – обрадовался Серега. – А я вчера видел в нем улыбку Мюнхгаузена... И что?
– Это значит, что мы допились, – философски заключил я, потрясая пустой бутылкой из-под портвейна. Та жалобно и обреченно звякнула.

Тишина повисла тягучая, липкая, осознанная. Стало ясно: всё. Мир опустел и выпит до дна.

Деньги, выгребаемые из карманов, были жалки и бессмысленны, как словари давно умерших языков. Монетки, мятые трешки. Жребий, кому бежать за добавкой, указал на Серегу. Он взглянул на нас с тихим укором и вышел, шаркая кедами по коридору.

Мы молча ждали, внемля ночному гулу общежития. И вот — шаги. Нет, скорее, радостный топот. Серега ввалился в комнату сияющий, а с ним – Павлик с пятого, химик. Оказалось, и у химиков приключилась та же беда. В руках наши гонцы сжимали по бутылке с волшебной жидкостью.

– Таксист! – выдохнул Серега. – Втридорога, сволочь, но… – Он воздел пузырь.
Павлик весело похлопал меня по плечу и  неровным шагом ушел к своим.

А у нас наступило ликование. Я, как самый эмоциональный, схватил бутылку за горлышко.
– Эх, я тебя, сокровище! – закричал я пьяно и счастливо и подбросил её вверх, возомнив себя виртуозным жонглёром.

Я не поймал. Стеклянный вздох. Испуганный звон. И сразу — резкий, пьянящий дух разлившейся огненной воды — запах разбитой надежды. Трагическая лужа, осколки. Мгновение вселенской тишины.

Я смотрел на пол с тупым недоумением, как бык на свежеокрашенный забор. Потом поднял глаза и увидел взгляд Ваньки. Прямой, острый, словно гвоздь. И в этом взгляде я ясно, до мурашек, прочитал одно-единственное, простое желание — врезать мне по морде. С размаху. Не со зла даже. Так… чтоб мир встал на место.

– Мы с Ванькой этого никогда тебе не простим, — выдохнул Серега. — Весь праздник испортил…

Под утро меня разбудил рев. Не гудок, а именно рев, вой. Голова раскалывалась. Ванька на своей койке стонал. Серега сидел на кровати и смотрел в окно, на котором уже серело. Во двор въехала «скорая». Потом другая.

Мы молча наблюдали, как носят носилки. Потом по коридору поползли слухи. Химики. Павлик и его компания. Купили у таксиста. Паленая. Двоих – в морг. Остальные… в реанимации.

Мы сидели втроем в своей комнате, пропахшей вчерашним перегаром и горем.

– Выходит, Шура, – хрипло сказал Ваня, – ты нас спас. Ты, грешный, оказался нашим ангелом-хранителем. Не будь твоего идиотизма… мы бы там сейчас были.

Я молчал. – Надо помянуть, – добавил Ванька после паузы. – Помянуть их… и выпить. За наше спасение. Вечером, конечно.

Серега вдруг засмеялся. Тихо, горько, беззвучно. – И где будем брать? У того же таксиста?

Мы замолчали. Я поднял на Ивана глаза. В его взгляде уже не было ни злобы, ни желания врезать. Лишь пустота и одно большое, детское недоумение перед миром, устроенным столь криво и нелепо, что даже самое пьяное, самое дурацкое преступление против дружбы может обернуться актом высшего спасения. А идея «пойти и купить» – смертью.

И мы сидели молча, трое спасенных и не знающих, что делать с этим спасением, глядя на пятно на стене. Сегодня оно вновь походило просто на пятно. Бессмысленное, грязное, никому не нужное. И оттого — бесконечно правильное.