Константин

Моросил мрачный ноябрь, сплевывая дождь со снегом на грязный асфальт пустеющих улиц. Кое-где на небосводе вспыхивала звезда, но, тут же, исчезала в холодной непроглядной бездне. Иногда, словно бритвой, тишину квартала прорезала сирена, проносившейся где-то автомашины, а затем опять становилось тихо, тоскливо и сыро. И только ветер трепал фонарь, подвешенный за шнур.
Константин стоял в подъезде перед открытой дверью, не решаясь шагнуть в этот пропитанный гнилью вечер.
Неестественная худоба при высоком росте, желтоватая кожа на лице и круглые глаза навыкат выдавали в нем черты занудливого, желчного человека, страдающего, ко всему прочему, и депрессией.
День ото дня его проходил вяло, безмятежно и скучно. Бездеятельность отягощала и без того гнетущее уныние какое только может быть в это время и в особенности в Петербурге.
Константину казалось, что все, вокруг происходящее, лично к нему не имеет никакого отношения. Такое было у него ощущение, что, однажды проснувшись, он вдруг обнаружит нечто другое, совсем не то, что так привычно ненавидел или снисходительно терпел, а иную, неизведанную, непонятую, прекрасную во всех отношениях и приспособленную для счастья, реальность.
- Нет, это не сон...
Процедил он сквозь зубы. И сразу же на душе у него стало еще отвратительней - донельзя.
Жизнь! Вы скажете, она прекрасна? Трудно возразить, однако следует заметить, что она и в такой же степени ужасна, и бессмысленна.
- Все проблемы так или иначе наследственные, - утверждала сестра Константина, постукивая по своей головке трогательно изящным пальчиком, - одни рождаются  глупыми, другие -  умными, одни талантливы, а другие -  бездарны, кто-то счастлив, кто-то нет, как бы тот не старался. Генетика! И тут уж ничего не поделаешь…
Ее суждения о генетической предрасположенности в извращенной форме напоминали раннего Ламброзо и любезного доктора Тойча. Однако, соглашаясь с некоторыми их выводами, Константин утверждал, что  большая часть  поступков может быть объяснима лишь с помощью анализа ситуационных и межличностных факторов, а не только диспозиционными устойчивыми особенностями человека. Некоторые  эксперименты обнаруживали в обычном типе подавленные агрессии, подавленные аффекты, вырывающиеся наружу, когда ему удавалось пройтись по сознанию со скальпелем мысли. Но он не спорил с сестрой, ибо отдавал себе отчет в том, что женщина - всегда легкомысленна, и даже тогда, когда ей удается скрывать это самое легкомыслие под сомнительной вуалью образованности. Попытки женщин сравняться с мужчинами в интеллектуальном плане представляют собой жалкое зрелище. Вы легко обнаружите девицу, обезображенную «интеллектом»: это существо бесчувственное, с наморщенным лбом, с растрепанными волосами и в лохмотьях: этакая ходячая потасканная энциклопедия, лишенная, однако мыслей и суждений. Гегель был прав, утверждая, что при всей своей образованности женщины ограничены в философии и во всем том, что требует всеобщности. Потому они никогда не смогут быть близки  по духу, быть другом в этом смысле, и сблизиться, проникнуть, отдаться настолько глубоко интеллектуально и духовно, как это свойственно мужчинам. И разве можно возразить Гюре, который, с сожалением, заявлял, что в жизни очень редко встретишь женщину умную и обходительную, в то же время не  теряющую  женственности,  хорошо познавшую свою природу и свои силы?
К удивлению, сестру Константина интеллект испортил не до конца, а потому он, молча, восхищался ее умению хорошо выглядеть при скромных возможностях, и рассуждать о глобальном, и глубинном, не имея ни одной более или менее устойчивой мысли…

Такая позиция по отношению к женщинам не могла оставаться только его личным делом, многих раздражала и даже озлобляла. Где бы Константин ни появлялся, он сразу же привлекал к себе внимание и становился эпицентром скандалов.
Неравнодушный к спиртному, он надирался до невменяемого состояния, и начинал поносить всех без разбора, акцентируясь особенно на преуспевающих женщинах, которые, по его иерархии ценностей, относились не просто к проституткам, а к «махровым» проституткам. Все непременно заканчивалось тем, что спутники этих дам топтались по нему, как по мостовой.
Непонятый и жестоко побитый он возвращался в свою квартиру, запирался в ванной комнате и, зализывая раны, громко ругался. Его жена, кроткая, хрупкая и безумно любящая его, уложив скоро перепуганных детей, скреблась под дверью, плакала и умоляла отворить ее, проявляя при этом неземную нежность и такое же неземное терпение и сочувствие. Он же, сплевывая кровь, грозился, что покончит с собою, и, даже, иногда разбивал о раковину пузырьки с йодом и осколками стекла пытался порезать себе вены. Но быстро успокаивался, впускал жену и позволял себя перебинтовывать. Так продолжалось бы долго, если бы не один случай, заставивший всех терпеливо сносить его сложно структурированную натуру и дальше.
А, случилось вот что…
Однажды, автор детективов Галина Слуцкая устраивала презентацию своего очередного «бестселлера» в ресторане гостиницы «Англетер» и опрометчиво пригласила на нее Константина.
Собралась приличная публика, большей частью из богатых и высокопоставленных «Мужей», которые пришли в сопровождении своих жен, дочерей, собачек и телохранителей. Слуцкая весело и живо раздавала всем желающим автографы и рассказывала о своих планах на будущее.
Константин зевал с явным выражением скуки и, наконец, выдал то, чего ждали с нетерпением.
- Бульварная романистика с невероятным упорством и с такой же беспощадностью эксплуатирует заезжую сюжетную схему «кто убил?» как доступную всякому, кто освоил ремесло, не требующего писательского дарования. Вот эту хрень, - он поднял над головой книгу, - «выстраданную» в эмоциональной пустоте, «высосанную из какого-то пальца» составляют на скорую руку вот такие вот Дашковы, Поляковы, Слуцкие и прочие набитые до предела дуры! Персонажи безжизненны, нелепы и одномерны! Они умирают вместе с выброшенной книгой…
Константин демонстративно швырнул книгу к выходу из ресторана.
- Вы ничего не понимаете! Вы не знаете меня… Вы… Вы…- захлебываясь от гнева, возмущалась Слуцкая. Ее лицо покрылось пунцовыми пятнами, шпильки туфель лихорадочно стучали по дубовому паркету.
- Я вижу Вас насквозь… - продолжал Константин, не обращая внимания на раскаленные страсти, - Ваше положение в обществе и Ваш успех стоили трем абортам…, бесплодием…, потерей чувства собственного достоинства! Достигнув некоторой вершины в своем «совершенстве» - в виде квартиры, дома, машины, и прочей мерзости - Вы потеряли ощущение беззаботной и непринужденной радости жизни… Вы так рвались к «благополучию», что впопыхах замели все следы к счастью. При всей своей внешней роскошности, внутри Вы – трухлая, неинтересная, пресная, скучная - мещанка. Вам ведь не нужно ничего возвышенного – Вам нужны банальные  бриллианты и ужин в этом пошленьком от пафоса ресторане!  И пожалуйста, не возражайте, не стоит усугублять и без того мрачного впечатления о себе. Уже ли Вы думали, что до Вас никто не проделывал подобные штучки? Но вижу, совершенно напрасно я пытаюсь найти в Вашем лице хоть маломальское желание что-то осмыслить. Жаль. При такой привлекательности - такая беспросветная глупость! Я закончил!
С этой фразой Константин подошел к столу, налил полный фужер водки и одним махом выпил. Небрежно зачерпнув ложкой черную икру из большой фарфоровой чаши, он отправил ее следом за спиртным.
- Собственно, я проголодался…
Слуцкая стояла, молча, приоткрыв рот. Веки ее дергались, руки дрожали, как с бодуна у пропойцы.
Воцарилась тишина, которая в природе встречается весьма редко.
Дело в том, что Слуцкая была непросто бездарной писательницей, а была бездарной писательницей замужем за очень – очень влиятельным человеком, чье имя хорошо известно во многих политических, властных и криминальных кругах не только Петербурга. Словом, всем стало ясно, что сейчас произойдет трагедия, и все ждали зрелища.
Разъяренный Слуцкий подбежал к Константину и, угрожая телохранителями, соблюдая, при этом, вынужденное приличие, потребовал невозможного.
-  Немедленно извинитесь! - тараторил он, подергивая Константина за пиджак.
-  Да, полно Вам! – отвечал Константин, без малейшего намека на испуг, - Что я могу поделать, если  это - всего лишь, маленькая часть истины, которую Вам, любезный, предстоит открыть. Не скрою, мне Вас искренне жаль, но думаю, что ее оскорбляющая бессодержательность возмещается с лихвой такими изящными ее формами…
Подстрекаемый женой, Слуцкий приказал охранникам вышвырнуть возмутителя покоя на улицу, и все были уверены, что дело это так не останется.
И каково же было удивление, когда свидетели скандала за обеденным кофе узнали о гибели Слуцкого. Несчастного убили почти сразу же после вечеринки возле собственного дома, выстрелом в голову. Возле него нашли два трупа: охранника и жены.
Константина заточили на несколько дней в изолятор временного содержания и, так как никаких улик против него не было, а унижения и избиения результатов не принесли, не без помощи адвоката Лосева, к ужасу для всех, отпустили с миром.
Разумеется, никто и предположить не мог, что убийства организовал Константин, но чем черт не шутит, а вдруг и правда? Как бы там ни было, к нему стали относиться с большим почтением и некоторою опаскою. Даже в «Вечернем Петербурге» наконец-таки опубликовали его статью «Манипуляции ситуацией», которая провалялась в редакции почти год…
 
- Да, это не сон…
Раскурив сигарету, Константин поднял воротник длиннополого пальто и зашатался в редакцию журнала «Звезда» на Маховой улице. Идти предстояло не долго, минут пятнадцать прогулочным шагом и данное обстоятельство вполне устраивало его, и даже слегка бодрило.
Он шел по мрачным улицам, приземленным в реализме в виде буйствующей чахотки, отвратительно вытаращив глаза и раскрыв рот, хватая им  прогнивший, сырой воздух.
Константин думал о чудовищной несправедливости, царящей в склепах этого города, который с легкой руки называл «Летучим Голландцем». Он думал о своей ничтожности в вопросах практических, о своей неприспособленности к миру призраков.
И хотя он знал каждый дом, каждый подъезд, все же не переставал смотреть по сторонам, как неопытный турист, удивляясь архитектуре, забавно сочетавшей различные стили и направления. В этом смысле нет еще такого города, как Петербург. В его зданиях, как по книге, можно прочесть все наплывы всех идей, залетевших сюда из Европы. И все было бы замечательно, если бы это странное «великолепие» располагалось на побережье южного моря, а не на этом распроклятом болоте.
С этой мыслью он вошел в редакцию и, остановившись у входа в зал, осмотрелся.
В полуосвещенном просторном помещении со свисающей по углам паутиной, вокруг огромного овального стола сидели пожилые поэты - «шестидесятники» и «семидесятники» с важным видом, и как им казалось, весьма заслуженным «Важным видом».
Один из них, Сендин, почесывал седую бородку, обводя присутствующих надменным взглядом. Все его достоинство, однако, заключалось в ошибке своей «не просыхающей» молодости. Как-то за бутылкой дешевого портвейна он написал экспромтом несколько строк, которые можно было расценить двояко. Расценили в пользу «диссидентства»,  и разобрали его личность на редакционной коллегии малотиражной газеты. Все закончилось «постановкой на вид» и лишением ежеквартальной премии. С этого момента экспромты перестали посещать Сендина, а сам он замкнулся в себе, и даже с портвейна перешел на водку, которую предпочитал в одиночестве, под одеялом…, но ненадолго. Когда грянули перемены, он вылез из скорлупы собственного страха и, распрямив крылья, бил ими себя в грудь, утверждая, что он-то был «жертвой коммунистического режима», и в том, что этот режим пал есть и его немалая заслуга.
Другой - Шкваловский, лысеющий и дряхлеющий старичок без определенного возраста, в отличие от Сендина, никогда не переставал говорить всяческую «правду» при любых порядках и был, как не парадоксально, не гоним и незаменим. Многие видели в его поступках смелость и самоотверженность, но на деле все оказалось элементарной подлостью. Шкваловский время от времени писал доносы на своих «товарищей по перу» в идеологический отдел КГБ, и был завсегдатаем некоторых кабинетов в этом учреждении. 
- Да, - говорил он, - я работал с «конторой», но только и ради литературы! Скольких я спас от психушки! Скольким помог!
- Но, Бродский? Не Вы ли принимали участие в его гонении? – упрекали ему нашумевшее собрание Союза писателей, на котором Бродского исключили из его состава…
- Еся сам виноват! И поверьте, если бы он не уехал, ни при каких других обстоятельствах не получил бы нобелевскую премию..., - парировал он без какого-либо смущения.
Надо отдать должное Шкваловскому: он умел интерпретировать любые события так, что создавалось впечатление его непричастности к ним и абсолютной невиновности в их развитии и финале. Более того, подозревавшие его в «заговоре», оказывались, странным образом, сами вовлечены в него…
И конечно Евтушенко! Рядом со Шкаловским… Два сапога – пара… Впрочем были и другие поэты, которых Константин не знал.
Обстановка располагала, предвкушая нечто интересное, чего нельзя было получить в любом другом литературном обществе.
- Костя! – воскликнул невысокий полный мужчина, прижимая его своим выпирающим пузом к мраморной колоне, - Как я рад видеть тебя!
- Гриша? Тебя-то я и не заметил? – удивился Константин, - До меня дошли слухи о том, что ты на «Земле обетованной»…
Мужчина махнул рукой, давая понять, что он, таки, был в Израиле и работал в редакции газеты «Русское слово», но быстро разочаровался и вернулся обратно 
- Оно мне надо?! Лучше здесь быть евреем, чем в Израиле русским! Поверь мне, Костя, ибо Бортман никогда не ошибается...
За этими словами в помещение, прихрамывая, вошел редактор только что вышедшего поэтического сборника «Пегас-к» Корытин. Присутствующие вежливо привстали, но сразу же безразлично присели. Следом за ним подобострастно несли его костыли два относительно молодых поэта – Паттисон и Тырин. Корытин с седой щетиной был чем-то недоволен, раздражительно их в чем-то отчитывал и уничижал. Но, поскольку они вели себя заискивающе и сносили укоризны «весело» и «бодро», то заседание началось…
Стали читать стихи, ради чего Константин, собственно, и пришел сюда. Договорились, что каждый будет читать по одному тексту, но, дорвавшись к микрофону, все читали - насколько хватало сил.
После выступления четвертого поэта, печень Бортмана не выдержала и потребовала порцию горячительного. Он что-то шепнул Константину, и, заметив, что тот ничего не понял, рукою показал на выход.
Выскользнув в двери, они ушли тихо в такой же тихий холодный вечер. Странные игры в духе Борхеса, Орвела и Кафки, забитая до невероятности рифма долгое время преследовали Константина, пока, наконец, не достигли его вместе с истлевшей сигаретой…
- Никому в голову не приходит ныне соблюдать те или иные благоразумные требования, вроде александрийского стиха, или пусть даже усеченной рифмы, полустишья, при каком возникает хотя бы видимость стихосложения; никто не следует нормам поэтического жанра, наподобие тех законов, по которым воздерживаться от ругательства, к примеру, условие порядочности…
Его трясло от злости. Еще один вечер понапрасну прожит.
- Черт знает что!
Бортман шел рядом, как бродячая собака, заискивающе поглядывая на Константина снизу вверх, в надежде, что тот бросит ему что-нибудь с барского плеча.
- Как всегда на нуле… - лепетал он, - а настроения никакого…
- Ты уже… и хочешь еще?
- Что в этом такое? – на лице у Бортмана появилась недоуменная невинность.
Они прошли в «Театральное» кафе около Большой сцены Студенческого театра и присели возле окна. Заказали водки горячих бутербродов и два бокала светлого пива…
- Нет идей, нет мыслей. В результате – череда бессмысленных событий, безжизненных и нелепых персонажей. – Константин курил и размышлял вслух, найдя в лице Бортмана благодарного слушателя, - И каждый из этих писак думает, что когда-нибудь напишет настоящую книгу, а штампует ерунду на потребу толпы. Одна лишь цель – заработать деньги. Но когда потребуется что-то новое, свежее и достойное, они уже ничего не смогут… Из художника делают ремесленника… Ему уже диктуют, что нужно, как нужно, чтобы книга имела товарный вид, чтобы ее можно было продать… Гнусные обыватели с мещанскими повадками! Людишки, чье сознание может впитать лишь религиозную философию, как основу мировоззрения и духовности; они желают видеть меня таким же жалким и счастливым в своей слепоте и глухоте!..  Как это все противно!
- Увы, Костя, увы! Разум большинства не отличается изыском и принимает в пищу помои современной идеологии и искусства, в основу которых положены взгляды и переживания «слабой на передок» политической и творческой элиты. Вот, что делает всех одномерными, однобокими, одномыслящими ничтожествами…
- Какие это твари – вся эта ожиревшая и ненасытная плоть! И меня приписывают к этой опухшей от непомерного веселья пустоте, меня принимают за «своего» в атмосфере чванства!.. И я почти что соглашаюсь… Как это неразумно, и неопровержимо ложно… А самое ужасное, Гриша, заключается в том, что все это лишь следствие более глубокого осмысления и всевозрастающего отторжения с окружающим меня миром…
- У тебя кризис. Кризис среднего возраста... Я сам иногда испытываю подобные настроения…
Бортман немедленно отправил в желудок сто граммов водки и его припухшие щеки порозовели.
- Был бы кризис, его можно было как-то переждать, перебороть… А, от мыслей и переживаний спасает только водка или петля... Лучше водка…
Заключил Константин и последовал примеру Бортмана.
- Давно не слышал твоих стихов Гриша...
- Изволь, только это наброски, может быть, чересчур радикальные…

Глаза бесцветны, взгляд  холодный
  Косит с надменной хитрецой:
«Вчерашний пес - цепной, безвольный…
А нынче –  важное лицо…»
Он смотрит на меня с  охотой,
Как два ствола из-за угла…
Нет в нем и малой - доли сотой
Ни состраданья, ни тепла…
И это тот,  за кем, как стадо,
Толпа безропотно идет…
Ей грязь в лицо – она и рада,
И тут же креститься, поет…

- Гриша, - перебил декламацию Константин, положив свою руку на руку Бортмана, - К черту политику! Достало все!
- Почему же, я непременно настаиваю продолжать…
Бортман потянулся за рюмкой.
- Думаю, тебе довольно…
Константин выхватил рюмку из руки Бортмана. Водка выплеснулась на скатерть.  Бортман недовольно фыркнул. Не желая иметь ничего общего с этим «безобразным человеком», он встал из-за стола и, шатаясь, поплелся к выходу.
-  Хорошо! Хорошо! - бубнил он, - ты еще узнаешь, кто я такой…услышишь…
Минуты через три Бортман вернулся в кафе. Вероятно, вспомнил, что на столе еще оставалась водка и закуска. Как ни в чем не бывало, он присел на кресло.
- Нет ни какого желания идти домой…
- Мне тоже – согласился Константин.
- Раз такое дело, посидим немножко, поговорим…  А, хочешь, расскажи что-нибудь о себе… Тебе полегчает… может быть…наверное…
Костя наполнил рюмки водкой. Они выпили, закурили.
- В моей душе грохочущая пустота, - начал Константин тихо, - она пугает меня невероятно, а тоска приводит даже в бешенство. Я стал таким, как все! Понимаешь? Бескрылый и скучный. Такое вот состояние всегда отвратительно и бессмысленно грустно…  А, ведь, совсем недавно я любил!... Холодный и расчетливый разум, изрядно уставший от решений нескончаемых проблем, иногда отступает… Я был влюблен… Пожалуй, даже, не влюблен, а перерожден любовью в другое, более прекрасное и более жестокое в своих страстях и помыслах существо, чем человек…
Я  приехал в Пушкин в мае прошлого года, и две недели проживал в ветхом домике, доставшемся по наследству моей жене. Здесь было хорошо и тихо. В Царскосельском саду заунывно пела флейта что-то из Бизе и иногда фальшивила и терялась в темпе. Однако на основную тему эти нюансы не влияли.  Музыка, подхваченная памятью, звучала внутри каждого, и уже было не важно, что исполнитель с таинственным упорством выдувал вместо «Си-бемоль» нечто похожее на «Си» а «Andante» переходило в «Moderato» или даже в «Allegretto» совершенно неоправданно. Стояла изумительная погода. Светило ласковое солнце, неназойливый, прохладный ветерок слегка подергивал девственно зеленые листья, а белка, потеряв бдительность, кокетничала с отдыхающими. Влюбленные откровенно целовались, не обращая внимание на общественную мораль, которая, впрочем, в этот день была весьма либеральна... И вот, я увидел ее – юную и непорочную, обворожительную, воздушную… Как дева Мария с картины Мурильо «Непорочное зачатие» она шла по алее окрыленная мечтами. Ее русые волосы прядями ложились на хрупкие плечи, ее карие глаза, большие и круглые излучали счастье, ее слегка приоткрытые чувственные губки подрагивали от волнения, а грудь вздымалась от участившегося дыхания…  И звали ее Ольгой, и по существу она была прекрасной… Мог я пройти мимо?.. Само собой, я заговорил с ней…
- Дальше дело техники… – Бортман кивнул головой, давая понять, что он-то знает, как Константин умеет расставлять обольстительные сети.
   - Я  сходил с ума от ее нежности! - продолжал Константин, - Когда уже такое было со мной, и будет ли еще?! Мы сблизились, а затем все менялось, стремительно развиваясь, то в одном, то в другом направлении…
«Наша Оленька уезжает в Италию исполнять Шубьерта…» - говорила ее Мама, Надежда Ивановна, считая, что слова «на особый манэр» подчеркивают  аристократичность. В прошлом прима «Мариинки», она сохраняла в себе театральность и выглядела весьма привлекательной женщиной…, но, улыбаясь, говорила ерунду, рассуждая о жизни. Она никогда не знала никаких проблем: ее жизнь протекала по определенной схеме, без каких-либо неожиданностей и потрясений. К подобной же жизни Надежда Ивановна готовила и свою дочь…
 «Вы оказываете дурное влияние на Оленьку. А ведь в этом году она непременно должна закончить консерваторию и записать свой концерт. И потом, Италия! А Вы, со своей неопределенностью во всем и в том, что касается несчастной Оленьки, только создаете трудности… Право же, подумайте о своей семье!»...
Последние слова Надежда Ивановна почти выстреливала…, в упор хладнокровно…, и безжалостно… Меня так и подмывало ответить на подобный выпад вроде этого: «Ваша Оленька, уважаемая Надежда Ивановна, впервые поцеловалась с мужчиной в девятнадцать лет и была этим событием чрезвычайно напугана. Играть же «Шубьерта», как Вам угодно, не познав любви, все равно, что говорить, не понимая значения слов…». Но я молчал… Я не мог возражать, не мог и бороться за свое счастье. Мне казалось, что счастье уже было и теперь не будет никогда…
Как то недолго продолжалось подлинное мое увлечение, то состояние души, при котором Оля представлялась мне существом необыкновенным… Все изменилось, когда однажды, опьянев, она отдалась мне... И сразу все стало скучным и пошлым – женщина, поправлявшая кофточку, пряча за ней только что помятую грудь, ее много ожидающая и совершенно неуместная улыбка с вопросом: «что же дальше?», Брамс, звучавший с динамиков магнитолы особенно скучно … Что дальше?! Понятно, что по неопытности молодая женщина может позволить себе форсировать события после первой же близости, но не сразу же! Как это мерзко звучит на фоне растрепанных, мокрых от пота волос, и порванных чулок. Как это глупо! И как это изменило все… В один миг небо обрушилось на землю, уничтожив все прекрасное во мне и все прекрасное в ней… Нет, после этого уже была не любовь! То ущемленное самолюбие требовало сатисфакции, как коварный дуэлянт, смазав шпагу ядом… Но, в результате удар пришелся мне, поразив прямо в сердце, не оставляя ни единого шанса на спасение… Сейчас это уже была расплата… Необходимо было обманывать, изворачиваясь перед  семьей и перед Олей, мучительно продолжать  этот отравленный день без конца и без края…
А, ведь так здорово все было в эти первые дни нашей увлеченности друг другом! Она была удивительно жизнерадостная, легко и непринужденно соглашалась на любые предложения, смотрела на меня нежно, с восхищением… Я о чем-то фантазировал, и меня несло в заоблачные дали, все ближе и ближе к звездам…
Она совсем не сомневалась, что я с другой, прекрасной планеты и, что, когда-нибудь, непременно возьму ее с собою… Только она хотела знать заранее, когда это произойдет, чтобы предупредить свою Маму…
Она была наивна и прекрасна в своей наивности как дитя. Собственно, она и была ребенком… Она всегда вела себя так, как будто хотела что-то сказать, но не решалась, а когда решалась, не знала о чем говорить…
Константин замолчал. Закурил. Подозвал к столику официантку и попросил принести еще двести…
- Триста! – вмешался Бортман.
Триста граммов водки и по мясному салатику.
- Вы, таки, расстались? – осторожно спросил Бортман.
- Да, но ненадолго. Однажды она позвонила мне и, задыхаясь от волнения, почти прошептала: «Костя, меня мучает неизвестность, где ты, и как ты? Прошу не надо так безжалостно прерывать ту маленькую ниточку, которая связывает нас… Я хочу сказать и спросить так много, и мысли путаются... Я много думала и переживала за это время, пытаясь понять, почему же мы расстались?»… По правде сказать, мне и самому до конца было непонятно, как я мог позволить такое. Анализируя, я вдруг, вспомнил только нашу  весну, - все остальное казалось таким неважным, - эти мучения, размолвки... Я не нашелся, что сказать. Однако тут же сел за стол и написал немедленное письмо, сам понимаешь – в духе позднего ренессанса… Вскоре мы снова стали встречаться, и прежние чувства вновь вспыхнули во мне... Всегда встревает «Но»! Со временем, я стал замечать некоторые пугающие изменения в самой Оленьке… Что-то произошло. Произошло теперь уже с ней… После поездки в Италию, она стала холоднее, глаза ее помутнели, и в них затаилось нечто тревожное, и, может быть, даже, коварное, навеянное влиянием маменьки. И теперь, мне казалось, что она посчитала все, что между нами было, нелепой ошибкой, которую она едва ли может, но, тем не менее, стремится исправить. Теперь, быть может, она просто боялась потерять в моем лице друга,  так как была одинока в этом жестоком мире, где ей приходилось лицемерить и изворачиваться, выставляя напоказ притворное благополучие, довольствуясь лишь тем малым, что давала ей судьба… Она боялась потерять друга! Как это нелепо и обидно! Ведь для меня Оля уже была кем-то иным, нежели другом, да и может ли женщина быть другом, при том моем известном отношении? Для себя я считал ее как женщину, редкую женщину, которую глубоко уважал, и любил страстно… Мне решительно не было дела до разговоров о возвышенном и пошлом, чего в избытке у каждого человека, так как все что мне нужно было от нее,  это то, чего мне не хватало в себе. Она была частью, моей недостающей частью, без которой я чувствовал себя ущербно. Как это возможно? Что спрашивать… Впрочем, errare humanum est. Надежда Ивановна была права! Я не оправдал ожидания Оленьки, не смог уберечь ее любовь и навсегда остался для нее романтиком, достоинство которого заключается лишь в красивых рассуждениях и в мечтах о несбыточном…
Константин закурил очередную сигарету, предложил Бортману выпить. Отказа не последовало.
- Ну, и…
- Это была осень. Я решил экспериментировать, и терпеливо ожидал результаты опытов, к которым, по воле случая, оказались причастны доктор психологии Соловьев Петр Владимирович и его ученица Наденька Дроздова. Мы сошлись в больнице… Нет, я был не пьян… Не до такой степени, во всяком случае, чтобы  смешаться и раствориться в мерзкой распутице. Обычный вечер, проведенный в кругу благовоспитанных, порядочных, а потому редких людей, философские дискуссии, разбавленные горячительными напитками и прощальными поцелуями – это все. Как еще можно провести и без того скудные минуты, свободные от постоянной борьбы за выживание?
Бортман пожал плечами, совершенно не представляя вечер без водки. Уму непостижимо…
- В этот вечер мне было очередной раз грустно. Теряя элементарную бдительность, я не заметил, как чья-то зловещая рука вознесла над моей головой банальный срез металлической трубы. Уткнувшись лицом в мокрые листья, я не мог понять, где  я нахожусь, и тщетно пытался привести в порядок сознание и память. Некоторое время мне не удавалось подчинить себе и тело. Продолжая лежать, я лихорадочно осматривал себя руками: в карманах гулял сырой ветер - ни денег, ни документов – ничего. Во рту стоял приторно сладкий вкус крови, в лобной и затылочной части головы обильное кровотечение… Все происходящее в дальнейшем я помнил весьма отрывисто, в виде боли и невообразимого терпения…  Боль! Что может быть в палитре жизни более ярким  мазком смерти? Разве не боль приближает нас к ее посвисту, к ее приглушенной музыке  и шороху шелкового платья, заставляющих замирать вздрагивающие от плача тело? Именно близость смерти, ее прохладное дыхание и тонкий, волнующий запах, который трудно описать, и который невозможно спутать с любым другим, помогает по-настоящему оценить жизнь, нащупать в ней незримую нить, ухватившись за которую карабкаться из-за всех сил и радоваться мгновению бытия… И я привык к боли, без нее жизнь кажется мне уже бессмысленной…
Перевязав, меня определили в первую палату нейрохирургического отделения по соседству с отделением реанимации и интенсивной терапии. Стены в палате наполовину были покрыты белым кафелем, а остальная половина, как в прочем, и потолок – известняком. Белый цвет отныне меня угнетает. Он уже не кажется мне таким вдохновляющим, чистым и невинным. Нет, белый цвет, это цвет безысходности и равнодушия к страдающим и жаждущим, в своей детской наивности и непринужденности, жить… В палате стояло шесть коек. Двое выздоравливающих мужчин вполголоса о чем-то беседовали, а еще двое, тяжело больных, лежали неподвижно и безмолвно, с ушедшим в себя отчужденным взглядом, который безнадежно говорил: «Мне ничто не важно и не интересно, кроме несчастья, свалившегося на меня так внезапно и так несправедливо»… Я отводил глаза от их пугающих взглядов и лиц. Во мне, странным образом, горячо поднималась волна такой сильной и пугающей жалости, что казалось, я мог захлебнуться ею… Если бы в палате не оказался профессор Соловьев, мне пришлось бы выть на огрызок луны или ухаживать за медицинской сестрой Лизой, отличавшейся редкостной ненавистью к мужскому племени… Заведующий факультетом психологии Большого университета Петр Владимирович чрезвычайный знаток человеческой натуры и, между тем, на удивление наивный человек. Это сочетание делает его воистину забавным. Мы быстро подружились за шахматами, в дискуссиях по поводу опасных состояний и прочих психологических концепций. Говорили, спорили обо всем…
На третий день к Соловьеву пришла Наденька Дроздова.
Она принесла фруктов, и долгое время любезно говорила с нами. После ее ухода остался прелестный аромат каких-то неземных запахов, которые, позволю заметить, возбудили сексуальное любопытство у пациентов «Богом забытой» больницы. Эти банальные шахматы, уколы, процедуры, научные дискуссии – все приелось на столько, что у меня, лично, появилась жгучая потребность приукрасить беседы рассказами о женщинах… Иногда я бываю пошлым, но никогда - плохим собеседником…
- Это точно! – согласился Бортман, поднимая очередную рюмку с водкой.
- Из любой, даже бессмысленной беседы можно извлечь, при необходимости, пользу… Между Петром Владимировичем и Надей, как я впоследствии выяснил, был роман, но более всего меня привлекала диссертация, которая появилась на свет в результате этого обмена жидкастями: «Галлюцинаторные процессы мышления» – это именно то, что было крайне необходимо для меня… Я выяснил, что такие препараты  как аминазин или резерпин, подавляют чувство тревоги, боязни, неуверенности, другие вещества, наоборот, усиливают страх или вызывают галлюцинации. Когда Надя пришла в следующий раз, я мольбами и уговорами вынудил ее поделиться со мной некоторыми особенностями применения препаратов, а также договорился о том, что она непременно даст мне аденохром и мескалин, с помощью которых я и мыслил продлить угасающие чувства, вспыхнувшие когда-то между мной и Олей…
- А где была Оля?
- Оля приходила ко мне в больницу, смущенная из-за недопонимания своей роли, переполненная сочувствием, как всегда порывистая, с, теперь уже, неизменной фразой:  «Я ненадолго…». У меня не было сильного желания, чтобы она приходила, видела меня такого жалкого и грязного. Не было желания, чтобы она  была со мной лишь потому, что я понуждал  к этому в противление ее воли, своими чувствами, настойчивой и упрямой самоуверенностью в том, что вместе наша жизнь будет более осмысленной и менее тягостной. Общаясь с ней в больнице, я поймал себя на мысли, что, вероятно, все кончено, что я могу вызвать у нее только чувство жалости, не более того. А жалость унижала меня… Нет, лучше ненависть, презрение, плевок в лицо…, только не слезы на израненное сердце. Это жестоко и невыносимо… Я все понимал, и все-таки сказал, что она самая прекрасная женщина на свете…, возможно для того, чтобы оставить, пусть ничтожный, но шанс, пусть несбыточную, но надежду… Разве мог я смириться с такой утратой, разве мог позволить себе влачить жалкое существование вне этой женщины! Я жил теперь лишь потому, что был уверен в том, что мне удастся все изменить, пусть хотя бы и при помощи этих препаратов, пусть хотя бы и на время… После этого «гори все синем пламенем!»… С тех пор прошло несколько месяцев, и наступила зима, самое отвратное время для меня, в котором господствует беспредельная тоска и ужас от мыслей о приближающейся смерти… Я решил ускорить и усилить психодиномическое воздействие, так как не терпелось вновь ощутить нежное дыхание юности и свежести, исходившие от Оли… Знаешь, самое томительное ожидание не то, которое длится неделями или годами, а то, которое длится - всего несколько минут, несколько мгновений перед развязкой, перед окончательным шагом. В эти минуты, в эти чертовы мгновения, кажется, что время остановилось, и сам Дьявол вцепился  и  вытряхивает из тебя душу; охватывает беспокойство, превосходящее все мыслимые переживания; сомнения и неуверенность, граничащие с сожалением;  и шальная мысль, по простоте своей и ясности, поражает необычайно:  «Так может быть не стоит?!». Но какая-то сила миллионами незримых нитей удерживает тебя в последние мгновения решимости, и ты мужественно переносишь встречу с событием, сулящим облегчение… Я ждал встречи с Олей, прогоняя в сознании различные варианты развития ситуации, предчувствуя, между тем, что эта встреча может быть последней… И вот, я увидел бледные обнаженные ноги…, и запах еще неостывшей крови, на которую по неосторожности наступил, ударил в нос с такой мощью, что  на языке ощущался ее вкус… И мне не хотелось верить в это, и я убеждал себя, что все происходящее - кошмарный сон, что, когда-то проснувшись, все будет привычным, как прежде. И Оля,  милая, очаровательная девушка броситься в мои объятия, будет жадно целовать...
Константин разлил остаток водки из графина и выпил. Бортман не решался что-то спрашивать, вежливо ожидая продолжения…
После минуты молчания он не выдержал, и спросил:
- Она вскрыла вены?
- Кто?
- Ну, Оля?
- Не знаю… Я еще не решил…
- Не понял…
- Наброски новой книги…
- Странно… Не думал, что ты когда-нибудь возьмешься за подобную тему…
- А почему нет?! Мне нужны деньги, а сейчас популярностью пользуется такого рода «продукция»… Основная часть покупателей книг – это женщины, а в России женщины обделены любовью…
- А где же твоя оригинальность, гербовая печать автора, неповторимость, признак du comme il faut? (хорошего тона, хорошего вкуса – фр.). Ты так гордился этим…
- Старые теории мертвы… А новых теорий нет, Григорий! Григорий… Константин… Григорий… Константин…
- Костя хватит дурака валять! На нас все смотрят, а ты рожи корчишь…
- Кто смотрит? Вот эти проститутки, ****и, подзаборные шлюхи?! Что они знают о жизни? Что они знают о любви?!
Предчувствуя «гром и молнию», и опасаясь быть побитым, Бортман подошел к Константину и обнял его, прикрывая ему рот рукою.
- Умоляю тебя, успокойся…
- Хо-ро-шо, только ради тебя! Потому что мне все равно!
- Пойдем Костя…
- Никуда я не пойду! Садись и рассказывай! Я тебе рассказывал?.. Вот. Теперь твоя очередь…
- Что именно? – обреченно спросил Бортман, трезвея на глазах.
- Просто рассказывай… Гулять так гулять! – Константин встал и поклонился всем присутствующим, - D;sol;, mesdames et messieurs! (извиняюсь, дамы и господа. Фр.) Я буду нем, как рыба… Ну, вот я извинился… Сейчас еще выпьем, закусим, еще выпьем и еще раз закусим…
- Ты просто невыносим!
- Да, сегодня я невыносимый пошляк… Мне грустно! Гриша, как мне больно и грустно…
Константин уронил голову на плечо Бортмана, затем подозвал официантку и, не обращая внимание на ее возражения, попросил наполнить графин водкой. Бортман подтвердил заказ и попросил еще селедки с картошкой.
- Раз такое дело, посидим, - оживился он, - Только тихо, Костя… Я буду говорить, а ты слушай…
Костя одобрительно кивнул головой.
- На прошлой неделе я ходил по редакциям, где устраивали различные поэтические вечера. В редакции журнала «Новый Мир Искусства» Сеня  организовал так называемые «Ноябрьские Иды» – состязания экстремальных  поэтесс… Кроме поэзии, публике обещали «молоко амазонок», оказавшееся на деле смешанной с коровьим молоком водкой… К этому напитку все отнеслись опасливо, и даже - я… Можешь себе представить, я выпил-таки всего стакан… Не окажись на вечере «дочери митьковского полка» Васильевой, оно так бы и осталось не выпитым. Ирка вылакала всю водку с молоком и пришла в невменяемое состояние, и страсть как напугала редакторшу Верочку Либидову... Но, а что творилось в Белой гостиной Европейского университета и в галерее «Борей», ты наверное наслышан… С московскими поэтами, именующимися «Осумасшедшевшими безумцами» ты знаком… Таня Очкарина – художник ихтиолог - на Чайковского 22...
Константин безразлично кивнул головой.
- Я думал, между вами что-то было…, - удивился Бортман, и продолжил, - Они приехали с вокзала и уже с утра были совершенно пьяные. Их лидер – поэт Андрюша Родионов часам к пяти вечера бесчувственно упал на кухонный стол и безмолвно вливал в себя водку и пиво…. Было невозможно представить, что в девять он сможет выступить, но остальные сказали, что точно сможет… В девять часов вечера в «Привале. Com» царила приличная женская публика: в завивках, прическах и драгоценностях... Ты знаешь, о чем я спрашиваю… «Осумасшедшевших безумцев» здесь уже знали по предыдущим визитам…. Первым выступал Емеля, захватив всех своими душераздирающими балладами...

«Морда характерная,
Во рту привкус клитора,
Воскресенье Вербное,
День рожденья Гитлера…»
               
В конце неистово выл полурифмованный бред Родионов...

Я пью гашенную известь
И затрахаю каждого, кто скажет,
Что я сошел сума!

Успех был полным. Женщины бились в экстазе и с тихими стонами получали все то, что не могли получить в постели с мужчиной…
- Довольно!
Константин махнул рукой, всем своим видом показывая, что ему это не интересно.
- Гриша, из тебя психолог, как из меня сантехник… Тебе деньги нужны?
- Очень! Ты не представляешь как нужны! 
- На днях ко мне обратился один из «бизнесменов» и попросил отредактировать мемуары о девяностых… Работа с нуля, но за книгу он обещал солидное вознаграждение…
- Ну, а ты?
- Quatum satis! Я не халтурщик, Гриша! Я все делаю в полную силу! Живу, пишу, люблю, пью, убиваю в полную меру… Я убийца, черт бы тебя подрал!
- Успокойся, Костя! Убийца так убийца… Ты что-то говорил за деньги…
- Ах, деньги! Ради бога, вот тебе визитка, можешь сказать, что от меня… Сейчас бандиты обзавелись визитками! Они ничего не бояться: ни Бога, ни Дьявола, ни милиции и прочей хрени! Вот тебе еще, - Константин достал из кармана скомканные тысячерублевые купюры и бросил их на стол, - Гриша, уже ли ты так и не понял? Оля умерла! Она умерла из-за меня!
- Какая Оля? Ах, прости Костя, прости старого еврея!.. И. все же, я ничего не понимаю…
- Пей водку, Гриша! А я, пожулуй… пойду…