Глава 85, О Бригантине и байках из склепа

Дождь зарядил на целый день.
Это стало очевидно даже без всякого заглядывания в прогноз. А посему, автор решил набросать несколько нравоучительных строк – он находится в том самом возрасте, когда, проходя мимо песочницы, уже следует делать скрипучие и крайне полезные замечания.
В Главе 35 Великих Скрижалей было мельком упомянуто важнейшее в культурной жизни столицы всего Советского Союза учреждение общественного питания – пивная «Блевантина», около которой Юра Гольдин, выпив кружечку-другую, забыл новорожденного ребеночка в коляске и пошел домой, проверить за рабочим столом одну математическую идейку. Ребеночка потом, к счастью, обнаружили около пивной на том же месте, где оставили. Молодая мама вломила Юре по полной, хотя смысла это имело немного – вышла замуж за математика, наслаждайся.
Не так давно, за бокалом какой-то оказавшейся вполне приличной, при ближайшем рассмотрении, «Риохи», ваш любимый автор осознал, что тема пивной «Блевантина», а также ее посетителей, требует более внимательного взгляда.
Не хочу вас отвлекать от повествования, но вы помните советский период реабилитации заморенного ими же бедного писателя Александра Грина,- все подряд называли: «Бригантина», «Алые паруса», «Ассоль» и все такое. 
Самого автора, в его московский период творчества, в эту намоленную точку, то есть в «Блевантину», привел коллега по аспирантуре Саша, любивший к месту и не особенно, упомянуть, что он, сын дворника, теперь трудится в московском НИИ, решающем сложнейшие задачи укрепления обороноспособности родины.
По советским стандартам младший научный сотрудник Саша, сидевший около двери нашей лаборатории, выглядел для своих сорока совсем неплохо. Брыли, естественно, слегка свисали, чуть ассиметричные мешочки под глазами указывали, что почки уже не те, а когда-то синенькие глазки приобрели распространенный на просторах среднерусской возвышенности неопределенный серо-прозрачный колёр.
Но, при всем при том, Саша хотя бы полностью не расплылся, сохраняя что-то, пусть и отдаленно, но похожее на мужскую фигуру.
Ну а такие мелочи, как слегка свисающий над ремешком из кожи надувного крокодила животик, желто-коричневые редкие зубки или подъеденные кандидозом ногти, можно и не упоминать, не для того, как говорится, мы все здесь сегодня собрались.
И вообще, придираться к внешности советского человека я бы не стал.
Ни один гример не взялся бы, скажем, марафетить 60-летнего Бреда Пита под 40-летнего математика Сашу. Хотя бы и потому, что Бред Пит не ел 40 лет пельмени «Особые» с маргарином «Солнышко», беляши «Пикантные», не макал сардельки «Русские» в майонез «Провансаль», не штурмовал каждый день в шесть пятнадцать утра электричку на станции «Расторгуево», его не били по пьяни менты в опорном пункте «Коньково», и он не посещал источник радости и смыслов – пивную «Блевантина».
Какими математическими проблемами занимался Саша, какой круг задач решал, в какой научной работе участвовал и что за вершины математической мысли покорял, ваш автор так и не узнал. Возможно, и по причине секретности Сашиного вклада в советскую научную школу.
Но я все же склоняюсь к не до конца конспирологической мысли, что он ничего не делал, по причине того, что ничего делать не мог.
В Советском Союзе такие младшие сотрудники были отнюдь нередким явлением. Они как-то потихоньку заканчивали второразрядные ВУЗы, частенько через комсомольский активизм, или постукивание на однокурсников в 1-й отдел, или просто переваливались с курса на курс христарадничая, а потом высаживались в тихих НИИ, - московская или областная прописка есть, вакансия есть, диплом имеется, деньги ничьи, чего там – такое чудо надо брать.
Саша был партийным, да еще каким-то членом парткома, или председателем чего-то там, уже не помню чего. Его сильной стороной являлось пролетарское происхождение. Надув паруса в «Блевантине», расположенной, как мы помним, у Дарвиновского музея, известный там, как дядя Саша, он начинал выдавать товарищам по застолью любимую песню, что знал бы отец-дворник, каких высот достиг сын.
Драматургия ситуации была в том, что товарищи по застолью восторга по поводу высочайших достижений дяди Саши не выражали, а к его стремительному движению в предоставленном советской властью социальном лифте относились с сарказмом. Вместо восторга, они начинали успокаивать и сочувствовать свалившемуся на него тяжелому грузу первородного греха, - еще бы, папа-дворник.
Надо учитывать место и время дислокации описываемого заведения общественного питания, то есть пивной: Ленинский проспект, брежневский ренессанс, а это вам не что-нибудь, - каждый второй, если не первый завсегдатай «Блевантины» был той самой, сильно пьющей, рефлексирующей, московской интеллигенцией.
Дядя Саша, по мере увеличения количества потребляемого напитка, все сильнее раздражался, рассказывая о папе-дворнике и своей успешной жизни, наталкиваясь на мягкое, внимающее сочувствие аудитории, готовой принять и разделить боль и унижение его жизни.
Химик Ефим Федорович (на самом деле, то ли Теодорович, то ли Мордехаевич), из соседнего ИОХА (Института органической химии Академии наук), сдув немного пены с края кружки, успокаивал дядю Сашу тем, что его папа, например, хоть и дворником не был, а преподавал когда-то в консерватории, но тоже двадцать лет занимался физическим трудом – валил и сплавлял лес по реке Лене, в честь которой взял себе фамилию не кто-нибудь, а сам вождь мирового пролетариата.
Пиво в «Блеванитине» солили, чтобы плотнее осаживалось, принимали обычно с «прицепом» (поллитровкой на троих), в праздничные дни прицеп обычно шел двойной, а в серьезных случаях (рождения, смерти, продажа дачи, отъезд тещи в Саратов) – тройной, то есть попросту – по пол-литра на нос.
Посетителей заведения, сказать по правде, не так, чтобы сильно волновало Сашино пролетарское происхождение, - нравы за столиками, славились демократичностью, - здесь принимали на грудь электрики ЖЭКов, театральные режиссеры, всемирно известные физики, засекреченные инженеры, водители троллейбусов и андерграундные поэты.
Разговоры, в основном, касались пресловутого требования «долива пива после отстоя пены», сборов денег на «прицеп» и правильного отскабливания следов воблы от соленой шкурки.
Хотя бывало, что паруса «Блевантины» задевали и более широкие вопросы – переписку Маркса с Иосифом Вейдемеером в 1852 году, влиянии идей Эдуарда Бернштейна на раннего Ульянова, избыточности глухозаземленной нейтрали при низком напряжении, довольно плоском Олеге Ефремове в володинских «Пяти вечерах» на сцене «Современника», соотношении авторской позиции Рабле и создаваемых им образах, или нерешенную проблему «подхвата» в управлении туполевскими самолетами.
Дядя Саша не радовал завсегдатаев «Блевантины» какими-то сюжетами, далеко выходящими за рамки его представлений о достоинствах Софьи Власьевны (советской власти), щедро одарившей сына пролетария возможностью ни хрена не делать и вполне прилично по тогдашним представлениям жить.
Заметим, что в те времена, чувак, как сказали бы сейчас, на серьезных щах, да еще бесплатно, рассуждающий о достоинствах брежневской власти, рвущий штаны не на партийной конференции, не на партхозактиве, а в пивной на Ленинском проспекте, был такой же палеонтологической редкостью, как экспонаты находящегося неподалеку Дарвиновского музея.
С другой стороны, молодой читатель сейчас может решить, что Сашины коллеги по кружке пенистого напитка и «мерзавчиком» с «беленькой» под столом, записали собутыльника в стукачки, отбегая от него, как Каутский от Троцкого, боясь связываться. Отнюдь.
Опытные посетители «Блевантины», как раз прекрасно знали, что стукачки втираются в доверие скорее всего не через вопли про папу-дворника и тексты типа, - «Кто бы я был без советской власти?!».
Нет, всё, конечно, возможно. Стукачки, они разные случаются. Да, бывает, вербуют в конторе кого не попадя, у них тоже план, прогрессивка, премиальные, конец года, отчетность.
Но опыт пивного общества показывал, что таки скорее нет, чем да. Стукачки они такие молчуны вкрадчивые, с намеками, что пора, мол, менять что-нибудь в Датском Королевстве. Так что, наш дядя Саша слыл парнишкой надежным.
Практически у каждого добропорядочного завсегдатая «Блевантины» была своя фишечка, развлекавшая «обчество».
Химик Фима (Ефим Федорович) с каменным лицом, не улыбаясь даже уголком рта, глядя прямо в серенько-прозрачные глазки дяди Саши, спрашивал, не тяжело ли ему читать двухчасовые речи на каком-нибудь партийном собрании, не устают ли ноги стоять за трибуной, не барахлит ли предстательная, требуя своего…
- У всех у нас возраст, урология, тромбофлебит. – Фима был неумолим. – Я, например, не смог бы так, если б и надо было, если б родина позвала; ты молодец, дядя Саша, чего там говорить, герой! 
Дядя Саша от водки, щемящих душу сочувственных слов, тостов за светлую память папы-дворника, начинал постепенно плакать, что и было задачей компании.
Таким образом, дядя Саша славился тем, что легко раскачивался на шекспировского масштаба трагедию, где папа-дворник был нижней отметкой, с которой он, герой, произвел космического масштаба взлет. А товарищи по кружке просто и непринужденно разводили его на слезы, например, по тяжелой доле работника метлы и скребка, и отсутствии смысла в главном - Сашиной жизни. 
Активным участником воскресных заседаний в «Блевантине» и приятелем Ефим Федоровича был Петр Иванович, но не Бобчинский, и не Добчинский, как вы могли бы подумать, а Козлов.
Петр Иванович был ветеран войны, на самом деле, настоящий ветеран, в те времена отряда фальшивых ветеранов с поддельными медальками, стоящих на трибунах 9-мая и расхаживающих по школам, еще не сформировалось.
И рассказывать молодцеватому 60-летнему мужику пионерам, как он 80 лет назад брал Будапешт, тоже было не очень возможно. Как и одному всем нам известному деятелю 52-го года рождения, плакать по героически погибшему в Сталинградской битве папе.
Козлов реально воевал с 43-го, медали у него были честные, солдатские, ранения тяжелые, инвалидность настоящая.
Но при том, ветеранство свое он как-то тихой сапой очень умело монетизировал, - соорудил дачку, получил просторную трешку на Дмитрия Ульянова, в академическом доме, владел «Москвичом-408» и гаражиком с ямой в 6 трамвайных остановках, короче, - бесконечная советская роскошь.
Работа у него была какая-то уютная, типа заведывания пожарной безопасностью в тихом институте, или преподавание этой самой безопасности, ну в общем что-то, ни к чему не обязывающее, и не мешающее проводить время с друзьями в «Блевантине».
Козлов был выездным, что являлось исключительной редкостью, и даже был в Париже. Рассказ о посещении Париже посетители пивной знали наизусть, тем не менее, хлебнув «прицепа», каждый раз слушали с удовольствием.
Про войну, как и все настоящие ветераны, Петр Иванович не рассказывал ничего и никогда.
Зато, время от времени, Петр Иванович встречался с актрисой Мариной Ладыниной. Вот рассказывать об этом и о ее полной перипетий жизни, - пять сталинских премий, народная артистка СССР, и прочая, и прочая, Козлов как раз любил.
Встречи эти, если верить ветерану Козлову, начинались обычно в Третьяковке, куда Марина Алексеевна ходила пешочком, - жила неподалеку, в Доме на Набережной.
Марина Ладынина – звезда сталинского кино – «Кубанские казаки», "Свинарка и пастух", "Богатая невеста" и все такое. Как и где свидания заканчивались, ветеран, если и рассказывал, то мы это опустим. Тем более, романы на склоне лет, могут носить и платоническую подоплеку.
Автор не сильно увлекавшийся, да и сейчас, по правде сказать, довольно холодно воспринимающий весь этот соцреализм, никакого особенного пиетета к сталинской орлице не испытывал, ну Ладынина и Ладынина.
Тем не менее, один из сюжетов показался вашему любимому автору небезынтересным.
Когда бабушка Ладынина еще была девушкой Ладыниной, она после целого ряда бурных и непродолжительных романов, вышла замуж за актера Ваню Любезнова, покорившую ее своим, таким же как у нее, провинциальным происхождением.
На съемках «Богатой невесты» девушка Марина от Вани забеременела, но не от мужа Вани, как вы могли бы подумать, а от другого Вани - режиссера Пырьева.
Сам любимый сталинский режиссер был, разумеется, счастливо женат на совершенно другой актрисе, имел от нее сыночка и, кажется, лапочку-дочку.
Пырьев некоторое время пожил на две семьи, но потом ночная кукушка (в данном случае, Марина Ладынина) дневную перекуковала, и они съехались окончательно.
Ваня, который Любезнов, совершенно отчаялся, пил, бил посуду в московских ресторанах, стоял под окнами гнездышка изменницы-жены и Вани Пырьева, кидая в окна камушки.
Марина поняла, что с красавцем надо что-то делать, и предложила ему в качестве компенсации свою сестру, которая была на нее отчаянно похожа.
Надо сказать, спецоперация удалась, бывшему мужу сестра понравилась, они сошлись и стали жить душа в душу, да и вообще, что я вам буду рассказывать, сестра жены – это очень сексуально. А вот у моей жены, например, сестры нет. Даже хуже, у нее есть брат. Извините, автор отвлекся, бывает.
Так Ладынина стала сестричкой жены своего же мужа.
Сестра потом, правда, умерла, Марина была в этот момент как раз относительно свободна и предложила Любезнову провернуть фарш обратно - из семьи, в широком смысле, не уходить, вернуться к ней, раз уж вышла такая неприятность. Но Ваня решил, что с Ладыниными уже пожил, пора, как говорится, и честь знать – не вернулся.
Сам Пырьев времени не терял, шансов получить даже роль «кушать подано», не пройдя через его жаркие объятия, у актрис на Мосфильме не было примерно никаких.
Временами у Вани Пырьева случались срывы в относительно затяжные романы, как с актрисой Людой Марченко, которая была на 40 лет его моложе.
Та, впрочем, вероломно отомстила дедушке, заведя отношения с глубоко женатым актером Олегом Стриженовым, впрочем, это уже совсем другая история.
В конце концов, Марина накатала на Пырьева в какие-то партийные инстанции донос по поводу аморалки. Времена стояли суровые, но связи у дедушки были, как сказала бы Эллочка-людоедка не «Хо-хо», а «О-хо-хо», все-таки директор Мосфильма, а не какой-нибудь дурацкий Харви Вайнштейн.
Из кино выперли не Ваню Пырьева, а саму Ладынину, хотя, если положить руку на сердце, или еще какой-нибудь орган, на мать Терезу ни Ладынина, ни кто-либо еще из этой индустрии тоже похожи не были. Впрочем, и про Мать Терезу пишут всякое.
Если бы с Ладыниной общался не пожарник Петр Иванович, а ваш любимый автор, то он, конечно, порасспрашивал бы бабушку о ее встрече со Станиславским или Немировичем-Данченко.
Но сказки из склепа, есть сказки из склепа, люди из «Блевантины» такие, какие есть, рассказывают совершенно не то, что нам хочется. А посему, будем довольствоваться любовным напитком звезды ушедшей эпохи. 
Впрочем, если вы знаете кого-нибудь, не изучающего по профессиональной надобности особенности тоталитарного искусства, и на серьезных щах, добровольно так, сидящего перед экраном с тетенькой Ладыниной, напишите об этом своему любимому автору, подобное явление потребует отдельного творческого осмысления.
Пора, однако, немного рассказать о нашем герое-любовнике.
Петр Иванович очень любил рукодельничать, но хобби имел странное – увлекался сварочными работами и тяжелыми металлическими конструкциями.
С высокими потолками в своей просторной квартире, в упомянутом академическом доме, ветеран обошелся в свойственной военным манере – просто и функционально. Он сварил, в сущности, второй этаж, и вообще постепенно превратил квартиру в многоуровневый лабиринт с ходами и переходами, лестницами и поручнями, за которые можно было держаться и подтягиваться, в случае необходимости, если, конечно, знать, за что держаться и на чем подтягиваться.
Назначение всей этой сложной системы, если кто-то из читателей озадачился таким вопросом, была максимизация полезно используемого пространства не только по горизонтали, но и по вертикали.
Борьба за использование пространства велась ветераном Козловым для хранения, накопленного в течение жизни, а также вновь приобретаемого крупногабаритного имущества – тут были обломки двутавров, железнодорожные колесные пары, стальные и чугунные трубы, фрагменты тяжелых механизмов и станков, неосторожно выброшенные кем-то жестяные шкафы, вообще бессчетное число мало и крупногабаритных металлических предметов, буквально все, что может пригодиться в хозяйстве.
Не проходившее через двери, втягивали через окна.
То есть, если обычные бабушки тащат к себе в квартиры найденные на помойках отрезы крепдешина, почти новые офицерские сапоги, электрические утюги и вентиляторы, банки для засолки патиссонов и крышки от унитазов ушедшей эпохи, то Петр Иванович Козлов специализировался в основном на продукции отечественной черной металлургии.
Кроме того, что естественно, Петру Ивановичу необходимы было и оборудование для его рукоделия, - в московской квартире на улице Дмитрия Ульянова постепенно появились весьма необходимые вещи: большой фрезерный, а потом и карусельный станок, неприхотливая установка для ручной дуговой сварки, не говоря уже о нескольких простых сварочных аппаратах, таких, как ТДМ-200, столь нужные  трансформаторы «Днепр» и «Берег», перечислять можно до вечера, тем более, он или уже наступил, или скоро наступит.
Когда ветеран начинал заниматься любимым делом, то есть сваривать или резать что-нибудь, свет мигал не только в доме, но и во всем квартале.
Квартира на Дмитрия Ульянова превратилась в сложнейшую конструкцию, где, не владея приемами, и не имея маршрута, добраться из точки в точку стало не только опасным, но и просто нереальным планом. При этом, по мнению хозяина, все было чрезвычайно удобно, - «не зная броду, не лезь в воду», приговаривал Петр Иванович, передвигаясь по своему жилищу.
Например, оборудованное на каком-то уровне, третьем, или втором, спальное место, отвечало множеству концепций, в первую очередь, концепции безопасности, - найти его было невозможно. В ногах этого центра неги и релаксации, располагался висящий на цепях телевизор «Юность», подпертый снизу удачно найденным обрезком стальной водопроводной трубы. Цепи были, конечно, великоваты для небольшого черно-белого телевизора с постоянно мелькающим экраном - останкинский сигнал не очень дружил с металлургическими пристрастиями ветерана, зато удобство расположения этого окна в мир все окупало. 
В довольно гармоничной домашней вселенной товарища Козлова как-то произошла трагедия, широко обкашлянная в «Блевантине» и за ее пределами.
Софья Власьевна (советская власть), в лице местного ЖЭКа, в недобрый час вздумала поменять во всем академическом доме кухонные мойки на новые.
Зачем? Почему? Кому это понадобилось? Никто теперь уже не скажет. Может были какие-то нормы по срокам эксплуатации?
В общем, сегодня правду мы все равно не узнаем.
Старые, изъятые из квартир мойки, сложили во дворе дома по улице Дмитрия Ульянова, в форме пирамиды Майя, но не для привлечения внимания бога Маиса, как вы могли бы подумать, а с целью дальнейшей их отгрузки в утиль.
Допустить такое кощунство, как уничтожение чугунных кухонных раковин Петр Иванович не мог, и произвел грандиозную по масштабам, замыслам и организации работу по перетаскиванию этого чугуна в свое жилище. Раковины были просто невероятно тяжелые. Для реализации плана ему пришлось обратиться по ветеранским каналам к каким-то военным, чтобы ему выделили в помощь роту солдат.
Большинство бесценных чугунных моек затащили на разные уровни в квартиру, но во дворе еще оставалось некоторое число, - бросать имущество там было и жалко, и больно.
Их перевезли в и без того захламленный до крайнего предела гараж, вы помните, конечно, - в 6 трамвайных остановках, но там всё не поместилось, пришлось последние шесть моек положить в автомобиль «Москвич-408», - две на заднее сиденье, две на передние и две мойки на крышу, там был привинчен багажник для перевозки картошки.
На этом масштабная, как Сталинградская битва, операция по спасению и завладению хоть и не новыми, но вполне еще годными для различных нужд кухонными мойками была успешно завершена.
Итоги этого Сталинграда через некоторое время проявили себя следующим образом. Петр Иванович, как и многие москвичи брежневского ренессанса, автомобилем пользовался только летом для поездок в страшно захламленный, крытый толем сарайчик, называемый «дача».
В гаражах, помимо автомобиля, хранили обычно море всего, этого мы коснемся позже, но главное – соленья, картошку, варенье, в общем, средства пропитания, источником которых, дача и была.
Ветеран Козлов, в сущности, доступ к запасам пропитания потерял, по причине упомянутой крайней захламленности – пройти мимо машины там уже давно было невозможно, выгнать авто из гаража тоже, - внутрь «Москвича» не забраться, его не завести, ведь на сиденьях чугунные раковины, а их не достать, они тяжелые – кошмар, – солдаты как-то засунули, да двери закрыли.
Но по весне, когда Петр Иванович гараж открыл, с целью составления плана по реанимации железного коня, обнажился весь масштаб бедствия.
«Москвич-408» был, как известно, рессорным. За зиму чугунные раковины полностью продавили рессорную подвеску, и средство передвижения Петра Ивановича «легло на брюхо».
То есть вытаскивать автомобиль из гаража можно было только на «брюхе», трактором, с катастрофическими и, вероятнее всего, фатальными последствиями для мечты любого советского человека.
Но главное последствие разбора пирамиды Майя было еще впереди. Бог Маис оказался мстительным.
Конструкции, наполнявшие квартиру Петра Ивановича, были конечно мощными, но сварные швы никто, как мы с вами понимаем, не проверял, кроме того, железо, знаете ли, окисляется. Вот и, к примеру, спальное ложе ветерана, то самое, с телевизором «Юность», рано и красиво украсилось ржавчиной, как некогда виски Петра Ивановича благородной сединой.
В один не самый удачный день, чугунина раковин сделала свое черное дело - в одной из трех комнат сварная конструкция рухнула со страшным грохотом, завалив дверь изнутри.
К счастью, в этот момент Петра Ивановича в этой комнате не было, честно говоря, он вообще в ней редко бывал, там уже проходы стали слишком узки для передвижения ветерана.
С тех пор, его квартира просто стала из трехкомнатной, двухкомнатной - никакого способа, даже теоретически, без взрывных работ зайти в заваленную изнутри сталью и чугуном комнату не существовало.
То есть, с одной стороны, сердце Петра Ивановича было спокойно – чугунные раковины спасены от произвола «Вторчермета». С другой, он лишился машины, гаража и одной комнаты в квартире. Хотя, справедливости ради, скажем, что и оставшиеся две комнаты, называть жилыми было бы серьезным преувеличением.
Дело в том, что Петр Иванович, придерживался весьма неоднозначных представлений о здоровом питании. В частности, в день он съедал в несколько этапов яичницу на 14 яиц. Жарил он ее на большой сковородке, жир на которой не менялся и не смывался никогда. То есть, совсем никогда. Мыть эту сковородку, да и дотрагиваться до нее, всем было запрещено категорически. Эта самая яичница с большими кусками солдатского хлеба и являлась основой рациона ветерана войны.
Помимо этого, Петр Иванович с помощью американской соковыжималки, еще с ленд-лиза, с гудящим трансформатором со 110 на 220 вольт, ежедневно выжимал литра два, если не три, морковного сока. Промышленная соковыжималка, поставленная американским правительством доблестной Красной армии, занимала несусветную площадь, как и хозяин была ветераном войны, не отличалась молодостью, но честно ревела на весь микрорайон, исправно перерабатывая морковь любого диаметра и формы.
Приносит ли пользу ежедневное потребление двух дюжин яиц, жареных на каком-то безумном жире, и двух-трех литров морковного сока, автор оставит диетологам. Но факты, даже в нашем мире постмодерна, - вещь упрямая. Петр Иванович, несмотря на войну, инвалидность, странные увлечения и спорную, скажем так, диету, дожил до 97 лет, чего и всем желаю.
Мешки с морковью стояли буквально повсюду, но это еще полбеды. А беда в том, что у Петра Ивановича имелась идея, что жмых, остававшийся после переработки ценного корнеплода, является основным ингредиентом морковного пирога. Семейный рецепт этого вкусного и полезного блюда чудом сохранился у него со старых времен. Поэтому, жмых никогда не выбрасывался, а складывался в специальные мешки. Число этих мешков, по понятным причинам, увеличивалось с каждым днем, они со временем просто завоевали большую часть пространства, незанятого тяжелой металлической техникой. Надо сказать, что мечта о морковном пироге у Петра Ивановича, путь к нему, всегда чем-то напоминали автору «В ожидании Годо» Сэмюэля Беккета. Некая недостижимая, но кажущаяся вполне реальной субстанция, отказ от причинных вопросов и ответственности, впрочем, мы сейчас, кажется, можем уйти куда-то далеко.
Не будем, кстати, забывать, что морковный жмых в мешках вовсе не молодел, а, скажем прямо, наоборот, превращался в какую-то жуткую массу. С годами мешки было страшно открывать, впрочем, никто это делать и не собирался. Когда, в конце концов, наших людей волновали трудности?
Другой ценный продукт, заготовляемый рачительным товарищем Козловым, была яичная скорлупа. За давностью лет, автор уже и не припоминает с какой целью хранились мешки с яичной скорлупой, как конкретно Петр Иванович намеревался использовать этот ценный источник кальция, но мешков было много, очень много, и запах они издавали катастрофический.
Еще ветеран никогда не расставался ни с какими печатными изданиями, - горы газет, журналов, каких-то старых подписок занимали отдельные, неосмотрительно оставшиеся свободными щели между металлоконструкциями.
Я, пожалуй, воздержусь от освещения вопроса о домашних насекомых и, так сказать, грызунах, бороться с которыми в условиях ожидания начала приготовления морковного пирога, просто не имело смысла, поберегу нервы прекрасной половины моих дорогих читателей.
В общем, подытоживая, обстановка на Дмитрия Ульянова, у Петра Ивановича Козлова, была непростая, ситуация там развивалась от плохого сценария к худшему, становясь, как говорят реаниматологи, критической.
Гаражный кооператив, в котором оказался заживо похоронен автомобиль «Москвич-408», принадлежащий Петру Ивановичу Козлову, являлся вожделенным местом всех жителей окрестных улиц - Дмитрия Ульянова, Вавилова, 50-летия, Ленинского проспекта и других чудесных академических троп.
Социальный состав счастливых обладателей маленьких кирпичных таунхаусов отличался большим разнообразием, и, кстати, выглядел не так уж академично.
Помимо УВОВ И ИВОВ (участники Великой Отечественной войны и инвалиды Великой Отечественной войны), в кооперативе присутствовали, как академики Академии наук, так и рабочие с завода Орджоникидзе, продавцы комиссионок, директор магазина «Сыры», в общем, чего там, разные имелись автовладельцы.
Гаражный кооператив был, не поверите, - отапливаемый и электрифицированный. Ну, это, конечно, не означает, что в гаражах зимой было 20 градусов, но какая-то положительная температура, типа, плюс несколько градусов худо-бедно поддерживалась.
Как я упоминал, в гаражах хранили инструмент, сельскохозяйственную продукцию и, конечно, бесценные транспортные средства.
Важно понимать, что гараж нес в семьях колоссальную социальную нагрузку.
Муж, погожим воскресным днем, мог, например, весомо так, сказать, что ему надо промыть карбюратор, или подрегулировать тяги, и спокойно, на весь день, пойти в гараж.
Это позволяло проводить некоторое бесценное время вне контролирующего всё и вся жениного, а то и тещиного ока, и избегать, хоть иногда, различных радостей семейного уюта.
Костик, еще один известный в «Блевантине» завсегдатай, сравнительно молодой слесарь, оборудовал в своем гараже площадку для культурного времяпрепровождения.
Там был установлен продавленный диван, несколько табуреток, имелась печка, что крайне важно в зимнее время, а висящую с потолка электрическую лампочку даже прикрывал создающий интимную обстановку абажур, желто-канареечного цвета, правда, с неизбежными масляными пятнами. Пахло, конечно, не фиалками, - по нужде, когда припрет, ходили за гараж, да и вообще – ветошь, масло, перегар, знаете ли. Но, с другой стороны, роскошь человеческого общения, а зимой – атмосфера полной приватности, все занесено снегом, в гаражах никого, просто «Зимний пейзаж» Ивана Айвазовского.
Время от времени, узким кругом, друзья собирались отметить что-нибудь в гараже Костика, но, в основном, автор не будет скрывать, хозяин использовал эту площадку для интимных встреч с дамами.
Дамы Костика имели самый разнообразный внешний вид, темперамент и находились в очень широком возрастном диапазоне. Знакомился он с ними повсюду – в продуктовых магазинах, общественном транспорте, пунктах приема стеклотары, просто на улице. 
Однажды Костик свел знакомство в «Трансагентстве», что располагалось на Ленинском проспекте, с невероятной красоты юной наядой из провинции, - девушки из дальних и ближних уголков родины в «Трансагентстве» водились, покупали билеты Аэрофлота.
Молодые люди как-то быстро обо всем договорились, наяда хотела продолжить знакомство в гостинице «Спутник», прямо напротив «Трансагентства», там за десять рублей пропускали в номер «лицо противоположного пола». Но десять рублей – есть десять рублей, было жалко. Костик уговорил девушку провести время неподалеку, у него «на работе».
В гараже все пошло просто замечательно, одно только было нехорошо, - вместо того, чтобы после первой рюмки раскраснеться, по-девичьи замахать ладошкой, сказать, что все – больше не надо, провинциалочка стала пить водку, наравне с Костиком. Потом порадовала его недюжинной страстью, давно такого не было, а потом, как и следовало ожидать, горючее кончилось – на такое женское потребление никто не рассчитывал.
Костик с воодушевлением отправился в ликеро-водочный за добычей, а девушка прилегла на продавленный диванчик отдохнуть и вздремнуть перед продолжением приятного приключения в столице нашей родины – городе-герое Москве.
Костик, заметим, отправился в магазин в прекрасном настроении, но крепком подпитии – набухались то они прилично. Водку – не водку, но плодово-выгодный (портвейн «Плодово-ягодный») достать было более-менее реально.
Гараж Костик запер, поскольку своим дамам, чего уж там, он совершенно не доверял. Кстати, правильно делал, был негативный опыт с пропажей домкрата.
Около магазина, что не было ничем необычным, стояла гудящая толпа страждущих, и через короткое время возникло товарищеское недоразумение, то есть мордобой, в котором он каким-то образом оказался участником. Долго ли, коротко ли, как говорится в русских народных сказках, Костика мало того, что отделали по полной, но еще и замели в ментовку, где добавили леща и выписали 15 суток за хулиганку.
Надо сказать, что от всех этих событий и приключений наш товарищ по пивной об истории с юной провинциалкой и думать забыл.
Отсидев 15 суток, Костик вернулся домой, сходил в травмопункт, там ему вправили палец и поставили на место нос, потом он проспался, а на следующий день пошел на работу.
Дело было в понедельник. Только в следующее воскресенье Костик, окончательно оклемавшись и отъевшись после ментовки, да и всей истории с мордобоем, заглянул в «Блевантину», выпить кружечку-другую, показал всем палец в гипсе, а потом предложил узким кругом, в гараже, отметить счастливое освобождение из спецприемника.
Когда компания, гремя бутылками, открыла двери гаража, из него выскочило совершенно безумное существо с дикими глазами, отросшими ногтями и какими-то жуткими воплями. С огромной скоростью существо убежало в неизвестном направлении, догнать ее не представлялось возможным.
Исследование гаража показало главную ошибку гостьи Москвы. Она почему-то не определилась с одним отхожим местом и гадила, где попало, что привело к катастрофической ситуации.
А с остальным у нее все было прекрасно - еды в гараже Костика запасено сколько угодно – консервы, квашеная капуста, огурцы, помидоры, с водой тоже все чудесно – огромный жбан, печка работает, тепло, светло… Наслаждайся жизнью, казалось бы…
Вот оно, как вышло у дамы, с посещением столицы нашей великой державы.
Зато девушка заняла достойное место в меню обсуждаемых в «Блевантине» историй, вписав себя, можно сказать, в вечность.
Хороший приятель Костика, Александр Павлович, входил в число достопримечательностей нашего пивного ларька – певец все-таки. Пел Александр Павлович оперные партии в театре Сац, был такой детский музыкальный театр на городе Москве.
Пел он тенором, что, как известно, очень помогает исполнять в опере роль романтических героев. Сказать по правде, пел он так себе. То есть, с высоты сегодняшнего дня, когда поют так, что хоть солдат из зала уводи, он пел очень даже хорошо, но по тогдашним, уже ныне устаревшим представлениям, все это было терпимо, но из последних сил. С другой стороны, театр детский, дети, им вообще все равно, лишь бы мороженое в перерыве купили.
Внешне Алесандр Павлович был похож на состарившегося Емелю из русских народных сказок, у которого мед-пиво по усам текло, да в рот очень даже попадало, причем лучше бы попадало поменьше.
Происходил он из какой-то жесткой, чуть не сельской провинции, но игры разума, водка и опера, позволили ему выдумать то ли дедушку, то ли прадедушку - москвича, в существование которого он сам искренне поверил.
Версию с прадедушкой певец полюбил настолько, что во время общественных заседаний в «Блевантине» регулярно заводил пластинку на тему своего старинного рода, взявшего славный старт из глубин московских переулков.
Это как-то причудливым образом переплеталось с плачем дяди Саши, по поводу первородного греха, в лице папы-дворника.
Особенно хороши бывали моменты, когда, приняв «прицеп», Александр Павлович с пивной кружкой в руке пускался в «Блевантине» исполнять партию Герцога Мантуанского из «Риголетто», от чего весь пивной ларек, за исключением слесаря Костика, приходил в волнение, а дядя Саша начинал плакать просто навзрыд.
Слесарь Костик и еще пара представителей пролетарской части «Блевантины» все эти буржуазные шалости не понимали, и у себя в гаражах оскверняли тишину исключительно отечественными вокально-инструментальными ансамблями.
В Москве, да еще на Ленинском проспекте, Александр Павлович, на самом деле, очутился, покорив пением сердце некоей студентки «Керосинки» (института нефтегазовой промышленности им. Губкина), брошенной родиной в его забытый еще при царизме сельский край за какой-то геологической надобностью. Студентка с тех романтических пор сменила образ, став довольно мощного телосложения тетенькой, грозно появлявшейся время от времени в дверях пивной, вырвать супруга из лап зеленого змия.
Александр Павлович находился на период нашего с ним знакомства в какой-то второй трети довольно вялого романа с директором аспирантуры моего института Ангелиной Францевной Янсон.
Учитывая латышские корни Ангелины Францевны, ее предбальзаковский возраст, домашние заботы и контроль со стороны законных супругов, особенно громоздкой жены Александра Павловича, роман был тих, как осенний вечер в Юрмале. Это когда на улицах холодно, курортники разъехались, а местные жители так и не нашли причин ни зачем им выходить из дома, ни зачем им вообще жить.
Раз уж мы упомянули на этих страницах Ангелину Францевну, следует отметить, что из достоинств, эта дама имела грудь абсолютно выдающегося размера, вынужденно обсуждаемую в узких кругах мужской части нашей аспирантской общественности.
Дело в том, что в крошечном кабинетике, где она заседала, места не имелось совершенно, а расстояние между стулом и маленьким столом, заставляло ее грудь лежать на этом столе, иногда прижимая папки с документами.
Аспиранты частенько выдергивали свои бумаги из-под груди Ангелины Францевны, дело это было нервным, не у всех получалось с первого раза. Если вам интересно, почему, пишите, расскажу в частном порядке.
Ангелина Францевна, кстати, хоть и сидела под табличкой «директор аспирантуры», но вовсе не была таким уж административным сухарем, как вы могли бы подумать. Например, она никогда не являлась противником выпить стаканчик-другой вместе с забежавшим к ней аспирантом, прямо на рабочем месте, слегка повернув себя по направлению к юноше, а это ей, уж поверьте, было непросто.
Своим пением Александр Павлович завоевывал девичьи и женские сердца с непринужденностью, просто завораживающей мужчин, не умеющих исполнять оперные партии. Да и вообще, сказать честно, вызывал этим ресурсом глухую зависть блевантинцев. Но успех поджидал его не всюду.
На фоне дочитываемого романа с Ангелиной Францевной, влюблен наш певец был в одну весьма юную аспирантку, моложе его лет на двадцать, так точно. Да, вы правильно заметили, артист детского музыкального театра, как-то излишне серьезно интересовался наукой, особенно женским направлением математических исследований.
Новый роман Александра Павловича находился в стадии молочно-восковой спелости, можно сказать на этапе, когда дыханием пытаются разжечь первые искры, попавшие в довольно сырые веточки, прикрывая ладошками окучиваемое место от малейших дуновений ветра.
Аспирантка была действительно хороша, ваш автор, если бы не его всем известные непоколебимые моральные принципы, при иных личных обстоятельствах, тоже мог бы на нее поглядывать.
Но с этой девушкой имелась одна небольшая загвоздка.
Дело в том, что замдиректора нашего института, член-корреспондент Академии Наук СССР, человек весьма заслуженный, немолодой, но находящийся в прекрасной спортивной форме, недавно расстался со своей старой, во всех смыслах, боевой подругой, и на этой аспирантке женился. Злые языки утверждали, что расставание замдиректора нашего института с бабушкой, в смысле, женой, состоялось не на почве литературных или музыкальных разногласий, а как-то было связано с его дальнейшей женитьбой на очаровательной аспирантке, -– видимо, ему она тоже понравилась.
Правда, при проведении спецоперации по смене женского состава, боевая подруга, уже бабушка их общих внуков, оттяпала у него квартирку. И не в Бибирево, как вы могли бы подумать, а на улице Воровского, теперь она опять Поварская, если кто не в курсе, до Патриков минут десять, а то и пять, пешком.
Еще до проведения спецоперации, автор в эту квартиру несколько раз приглашался в гости. Могу констатировать, что принесенная член-корреспондентом жертва была вполне ощутимой, квартира зачетная, богу Маису бы понравилась.
Да, так вот, вернемся. Девушка хорошая, но немножко, как-бы это сказать, занятая.
Что смущало многих, но не Александра Павловича, человека искусства и слугу эмоций. Благодаря Ангелине Францевне, беспрепятственно выписывавшей ему пропуска, певец в дневное время у нас в институте не просто бывал, он из него, можно сказать, не вылезал. Бродил по коридорам, толкался в столовой, заходил ко всем и вся, в надежде на короткий разговор, взгляд, объяснение.
Кто знает, что случилось в тот знаменательный день. Но именно после того дня, ваш любимый автор познал, что такое настоящее чувство.
В какой-то момент Александр Павлович увидел, что его любимая зашла через приемную в кабинет замдиректора, собственно, своего мужа. Ну ничего такого, ну зашла и зашла. Наш герой бродил вокруг, и ему показалось, что ее нет слишком долго. Может вправду девушка там была долго, а может ему это только показалось… Страсть, знаете ли, ревность…
Где хлебнул Александр Павлович, - в «Блевантине», у Костика в гараже, просто на пятачке у гастронома, добавил ли у Ангелины, а может у нее и принял – никто уже нам не расскажет.
Но прямо под дверью член-корреспондента Академии Наук СССР, лауреата Государственной премии, Героя социалистического труда, певец из детского музыкального театра запел «Нессен Дорму», то есть «Пусть никто не спит» из «Турандот» Пучини, загадывая загадки прекрасной, но жестокой принцессе Турандот.
Не Лучано Паваротти, конечно, но пел наш герой, ничего не скажу, громко, даже очень.
Послушать сладкий тенор Александра Павловича собрался весь институт, пришли даже охранники, бросив будку. Из кабинета вышла красная, как гемоглобин Турандот, за ней появился белый член-корреспондент.
Вашему автору, присутствовавшему при событии лично, показалось, что именно в такие моменты большие начальники хватают инфаркты.
Никакого продолжения у этой истории не было. Через какое-то время, может месяц-два, Александр Павлович опять появился в «Блевантине», правда, в нашем институте его никто больше не видел.
Мы заметили, что Ангелина Францевна стала сильнее пить. Но не исключаю, что это субъективно – больше, меньше. Может, как пила до этого, так и пила. Собственно, все пили.
Через какое-то время «Блевантину» закрыли, мы еще иногда собирались у Костика в гараже обсудить различные вопросы бытия, но все реже – было в «Блевантине» нечто гипнотическое, что в гаражах, да и нигде после не воспроизводилось.
А потом развалился и наш институт, математика, да и все остальное стало никому не нужно. Ваш автор пошел своим писательским путем, друзья по «Блевантине» начали постепенно уходить в прошлое, истории забываться.
Но как-то, через годы, совершенно случайно, я увидел имя Александра Павловича на афише, - жив, курилка!
Пейте пиво по воскресеньям, можно и с прицепом, только одинарным, ладно? И большой любви вам, мои дорогие!



8 Сентября 2025 г.