История Юхана Крэилла, риттара из Алиски. Часть 15

ДЕЛО ПОД ПЁЛЬПИСОМ

- Кабы не этот проклятый сигизмундист тайный, дьявол его дери, Арвид Столарм, который приказал пехоту с кавалерией смешать перед битвой, быть может ещё в прошлом сентябре-сюускуу под Вейсенштейном удача бы нам улыбнулась… - Антти Куисма придирчиво осмотрел клинок своего риттаршверта, попробовал остроту лезвия пальцем и, удовлетворённо хмыкнув, с лязгом вогнал меч в висящие на перевязи у левого бедра ножны. – Отчего было бы доброго совета такого славного воина, как синьор-херра Алонсо де Кануто не послушать, и войска разреженным строем в испанском стиле не построить?

Так нет же! Мы, мол, и сами с усами! Joku ei ole Pekka pahempi*, перкеле… В прежних сражениях поляки и литовцы, якобы, сперва шведскую кавалерию разбивали, а уж после пехоту вырезали спокойно!

_______________________________________
*Досл.: «кто-то не хуже, чем Пекка» (финс.)

- Всё от того, - назидательно заметил его собеседник – молодой лейтенант Эрик Эрикссон из Мялкиля, - что не могут сразу два генерала таких именитых одним войском командовать!

Столарму-то, прямо скажем, после того, как король испанского кабальеро Алонсо де Кануто во главе нашей армии поставил, самое время в тень бы уйти. Затаиться. Авось, и измены его никто б не заметил. Да, видно, в планы Сигизмунда это никак не входило! Ведь найденные при Столарме письма короля польского о том и свидетельствовали.

Дважды приговаривали его уже к смерти – и дважды король Карл милость свою являл небывалую. Но недаром говорится ведь у вас, финнов: «Пантерри эй пяасе рилкуйстаан» - «леопарду не избавиться от пятен на его шкуре»!* Теперь в третий раз суд в Линчёпинге будет над ним вершится. На этот раз быть может и дойдёт, наконец, дело до плахи.

_______________________________________
*Финский аналог поговорки «чёрного кобеля не отмоешь до бела».

Убелённый сединами старый вояка, ротмистр разведчиков Антти Куисма и  его сотоварищ из молодых дворян шведских стремя в стремя восседали верхом на своих широкогрудых шведских клепперах, невзирая на сословные различия между ними.

Ведь Антти, чьё прозвище траву зверобой означало, происхождением простым фермером был из Яаски. Тогда как Эрик Эрикссон Мялкиля - из знатного шведского рода дворян-аатели Финланда происходил.

Дожидаясь во главе конного отряда – части риттарфаны Нарвы,  у Западных ворот окружающей город стены выезда из крепости своего линнанпяалликко – слоттсловена Херманнсборга, замка Германа, коротали они время за непринуждённой беседой, перемывая косточки сторонникам Сигизмунда и своему начальству.

- И на что этот несчастный надеялся? – Заметил, пожав плечами прежний заместитель Туомаса Теппойнена. – После всех побед Каарле-херттуа вполне уже ясно было, за кем сила в Швеции…

- Когда три года назад ещё, когда я в риттарфане Андерса Ларрсона служить начинал и хартию верности дворянства Финланда Каарле-херттуа с другими подписал вместе, за что его милость герцог Сёдерманландский мои поместья в Хаарле, Лайтеле и Мялкиля в волости Бьярно правами фрельса пожизненно удостоил, Столарма из тюрьмы в Грипсхольме по просьбе дворян как раз выпустили.

В щедрости и добросердечии своём король наш глаза на то закрыл даже, что этот ландсхёфтинг бывший единственный был, кто открыто присягнуть на верность ему отказался. Да ещё и командовать войсками здесь, в Ливланде, ему доверил.

- Ежу понятно, что тогда уже козни свои он и планы измены вынашивал! Напрасно дон де Кануто, рыцарское благородство являя, вопреки повелению Каарле-херттуа командование над всем войском Столарму под стенами Вейсенштейна уступил и всего лишь во главе саксонских наёмников-риттаров на правом фланге в атаку их караколем направил, покуда мы, финны, за рекой на левом крыле татар и казаков сдерживали…

- Никакой караколь со встречной  стремительной атакой крылатых гусар Ходкевича не сравнится! – Безнадёжно махнул рукой в лайковой перчатке лейтенант Эрикссон. – Потому и саксонских рейтар тех поляки в один миг смели просто. А после того, как сам дон Алонсо пал под их натиском в битве, уже черёд шведов самого Столарма по центру и ваш, финский, на левом фланге настал.

Что и говорить, ведь то же и в битве при Белом камне с войском  Линдерсона в сентябре прошлом сталось, когда мы было осаждённый Ходкевичем Дерпт отбивать направились. Семь тысяч нас было против всего двух тысяч поляков! Казалось, само Небо сулит нам победу. И что же? Две с половиной тысячи шведов полегло в битве. Одних на поле боя в куски изрубили, а иные и в дерптском болоте во время бегства утопли… Два десятка знамён шведских и шесть пушек полякам досталось трофеями. Ходкевич же всего восемь десятков жолнежей своих потерял убитыми да сотню ранеными. За то Сигизмунд, король польский, военачальника сего великим гетманом литовским назначил.

- По мне, так Столарм этот такая же свинья неблагодарная, кииттямятён сика, как тот бывший воути Похьянмаа, Ханну Ханнунпойка Эртел из Мониккалы, которого подручный Флеминга Эрик Олссон после Дубинной войны похитил и в плену держал в Эстланде. Когда пять лет назад освободили его, Каарле-херттуа какими только благостями рыцаря того не осыпал! А он что же? Со Столармом спелся и в заговор против короля впутался! За что и поплатился ныне, когда головы лишился… Поделом ему, перкеле! Йокайнен са митя ансайтсе лопулта… Каждый в конце концов получает то, что заслуживает!

Из арки ворот перед подъёмным мостом под барабанный бой показалась тем временем  ещё одна кавалькада всадников.

Заболтавшиеся риттары вмиг языки прикусили.

Возглавлял процессию сам мрачного вида слоттсловен Мортен Классон в сверкающем в лучах здешнего колючего и почти не греющего июньского солнца трёхчетвертном доспехе. За спиной  седобородого пятидесятилетнего рыцаря из Нумлакка ниспадал на круп лошади, раздуваемый ветром, красно-бело-синий плащ с изображением четырёх золотых подков по белому полю – в цветах дарованного ему королевской милостью герба дома Хэстэску.

С тех пор, как наследный принц Юхан Эстергётландский, младший брат Сигизмунда, окончательно год назад от прав на шведский престол в пользу дядюшки своего – герцога Карла Сёдерманландского отказался, и тот открыто именоваться королём начал, всякие мысли об измене его милости и Мортен Классон оставил.

Более всего опасаясь теперь только, чтобы пособничество его шпиону короля Сигизмунда Эрику Олссону в отравлении датского принца Ханса наружу не выплыло. Как и письма к нему Арвида Столарма, снова ныне по обвинению в государственной измене в Грипсхольмскую тюрьму заключённого.

Себя Мортен Классон в душе тем оправдывал, что в то время, когда Бенгт Ларссон, в неведении пребывая,  отравленный арсеником кубок рейнского вина преподнёс принцу, сам он, Индриком Пильчаком оглушённый и Юханом Крэиллом по рукам и ногам связанный, на крюке в хлеву мясника болтался.

Подъехав к ожидавшим его с  отрядом всадников риттарам, одетым в более лёгкие кавалерийские половинчатые доспехи, Мортен Классон кивком головы приветствовал их. Офицеры, салютуя в ответ, приложили ладони к своим шлемам-цишегге с плюмажами из павлиньих перьев и защищающим шею ребристым «хвостом омара».

Название этого шлема-«горшка»  в переводе с турецкого «цветок» означало. По всей Европе в то время как раз пришёл он на смену закрытому мантельхельму конных аркебузиров, которых в Швеции как «лэтта риттаре», «лёгкие всадники», знали. Польские же «крылатые гусары» к шишакам этим с боков ещё и крыловидные гребни, подобные веерам дамским, но  из стальных пластин сделанные, прикрепляли.

- Настал наконец и наш черёд проявить себя в битве! – Мортен Классон даже на стременах привстал, обращаясь к всадникам риттарфаны. – По  сведениям, нами полученным, войско гетмана Ходкевича у Дерпта без выплаты жалованья голодает, ропщет, бунтует и дезертирством ослаблено.

Силы же короля Карла в Швеции как никогда крепки ныне. Армия вся по голландскому образцу реорганизована. Рикстаг налоги новые ввёл - и король наш тысячи рыцарей со всей Европы под свои знамёна собрал. Даже рюск цар Боурис Гоудунов помощь деньгами оказал Швеции! Со дня на день уже корпуса Леннартссона и Мансфельда числом в девять тысяч бравых солдат на кораблях своих должны в Ливланд прибыть из Финляндии.  Дабы реванш за поражения прошлые взять и конец положить планам Польши в театр военных действий Швецию и Финляндию превратить!

Теперь благоприятный момент самый, чтобы  и нам из Нарвы навстречу авангарду Андерса Леннартссона к Ревелю двинуться, полякам не дав  с силами прежде собраться и из Везенберга ударить внезапно.

- Перкеле… Сдаётся мне, он не успокоится, покуда нас всех не укокошат, - хмуро проворчал Антти Куисма так, что слышать его мог один только лейтенант Эрик Эрикссон. – Вечно  этого  Мартти Клаунпойку безумные идеи одолевают.  С тех самых пор, как три года назад едва живого нашли его в хлеву мясника с головой расшибленной, на крюк вместо туши подвешенным, совсем в уме повредился.  Жизнью своею и нашей готов рисковать безоглядно, чтоб только преданность свою королю доказать, который в Туркуской резне его первым помиловал!

- После того, как измена Столарма наружу вся вылезла, ничего другого ему не остаётся, пожалуй. – Тронув поводья и пуская коня шагом, так же вполголоса ответствовал молодой рыцарь. – Ведь сам хёфдинг Бенгт Ларссон, наместник короля Карла в Нарве, Мортена Классона рекомендовал слоттсловеном за заслуги и понесённые им увечья назначить. Что и сделано было год спустя после того, как в Нарве посольство датское с принцем Хансом побывало проездом в Руссланд.

Поляки Ходкевича же с тех пор, как два года назад отряд рейтар, против них высланный, они в пух и прах разбили, покуда никак всё до Нарвы из Дерпта дойти не могут. Скукотища! Вот  наш бефальнингсман повод и ищет верность свою королю Карлу явить.

- Совсем надо рассудка лишиться, чтобы самим в зубы к волку головой соваться! Это ж надо удумать, всего с одним ратсулиппу неполным за стены крепости без королевского приказа и поддержки артиллерии выступить… Зато летучие отряды мародёров Ходкевича в поисках фуража и провианта так и рыщут повсюду в окрестностях. Кто знает, когда ещё корабли шведские те прибудут! Путь же среди болот до Раавели неблизок от Нарвы – десятка полтора пяйвяматок,*  две сотни вирст то бишь.

_______________________________________
*Ок. 15 дней конного пути.

Хрустя подковами по бесчисленным полчищам улиток, коими изобилуют едва поросшие травой, кустиками можжевельника, шиповника и редкими соснами каменистые  пустоши-альвары*  северного побережья Эстланда, рысью продвигалась на запад по Вирумаа риттарфана из Нарвы.

_______________________________________
*От шведского «alvar» - участки известнякового плато в Эстонии, где коренные породы покрыты только тонким слоем почвы или почти обнажены.

В канун Янова дня, оставив позади унылое пепелище на месте поместья фон Таубов - Пурце - с заброшенным замком Альт-Изенхгоф и кирхой Люганузе, спустя семь дней пути приказал Мортен Классон лагерем на ночлег расположиться.

В каменоломнях здешних к юго-востоку от руин замка Тольсбурга и Кундаской мызы, что у холма Ламмасмяги, белесовато-серый плитняк-пульпис, на мрамор похожий, с незапамятных времён добывали. Из камня этого стены нарвской же крепости и замка Германа  были сложены.

Тут же и озерцо болотное со стоячей зловонной жижей в низинке чернело, куда в мирное время крестьяне-эсты стада своих коз на водопой пригоняли. Оттого-то и деревенька каменотёсов поблизости двойной смысл имела в названии, ведь Пёльпис по-шведски и «лужа мочи» означает.

В паре пенинкульм к юго-западу среди подступающих со всех сторон болот башни и стены Раквере-Везенберга вздымались, три года назад поляками обманом  захваченного.

Подошёл в ночи тогда к замку отряд казаков и рейтар немецких, на службе литовской состоявших. Тем же саксонским наёмникам, что за стенами внутри, запершись, сидели, на своём языке подкрепленьем из Ревеля назвались. Когда доверчивый гарнизон ворота Раквере распахнул перед ними, казаки-то внутрь и ворвались, потребовав город без боя им сдать. Так Везенберг в руках поляков вновь оказался.

Всего год спустя Ян Ходкевич, четырьмя хоругвями гусар литовских командуя, немецких рейтар Кристера Сомме из корпуса Леннартссона под Везенбергом обратил в бегство, в сражении всего одного шляхтича потеряв, чья лошадь копытом в лисью нору угодила. Шведы же семьдесят наёмников и сотню пехотинцев из эстов местных на поле боя оставили бездыханными.

К досаде всеобщей колодец в заброшенной деревне давно высохшим оказался. Иной же водицы, кроме, как в озерке козьем, той самой «луже мочи» болотной, во всей округе на пустоши не сыскать было. Лишь офицерам да самым запасливым из риттаров повезло несказанно, в чьих флягах и бурдюках вода своя оставалась.

О глотке светлого ячменного фолькёля или тёмного корабельного лагера уж и мечтать не приходилось. Бреннвин же шведский или выстоянную в дубовых бочках хандсу, что полуверцы-сетокёсаки* на занятом поляками юге из ржаного солода гнали, Мортен Классон солдатам своим на марше под страхом полевого суда и верёвки пить запрещал.

_______________________________________
*Финно-угорская этническая группа сету в юго-восточной Эстонии из принявших православие в XVI в. эстов.

Две трети кавалеристов из Нарвы к утру от болотной воды стоячей животами маялись тяжко. Иные с бледными лицами и запавшими глазами лежали на земле, скорчившись и в лихорадке трясясь, не в силах пошевелиться, чтоб тут же под себя не сходить. Других рвало беспрестанно, и протяжные стоны их говорили о переносимых ими мучениях.

Поэтому, когда на взгорке из-за ельничка ближнего отряд польских конников показался, напрасно Мортен Классон   риттарфану пытался в боевой порядок построить.

Только роутуместари Антти Куисма ещё финских риттаров-huovi вокруг себя собрал худо-бедно. Финны-то воду из «лужи мочи» не пили, запасами своими довольствуясь. В суеверном страхе, колдовских чар опасаясь, что, видно, в том озерце болотном сокрыты были, озирались они, крестясь, теперь на  рейтар саксонских и прочих наёмников, корчившихся вокруг них от боли.

Отряд поляков тем временем приближался стремительно. Грызя удила, во весь опор неистово мчались вперёд злые жмудские кони. Всё ближе отблески солнца на крылатых шишаках становились. По флангам -  татарские шапки с лисьими хвостами и казацкие перекошенные колпаки из меха мелькали.

Старый финн обернулся к своему молодому товарищу-шведу:

- Вы ещё можете спастись, друг мой… А нам из этого боя, видно, не выйти живыми. Во весь опор мчитесь теперь же за помощью в Раавели. Леннартссону по-прибытии его расскажите, в какую мы тут, в Пёльписе, передрягу по милости Мортена Классона вляпались... Скачите, и да поможет вам Бог, херра Ээрик…

С визгом, гигом и посвистом, подобно стае  стервятников, клещами стан шведский охватывая, несутся татарские всадники, на скаку из луков стрелы одну за другой пуская.

Сразу три из них,  жалам шершней подобно, в ногу, плечо и шею Мортена Классона впились. Четвёртая же кирасу на груди посреди пробила, под сердце вонзаясь.

Страшны изогнутые татарские луки с плечами из рога! Тяжёлые стрелы с большими широкими наконечниками и латы, что игла саржу, прошить способны стальные…

С горечью вспомнил слоттсловен в последние мгновения жизни, как много лет назад так же стрелы повстанцев-дубинщиков Юхана Крэилла настигли его в Койккале, но вреда, по милости Божьей, не причинили. «Должно быть, как  английскому королю Рихарду, мне на роду написано  стрелой пасть сражённым… - Мелькнуло в голове напоследок. – Правы должно быть финны, и никому от судьбы его не суждено уйти. А если ушёл, значит, это не судьба!..»

В следующий миг, как вихрь пронёсшийся мимо шляхтич, наотмашь полоснул его, поникшего в седле к конской гриве, своей лёгкой саблей.

Так пал Мортен Классон Хэстэску, риттар из Нумлакка.

В ту же ночь, встреченный лейтенантом Эриком Эрикссоном всего в половине пенинкульмы от Пёльписа ратсулиппу из Ревеля – авангард Леннартссона, сходу по шайке польских мародёров ударил. И на плечах казаков, прочь удирающих, к Раквере подошёл.

- Сегодня Янова ночь! - Кричали поляки в крепости, понимая, что им не удержать город. - Когда эсты-язычники по всей Инфлянте костры разжигают. Устроим же и мы до небес огень, чтобы шведам, пся крев, дорогу  в пекло отыскать было легче!

Хотя шведы к утру Везенберг взяли, отступившие поляки, бастионы, башни и стены взорвали в крепости, сильные разрушения причинив твердыне.

Тело слоттсловена Мортена Классона с почестями в Нарву препровождено было. По велению короля Карла, погребли его в алтаре лютеранского собора Йохана Иерусалимского - с одним кинжалом на поясе. Как свидетельством того, что рыцарю не следует полностью полагаться на своё оружие и свою силу, а нужно приблизиться к Богу, возлагая на него надежду. Ибо только упованием на Господа рыцарь одолеет всех своих недругов. 

НОВАЯ УГРОЗА

- Дурные, ох и дурные вести, Семён Микитович, из Новугорода нонець!.. – Взъерошенный и взволнованный, совершенно на самого себя непохожий и всякую степенность оставив, ввалился Третьяк Репьев в покои нового воеводы Корелы и молодого друга своего, князя Семёна Кропоткина.

- Что оуж хуже смерти благодетеля с тобою нашего, Бориса Феодоровича Годунова, изменниками подлыми преданного да в горести и печали яду испившего, быть още может?

Кропоткин в одном кафтане-ферязи - без приличествующей сану его охабени и горлатой шапки боярской - по случаю жары летней, чернее тучи казался.

Будто вконец обессилев, грузно осел дьяк на скамью и, прикрыв глаза, только бородой покачал.

- Худые дела, князь, на Росии-матушке! Зело худые. Ажно и моци нет молвить! Да й пересмягло во зеве. Будто короста спеклась на устах крововоя…

- Нуко-ся, подать чашу с медком брусвяничным стоялым Третьяку Григорьичу! – Зычно кликнул, хлопнув в ладони, Кропоткин. - Да ты глаголь, дьяк, не томи оуж!

- Не изволь, ты, печалиться обо мне, друже, князь! Однако жа, кваску ба, вота, студёного, со хренком, Семён свет Микитовиць, отведати токмо! Пецьне зело нонець! Спасу нет… От мёда хмельного още жарце станет.

Большими глотками поднесённую ему стрельцом корчагу ледяного кваса с хреном осушив, Репьев тыльной стороной руки обтёр губы и пристально взглянул снизу-вверх на воеводу:

- Вор и расстрига Грихно Отрепьев, выкормыш подлый злодеев Романовых, что Годуновым на житие монастырское пять лет назад сосланы были, своезаконно  себя спасшимся в Углице царевицем Димитрием именующий, войска несметного во главе Москву взял!

- Быть не может! Как Москву взял?! Разбили ведь погань бусурманскую  у Добрыничей в генваре-сечене…  С поджатым хвостом уполз Вор язвы свои в Путивль зализывать…

- Эх, князь… Покудова Вор в Путивле сидел,  многое переменилось!

Со смертию-то Бориса Феодоровиця и те, кто ближе всех к нему был, теперица под руку предтеци Анцихриста идти порешили, силу за ним узревши.

Вот и второй воевода войска московского, окольниций Петша Басманов в мае още со всею ратью под Кромами сроднику погибели тому присягу принёс! Зело, вишь, на Сеньку Годунова, покойного государя братца троюродного,  должностишки ему не давшего, обижен был.

- Вот, паскудник! Вот, облуд окаёмный! А ведь государь-то Борис Феодорович, царствие ему небесное, како его, стерьво смердячее, жаловал, привечал како… Первым воеводою в Ыванегороде сделал, а опосля того, как тот от вора Новогород-Северский боронил прошлым годом,  саном боярина думного пожаловал! Из рук царских блюдо златое получил он с червонцами, сосудов серебряных во множестве, поместье богатое да деньгами рублёв две тысячи… А после кончины безвременной государевой сыну его, Феодору Борисовичу присягнул! Стало быть, супротив клятвы пошёл собственной, израд пакостный, переветчик…

- С ним же и первый воевода войск правой руки, цто три лета назад при въезде в Москву датского королевиця Иоганнуса с тобою встрецал первым, Васька Голицын, в стан к вору переметнулся. Още и связать себя приказав, пленником дабы прикинуться…

- Хитёр-бобёр! А кого обмануть-то хотел, коль всё паскудство и тако наружу?..

- Ваську-то Голицына да князя Рубца-Масальского во главе войска всего Вор на Москву в первой седмице июня и отправил.

Изменщик преподлый -  Васька Мосальский! Рубцом-то он, вестимо, за шрам посредь хари евоной был прозван. Да не при бранном деле,  а по-пьяни полуценный! Егда рыло-то об обод тележный расквасил… Вторым воеводой в Путивле местницая, город в руки врага отдал. А первого воеводу Салтыкова да двести стрельцов с ним пленил и самозванцу на расправу выдал.

Вперёд жа войска голицынского Гавша Пушкин с Наумкой Плещеевым, в Красном народ взбаламутив, в Кремль с грамотой от самозванца заявились. Козаки донския ватамана Андрейки по прозванию Корела, пса шелудивого, что в давнее время из Корелы со службы стрелецкой на Дон утёк, силою к Лобному месту бояр всех согнали, где Пушкин с Плещеевым им волю ирода оголосили.

Народец-то цёрный, бесовскими цярами одурманенный,  замятню  затеял... Один патриарх Иов супротив них токмо посмел слово молвить. Заплевали, закидали грязью старца божьего… Будто ярыжку кабацкую, прогнали пинками да палками. Кремль разграбили весь, погреба винные да подворья бояр многих, Сабуровых да Вельяминовых, узами кровными с Годуновыми связанных. А перепившись, уцинили расправу жестокую… Тело усопшего царя Бориса Феодоровиця и то из соборной усыпальницы великокняжеской на поруганье толпе выволокли. Пинали труп смрадный да таскали, хохоця, повсюду, анцихристы.

- Ах, подлецы, ах, щучьи дети! А что ж царь-то, государь наш, Феодор Борисович?

- По-первости-то, как Вор в грамоте своей повелел Кремль от врагов его всех оцистити, кинулись было искати и младого царя со сестрицей да матушкой, но не сыскали… Токмо с царицы Марии Григорьевны ожерелье из перлов сорвали.

- Ох, ты, слава те, Господи…

- Не спеши радоваться прежде времени, Семён Микитовиць. Тогда Вор на поиски верного пса своего Басманова да злодеев Голицына с Рубцом отрядил. Схватили наследницка годуновского с матушкой и сестрицей его, ироды. Схватили и…

Репьев при этих словах, в порыве отчаяния сорвал с головы шапку и, уткнувшись в нее лицом, не выдержав, разрыдался.

- Ох, горюшко, князь, горюшко несказанное! – Простонал дьяк сквозь всхлипывания. - Убили, убили изверги, загубили невинную душеньку, цистую, добрую, особинницка-любимца твово! Бориса Феодоровиця сынка единственного, цто и тебя воеводою первым поставил в Корелы… С матушкою-царицей Марией Григорьевной вкупе на глазах у сестрицы его, царевны Ксении, задушили, нехристи окаёмные. Ни присяги крестоцеловальной не успел отроце от подданных восприняти, ни на царство венцятися…

- Да не лгут ли про то людишки?! – С налившимися кровью глазами зарычал Кропоткин, ударом могучего кулака по столу обрушив стоящие на нём медные шандалы-подсвечники. Подпрыгнули тяжёлые фолианты в серебряных окладах, разлетелись по полу разложенные бумаги, опрокинулись, жалобно звякнув,  сосуды медные.

- Об том оуж и лазутцики сказывают. Но се горе още не вся беда будя…

- Чего ж того боле?!

- Гоголем важным на белом жеребце со сбруей богатой, в ожерелье из яхонтов и смарагдов, в платье, расшитом златом, под звон литавр и гудение труб литовских да в окружении свиты из ляхов лукавых вступил тогда Вор в Первопрестольную, лаврами победы увенцянный.

Народец-то подлый московский с боярами самозванца ликованием встретил! Попы навстрецю ему иконы несли со хоругвями… Коленопреклоненно руки да сапоги  целовали Вору, царём-избавителем велицая. Богдашка Бельский вестно на Лобном месте в самозванце спасшегося царевиця Димитрия, сына Иоаннова, признал и в ноги ему поклонился.

- «И дивилась вся земля, следя за зверем, и поклонились дракону, который дал власть зверю, и поклонились зверю, говоря: кто подобен зверю сему? И кто может сразиться с ним?..» - Тяжело вздохнув, проговорил задумчиво воевода. – А что же царевна Ксения? Кака её участь постигла? Не таи, дьяк! Всё, как на духу, сказывай.

- Ксения опосля убивства царя молодого с матушкой их яд было хотела приняти, да кубок со зельем багульным из десницы ея выбили… О-ох, не могу! Не могу, силушки моей да моци нет молвить…

- Молви, приказываю я тебе!

- Без цювьства в омрак замертво павшую, Васька Масальский, Рубец-иуда, Ксенюшку-раскрасавицу нашу к себе в дом, аки паучище муху в тенета уволок.  Повелел ему самозванец в живых дщерь Бориса Годунова оставити, дабы лепотою царевны самому насладиться. Как рабу, облачили ея в одежду монашскую.

Москву же заняв,  сосуд диавола сей, к сладострастию бесовскому падкий, царевну, будто шлынду, девицу сущу,  насильно срамотке подверг, девство ея блудом своим оскверниша и наложницею своей содеяв.

Размазывая слезы по щекам и вытирая глаза шапкой, Репьев, не таясь, затрясся, беззвучно рыдая.

Издав глухой стон сквозь стиснутые зубы и сжав кулаки до хруста,  боярин, который всякого, казалось, на веку своём навидался, зажмурился, будто стараясь прогнать прочь от себя страшные известия, как какое-то наваждение.

- Нешто никто не восстал боле, нешто все воеводы да бояре предтече Антихриста присягнули и ниц пред ним пали, главы преклонив?

- Сказывают, будто ба цто по извету купца Федьки Конева людьми самозванца схвацен Василий был Шуйский. Цто следствие по делу о смерти царевиця Димитрия в Углице вёл и рать самозванца во главе войска московского разбил при Добрыницях.

Он-то един Вора на Москве, не инако, как расстригу Отрепьева облицял! Разрушение, мол, тот церквей и веры истинной, правой измыслил! За то и ляхами окружил себя да на шляхтянке восхотел оженицца.

С ним вместе  Петра Тургенева да купца Федьшу Калашника возвели на плаху. Да Шуйского-то царь самозваный  пред казнью самой помиловал и повелел в  Хлынов* в земле вятской сослати. Калашник жа, пытки и смерти не убоявшись, пред тем, как главы лишиться, Вора, как есмь, расстригою и самозванцем нарёк вестно!**

_______________________________________
*Старинное название Вятки.
**Публично, принародно (старорусск.)

По городам и весям всея Росеи Вором отряды-шавы людей служилых с ляхами во главе разосланы нонець. Прежних дабы соратников годуновских сыскати и тех, кто супротив самозванца цто замышляет, смерти предать! Подзорщики да логатаи  тако и шастают всюду…

- Что делать-то будем, Третьяк свет Григорьич? Али велеть в набат бить да ворота запереть крепостные и к осаде готовиться? Како измыслишь, друже мой старый?

- Ох, воевода, князь… Пришла беда – отворяй ворота! А ну, како стрельцы на нас возбунтуются в Кореле да замятню затеят? Виданное ли дело, супротив Москвы да помазанного царя поднятися! Новугороду, царём Иоанном спалённому, уподобиться…

- Ан не под  свейского ж короля идтить-то теперича! Нежели Карла-то ихней со Жигимонтом  польским розные зело? Още и сродники еси оба!

- Знамо, об том реци нет! У короля свейского свой интерес – Корелу возвернуть вспять со погостами. А такожде и те крепости во ижерской земле порубежные, кои по доконцянию тявзинскому Росии отошли прежде – Ям-город, Копорье да Ыванегород.

- Вестимо! Прошлым-то годом в ноябре-полузимнике государь наш Борис Феодорович Карлу того уж просил о ратной подмоге, абы купно им вторгшемуся из Речи Посполитой Вору противустать. А до того сам още из казны государевой Свейскому войску деньгами подсобил, дабы Речь Посполитую от поддержки самозванца отвлечь. И Карла переговорщиков своих в Москву втапоры посылавши.

Во апреле-ручейнике боярин Пётр Микитович  Шереметев в Систербек прибыл свейский, дабы новое докончание о дружбе и союзе с немчинами подписати. И Яму, Копорье, Ыванегород и Корельск наш заместо подмоги в деле ратном свеям отдать сызнова. Но тут весть страшная посланников настигла московских, что государь и царь наш, Борис Феодорович Годунов, ко Господу отошёл. Вся встреча в Сестрее  так в хаос един бестолковый и безлепицу сущую обратилась.

У окна башни стоя, задумчиво смотрел князь на широкий и стремительный поток Узьервы, чьи воды, казалось, серебром сияли, подобно только что из талеров перечеканенным ефимкам с признаком.

Посверкивая зеркальными бликами чешуи в лучах июльского солнца, неслись по реке бесчисленные стада лосося, спешащего на нерест из Ладоги, провожаемые зычными окриками перекликающихся рыбаков-корелов в Ореховецком и Феодоровском посадах.

Глубоко вдохнув грудью доносящийся с другого берега вместе с запахом свежей рыбы медовый аромат цветов, летнего разнотравья и нагретой солнцем хвои, Кропоткин снова повернулся к дьяку Репьеву, так и сидевшему, понурив голову, на скамье.

- Нежли затаиться нам до поры да до времени, Третьяк Григорьич, а? Должно, многие такожде выжидают теперича! Авось пронесёт нелёгкая да не наведаются к нам ляхи да воровские холуи-прислужнички из переветчиков-изменников, детей боярских… И не придется безвольно да безропотно Анчихристу присягать. А мы втапоры к Василию Шуйскому в ссылку гонца от себя отрядим втайне! Известим, что есть ещё те на Святой Руси, кто готов за Шуйским пойти да дракону анчихристову башку поганую отсечь, за дела все отмстив его пакостные. Предки-то мои  Шуйским и сто лет назад служили. Князь Ондрей Иоаннович в третьем колене Кропоткиных вторым воеводою левой руки у князей Василия Василича Шуйского и  Михаила Василича Горбатого-Шуйского  на Литву походами хаживал...

- Дак, а кого пошлём-то, князь? Здесь целовек надёжный да верный зело потребен, кого ни ляхи, ни Вор под руце своя соблазнами и посулами разными не перетянет… Сколь многих прельстили оуж сяко!

Собеседники многозначительно переглянулись, похоже, думая об одном и том же. Наконец, кашлянув, Репьев руками развёл:

- Окромя Иванши-то Крыела, сакмагона-позоратая финскева, я, князь, никого не могу для дела сего измыслити!

- Отож, Третьяк свет Григорьич! Крыела-то, вестимо, посулами да мздою никако не можно с пути верного сбити...  Да и делишки те всеи московские ему, по-правде, что затворам бабским бубенчик! Иноземцев же нонеча на Руси, будто псов развелось приблудных… Выговор его страннолепный никто не приметит!

НАСТАВЛЕНИЯ КРОПОТКИНА

Как чудно устроено всё этой жизни! Казалось бы, вчера только ни о чём не помышляли ином шведы с русами, кроме как за обиды отомстить старые и крови друг друга пролить побольше.

Как ныне, словно забыв обо всём, торговлю ведут степенно да за одними столами в заезжих дворах пируют.

По всей земле Руоской туда-сюда купцы снуют иноземные, гости заморские! Иным и война не помеха. А то и вовсе, что мать родна.

Уж на что немецких людей торговых привечал на Москве Годунов-покойничек, а при нынешних-то властях так и вовсе хлынули иноземцы в Росию, будто поток воды мутной сквозь врата плотины отверстые.

На торговых рядах тут же и при дворах гостиных палатки свои с кибитками даже евреи ставят, коих Иоанн Васильевич, государь грозный, из пределов Царства Московского изгонял нещадно.

Бойко торговля полотном, сукном разноцветным, сайкой, тафтой, гарусом, саржей, шелками да пестрядью идёт. На все лады расхваливают товар свой  Ароны и Самуилы с Обрашками, раскатывая перед взорами изумлёнными скатерти пёстрые, мех на шкурках бобровых и соболиных поглаживая пальцами. Переливается, играет на солнце ворс шелковистый, будто россыпью драгоценных каменьев усыпанный.

Сковороды, гвозди, косы, бумага, воск, соль и перец, горящее вино французское и романея в бочонках сладчайшая, сельдь в бочках да онис пахучий – всего на еврейских прилавках в избытке!

Поговаривают языки досужие, будто б и в свите самого явленного царевича Димитрия даже евреи состоят на службе!

Искоса, брезгливо губы кривя накрашенные, на шведских купцов со знаменитыми их ножами из Мора, топорами да заступами, посудою оловянной, слитками и плотами медными с вензелем королевским поглядывая, прохаживаются вальяжно меж рядов шляхтичи спесивые в шапках-магерках своих из белого бархата, украшенных гусиными перьями.

Ус покусывая, подумывают про себя с ленцою надменно, что всё то могли бы они и даром – с бою трофеями-здобычей взять! А то и попросту отобрать силой, надзяком или саблей кривой торгашам пригрозив… Однако же, словно сама собою рука к поясу не за клинком, а за злотыми тянется!

Чудеса да и только…

В Инкеринмаа и даже в Москве самой в слободе Немецкой при Годунове ещё иноземцы и кирхи уж ставить начали. Лишь возведению синагог иудейских да римских костёлов Казанский митрополит Гермоген и Коломенский епископ Иосиф противились! Но дом большой для молитв и пения псалмов царевич Димитрий первым делом наставникам своим иезуитам в самом Кремле подарил.

Иные ж из латышей и вовсе веру правую, по греческому обряду,  перенимали. С именами-то их новыми никто уж в Григории или Феодоре прежних Рейко и Теуво не признал бы. Кто по батюшке-искя Миконпойкою или Микаэльссоном прежде звался, в крещении святом в церкви правой  Михайловым сыном сделался. То же и с Обрашками да Соломонами с Исааками при крещении становилось.

- Путь, Иване, далече лежит твой ноне. – негромко, с хрипотцой в голосе говорил Семён Никитич Кропоткин, расхаживая взад и вперёд по воеводской палате приказной избы в Кореле, заложив руки за спину. - Ну, что труден зело да опасен он будя, про то и молвить не надобно, тебя всё едино тем не проймёшь! Однако ж, готовым ко всякому надлежит быти. Посему в энтот раз не един держать путь станешь.

Юхан Крэилл, сощурившись и весь обратясь во внимание, вслушивался в басовитые наставления карьяльского войводи-сотапяалликко - Симо Никкитинпойки, как про себя называл он по-фински воеводу Кропоткина. Который, по-правде говоря, на добрую тусину, дюжину лет моложе самого Юхана был.

В углу за столиком-конторкой подьячего притулился скромно и корельский дьяк Третьяк Репьев.

- Дабы путь скоротать, на карбасе служилого человека одного, мне преданного - Евмена Стогова с сынком ево, со Ярмолкою, по Ладоге вдоль берега озера пойдёте под парусом.

От волховского устья же, мыс Медведец минуя, с обителью Николо-Медведовской за оградою деревянной да собором Никольским, дале на вёслах по Волхову до самого Великого Новугорода подыматься придётся.

- Олхаванйоки*… - пробормотал Крэилл название реки по-фински.

- Ольховая она али волхвовская, то к делу-то не шибко касаемо. С собою грамотку подорожную как на людей торговых дадим вам со дьяком Репьевым, - продолжал говорить воевода, отвечая на уточнение Юсси. - Да товарец кой-какой на карбас тот погрузим. Верно ль глаголю я, Третьяк Григорьич?

- Верно, свет, верно! – Кивнул Репьев, пытаясь отогнать рукой жужжащую вокруг головы муху. – Соли самую малость да шкур куньих с тюк, абы на ремках за хребтиной тащивши не в тягость было али коню позади седла притороцить сподруцней, верхами ехавши.

- Евмен-то сам кровей кореляненских будя… Йало он допреж был, из рода рыбацкого, в погосте Курьеском. При свеях още водил карбас свой по Ладоге. От того по-свейски такожде Стоог прозывался, что будто бы не то анкер означает – якорь то бишь, али трос, что корабельную мачту крепит. Опосля войны к нам прибился.  Веру перенял правую. А в ней и имя Евмен обрёл новое. Что, как и Йало, «милостивый», стал быть, по-гречески... Сына ж по-лутеранецкому Йеремя прозывали, но опосля в крещении Ярмолкою, Ярмолаем, стало быть, нарекли.

За Новогородом Великим сразу на юго-восток от Обонежской пятины двинетесь. Меж Ильмень-озером да Метой и Ловатью дале лежит пятина Деревская. Всюду тамо еси вотчины да дедины кропоткинские.

В сельце Велье погоста Рютинского сыщете поместье сородича моего - Михайло Кропоткина.  Стоговых-то, дворян поместных да людей служилых, в краях тех немало още обретается. Оттого и на вас подозрений не будя. Коль кто допытывать станет, Стоговыми  так и сказывайтесь. Кропоткину ж тому от меня грамоту писанную передашь изруч в руцы! А оуже он-то вас дале снабдит на дорогу.

Вкупе со Стоговыми так под личиной людей торговых по Яжелбицкой дороге к Торжку и отправитесь. А там на Тверь, Ярославль и Хлынов сам, на восток, в Замосковье…

- Ты, слыш-ко, Иванша,  вота цто… - Подал из своего угла голос молчавший до этого Репьев. – Браду-то таперица соскобли с хари внове…  На Росеи нонеца людие, цто из немцев торговых зде живши, скобленорылы еси все… Тьфу! Пакость анцихристова…

Тяжело вздохнув, дьяк по обыкновению своему только головой покрутил и, не удержавшись, плюнул с досады. Но тут же, будто спохватившись, на образа покаянно глаза вскинув, перекрестился истово.

ВНЕЗАПНАЯ ПЕРЕМЕНА

- Вы что же, не ведаете ничего? – Михайло Кропоткин с ироничной ухмылкой переводил взгляд с одного гостя из Корелы своего на другого. – Долгонько жа вести до вас доходят!

Юхан с Йало переглянулись, пожав плечами недоумённо: «Нет, не ведаем!»

Пора белых ночей прошла уж на новгородчине, и сумрак - чёрный, как плащ Марены*, сгустился, подобно дёгтю в дубовой бочке, за окнами княжеского дома – сложенного из тёсаных брёвен сруба с  четырёхскатной шатровой крышей, высоким крыльцом и резными наличниками. Горница с жилыми каморами вторым ярусом на подклети с кладовыми и печью располагалась. От печи избяной кверху труба для согрева тянулась. Верхний же ярус венчал расписной терем женский -башенка с «крыльцом вислым»,  балконом, да крышей высокой, листовой медью обшитой. Отчего и терема такие «златоверхими» прозывались. С палатами княжескими сенями он да  переходами соединялся. Для мужчин же, кто пору отрочества уже минул, кроме хозяина самого да священника вход по узеньким лестничкам винтовым в терем женский заказан был! Так благодетель княжон от мирских соблазнов оберегалась пуще.

_______________________________________
*Славянс. богиня ночи

Во дворе усадьбы тут же и чёрные  избушки княжеской дворни с клетями, амбаром, хлевом, конюшней и кузенкой-корчиницей притулились.

- Дак, Димитрий-то, вор-Гришка то бишь, расстрига, в Москве как на престол уселся, так почал перво-наперво милость и доброту показушно народу являть небывалые. А особливо – бояр сызнова приближать опальных.

Всех, почитай, крамольников прощения своего удостоил! Хитёр, собака… Смякитил, шта без опоры на бояр-то с одними ляхами да немчинами не совладать ему с царством. Из ссылок в Москву возвернуть повелел. Многия из оных оуж присягнули ему покаянно. С ними и братья Шуйские також!

Поднявшись из-за стола с нехитрым угощением из пареной репы, пчелиного мёда, кваса и полбяной каши, сородич корельского воеводы, неслышно ступая по мягкому ковру сафьяновыми сапогами с загнутыми кверху носками, подошёл к двери в горницу, выглянул наружу и, убедившись, что за нею нет никого, кто мог бы их разговор подслушать, снова притворил тихонько, не забыв и щеколду опустить за развору.

Задув несколько свечей, озарявших собой обмазанные известью и разрисованные фресками стены, поправил промасленный фитилёк мерцающей в красном углу под образами глиняной лампадки.

- По первости-то он вместо Хлынова в Галич их приказал отправить – по тюрьмам на пригородки. – Помолчав немного и заметив растерянные взгляды «Ивана» с «Евменом», снова повернулся князь к своим визитёрам. -  Но вскоре Димитрия со Иваном Шуйских ко двору призвал внове.

Гости, немного утолив голод с дороги, молча следили глазами за Михайло Кропоткиным, сосредоточенно внимая рассказу.

- Василия ж самого в поместье его галицком новоявленный царь самозваный оставил покудова. Тот ить с митрополитом крутицким Геласием дознанием по смерти царевича Димитрия семилетнего самолично в Угличе ведал! Ему ли не знать оуж, что истинный-то сын иоаннов втапоры още помер, когда, во дворе играючи, ножичком своим в припадке падучей закололся нечаянно*. И косточки евоны в землице давно истлели… Зело важно для Вора потому признание истинным государем от Шуйского получить вестно, прилюдно, сиречь!

_______________________________________
*В убийстве царевича был обвинён дьяк Углича Михайло Битяговский, убитый разъярёнными угличанами вместе с сыном, племянником и другими  15 мая 1591 г.

Стало быть, в Галич и вам Демонской-Деревскою али Дубецкой дорогами по левому берегу Меты нонеча путь свой держати надобно...  Да Шуйского тамо сыскати.

Налегке, разумею я, оно сподручнее всего ехати. Товарец свой потому мне оставьте… Я оуж пригляжу за ним справно! Путём  сказывайте всем, будто за юфтью галицкой белой купцами идёте. Слава о мастерах кожевенных из Галича далече нонеча по Руси святой катится!

- Да что же боярин тот, Сюйски, против всех один теперь сможет… - С сомнением покачал головой Йало. Вторя ему, Юхан также кивнул.

- Дак, знать, и не един вовсе! Многие князья да  бояре Вору, вестимо, токмо из хитрости присягнули… А сами за пазухой каменюку на него держат. Чую, подымется, подымется още супротив анчихриста земля рускоя!

Отож и князь Иван Катырев-то Ростовский, воеводы Новогородского Михайлы сын, сказывает… Что три лета назад с сородичем моим Семёном Микитовичем Кропоткиным рындою  при представлении Государю датского королевича Иоанна, жениха царевны Ксении, был. Никто, мол, из людей знатного рода ныне книжному поучению так не доволен и в рассужении ума не смыслен, како Шуйский Василий!

В Нижнем-то Новугороде такожде народ весь горою стоит за Шуйского! Как старший в роду суздальских рюриковичей - опосля пресечения ветви московской, он первый из оных домогатель престола царского! Не то, что худородный Федьша Романов… Тьфу!

Кропоткин, скривившись, в сердцах и ногой притопнул.

- Праправнук того Василия Шуйского он, сына Юрьева, что княжеству нижегородскому лет полтораста назад волю вернул сызнова. А тот сам – правнуком Димитрию Нижегородскому, сыну Константинову, стал быть, приходится, при коем княжество Великое Нижегородское самого благолепия своего достигло. Суздальские же князья Шуйские от сына самого Александра свет Ярославича, Невским прозванного, Андрея, род свой ведут!

Понизив голос так, что он стал едва слышен даже в тишине горницы, Михайло оперся обеими руками на стол и низко наклонился над ним прямо к лицам тайных своих собеседников:

- Король свейский, Карла, слышь-ко, грамоту царю послал новому… Как вор-то, расстрига, на царство в июле венчался… Чтоб тот,  значитца, докончание, в Тявзине писанное, договор то бишь, признал також. Да с ним бы самим, с Карлою, вкупе на Жигимонта и Речь Посполиту супротив ляхов выступил…

- А тот что же? -  Юхан навострил уши.

- Да что, что… Вестимо дело! Объявил, пёс, что никакого иного короля Свии не ведает он, окромя Жигимонта самого окаёмного! И со Карлою ни с сяким дела имати  не будя да и не волитя.

- Тяа он хювя… Так то славно!

-  Карла-то, Карла, слышь-ко! У-ух! Зело, зело осерчал! И воеводам новугородским Василию Ивановичу Буйносову-Ростовскому да Михайле Петрову сыну, Костыреву-Ростовскому со всеми новугородцами грамоту тут же дослал от себя посольскую.

С прежних още времён ить наместники да воеводы во Господине Великом Новогороде право блюли с государями свейскими дела впрямо имати!

Сяко и подноготную всю крамолы жигимонтовой, како еси на духу, Карла новугородцам поведал...

Будто б папеж* католеев из Рому италийского коварством смуту и кроворазлитие на Росеи учинил, веру дабы правую извести, християнскую. А с тем и царя ложного наслал с его ляхами.

Коли же Новогород сызнова, како допреж, волю от Москвы возжелает обрясти – дабы слугам анчихристовым в ножки не кланяться, то Карла в деле том подсобит  непременно, не то ажно и войско своё пошлёт за нас воевати!

_______________________________________
*Папа Римский (старрусс.)

- Ого! И что ж воеводы новугородские  Каарле ответствовали?

- Покуда кумекают… Но и Вору присягать не торопятся.

- Вот бы убедить Сюйскю того за помощью к Каарле послать! – Хлопнув ладонью по столу, воскликнул молчавший до сего пятнадцатилетний сын Йало-Евмена Стогова - Ермолайка. – Да с новугородцами одним махом по полякам и тому болвану Рийго*, Вале-Дмитри**, в Москве и ударить бы вместе!

_______________________________________
*Старокарельский вариант имени Григорий.
**Vale Dmitri – Лжедмитрий (старофинс.)

- Вот сами ему, како еси, об том всём и обмолвите в Галиче!

- Йеремя! - Отец, нахмурившись, сурово взглянул на мальчишку,  влезшему без разрешения в серьёзный разговор старших. Но тот, казалось, не заметил отцовского гнева и, пододвинув к себе медную мису с пареной репой, принялся за обе щеки уплетать желтоватые ломтики, отрезая их своим ножом, предварительно обмакивая в плошку с мёдом.

Юхан, однако, скептически головой покрутил.

- Каарле без выгоды для себя и королевства шведского ничего никогда не делает… Как бы взамен не истребовал что-нибудь эдакого. А хочет он, сдаётся мне, не иначе как Кексхольм-Корелу назад возвернуть со всеми погостами, а может и на Инкери руку свою наложить… Одним ударом, то бишь, двух мух прихлопнуть. И Сигизмунда, племяша своего, одолеть наконец, и землёй овладеть на Лаатокке. Самое выгодное теперь для того время настало, чтобы пределы Королевства расширить. Будь сам я королём шведским, то так бы на месте его и сделал!

Сборы утренние, однако, неожиданным происшествием ознаменовались, едва всё дело наперекосяк не пустившим.

Покуда Юсси с хозяином поместья в доме замешкался, седлавшие лошадей во дворе усадьбы Йало с сыном  встревоженно на громкий стук снаружи дубовых ворот обернулись.

Отворив тяжёлые створки, слуги Кропоткина расступились, почтительно кланяясь и давая проехать во двор верховому на каурой кобыле. По пятам следовали за тем несколько угрюмого вида холопов с дубинами и мотками плетёных из пеньки верёвок в руках.

Восседавший в седле морщинистый узколицый человек в  атласном колпаке с околышем и остроконечной бородкой, плетью указал на обоих карьялайненов, отца и сына:

- Да вота жа и пропащеи наша! Нуко-ся, ребяты, хватайтя, вяжитя их! Токмо третий с имя още должон быть…

Молодцы сходу набросились на обоих Стоговых. Лошади испуганно прянули, вырывая из рук поводья.

Пытавшаяся воспрепятствовать нападающим дворовая челядь князя, отшатнулась и с разбитыми дубьём головами, зажимая места ушибов руками, с воплями кинулась врассыпную.

Всеобщий шум перекрыл зычный голос самого вышедшего на крыльцо князя Михайло Кропоткина:

- Ты пошто энто, пёс безродной, своезаконие творишь на земле княжей?! Я зде владыко, закон есьм и право! Ответствуй, облуд окаёмный, кто таков еси и что за людие гостей моих, людей торговых, посмели обидети, дворню мою поязвивши?!

За спиной хозяина поместья возникла огромная фигура Юхана Крэилла. Прищуренный взгляд серо-голубых глаз финна не предвещал ничего доброго нежданным пришельцам.

Всадник снова поднял руку с плетью, на сей раз приказывая своим людям остановиться. Схватившие уже было Евмена с Ермолаем громилы, растерянно замерли, обернувшись, но продолжая цепко удерживать пленников за одежду.

- Приказчик я обыскной, Постник Скобеев! – Козлиным фальцетом гнусаво проблеял человек на лошади. - По государеву царёву и великого князя указу и воеводскому повелению для сыску холопьев беглых из  села Заостровья, поместья Тимофея Пестрикова, Едровского яму погоста Березайского, прибыл… Коих ты, Михайло Кропоткин, како священники и диаконы по священству, а такожде старосты и людие волостные по государеву крестному целованию сказывают, в заповедные лета былые с поповского двора в поместье своё умыкнул насильством!

- Какому сякому «государеву царскому», пёс? – Расхохотался Кропоткин. – Нешто в Новогороде Великом вору-расстриге оуж присягнули?

- Царёва указу и прежнего отмены не было! И ныне государь наш новый, Димитрий Иоаннович, на царство помазанный, право на розыск беглых мужиков подтвердил!  Коль кажный вздумает эдак-то людишек чужих обыхищати, цто на Росеи тогды содеется  может?

- Да то егда было-то! Окстись, сын собачий… Быльём поросло! При государе великом, Иоанне Васильевиче, крестьяне и того вовсе выход имели вольный… Срок же о пяти летах для сыска крестьян беглых подавно оуж минул и души те нонечь мои по-праву.

- Царь Фёдор Иоаннович, обаче, выход крестьянам заказал из вотчин поместных и, у кого елико крестьян было, книги переписные учинил делати.  И ноне по указу тому крестьянам да бобылям выходу несть! Ты ж тех холопьев поповских супротив воли их умыкнул, а не сами они со двора ушли. Оттого и срок сыска по ним конца не имеет!

- Лжёшь, паскуда! – Кропоткин в сердцах и сапогом притопнул. - Ты сам-то зрел ли указ тот? Отож! Да был ли он вовсе?! Борис же Феодорович Годунов, совета старейших бояр послушавши, лета отменил заповедные!

- Дак ить на год жа всего един и тот давно минул…

- Мне что за дело?! Как смел ты, брыдлый дерзостник препаскудный, без грамоты обыскной, воеводою и думным дьяком подписанной, во владения мои заявясь,  кроворазлитие  учинити и мне дерзословити?

- Не изволь гневатися, князь! Дело, вестимо, служилое… Крестьян тех беглых, обаче, хоца, не хоца, а Тимофею Пестрикову по извету его тебе вспять  возвернуть належит! Челобитную на тебя патриарху Игнатию он самому подал новому, дабы спор тот ваш давний в его пользу решити внове!

- Дак, ты наперво с коняги сойди и в ноги мне поклонися, како по чину положено! Пошто аки тать, злокозненно вторгся? Аль боязно шибко?

Кропоткин, подбоченясь, расхохотался. Дворовые его следом также приободрились, успев вооружиться вилами, цепами, топорами да косами.

Юсси тем временем спустился с крыльца и с самым грозным и решительным видом направился к своим спутникам, которых продолжали удерживать приказчицкие служки.

При виде великана те разжали руки и, пунцовея от страха, начали пятиться, выставив вперёд себя дубины и шестопёры, казавшиеся теперь им самим лишь жалким щепками.

Сам приказчик нехотя  слез с лошади, после чего стянул с головы колпак и  всё-таки поклонился князю.

- За дворовых моих поязвленных виру с тебя потребую… Назови мне крестьян тех, коих мне изветчику Пестрикову возвернуть достоит!

- Дак ить… Знамо - Сенька Баран да брат Кирилка его, дети Тереховы… Да Олексейка Треста, Кривого сын.

- Ну, забирай, коль сыскал! Оне энто? – Снова басовито хохотнув, кивнул окладистой бородой Кропоткин на Юхана с его сотоварищами.

Боязливо  смерив с ног до головы взглядом могучую фигуру Крэилла, никак не походившего по описанию на беглого холопа Олексейку, сына Кривого, приказчик, кривя губы, отрицательно головой помотал.

- Сам зрю теперича, оплошка вышла безлепная… Прости, князь! – Постник Скобеев снова едва не до земли согнулся в поклоне. Давешнюю надменность сыцкаря будто ветром сдуло. Также, глупо улыбаясь, мялись растерянно у ворот и в один миг утратившие теперь весь боевой задор холопы, пряча за спины дубины свои и верёвки.

- То-то жа! Нукося, проваливайтя со двора мово, покудова под микитки не схлопотали! Да без грамоты воеводской впредь не вертайся!

Пятясь задом и продолжая виновато кланяться, незваные гости поспешили убраться прочь подобру-поздорову.

- Ну, паря, испужал, зельно испужал ты  шавриков сих глуподырых! Токмо образ узревши един твой, убоялися враз, облуды паскудные! – Вовсю веселился Михайло Кропоткин, похлопывая по плечу Юсси.

- А что, правду ль рядец тот сказывал? – Финн хитро прищурился.

- Да хоця и сяк ба! – Ухмыльнулся в бороду князь. – Пущай глаголят собе… Дело то давнее! Ишь-ко, ажно и дозде упокоя несть злыдням, за собину свою и ближнего удавить готовы, и сами удавятся... Да токмо я людишек-то тех  по божьему наущению из неволи злой вызволил, от непреемных побоев и смерти гладной избавивши… Мочи не было возглядати, како душеньки христьянскеи на дворе поповском, елика скотину бессловесною истязуют!  Мы ить, Кропоткины, хоця и сами еси златопоясные* да роду княжеского, обаче за волю предстояти присно готовы!

_______________________________________
*Золотые пояса – боярская элита средневековой Новгородской республики.


Юхан и сам в прошлом, будучи кнаапом, в Войне дубин за свободу крестьян Суомаа сражавшийся, с уважением и уже без тени иронии посмотрел на князя.

СНОВА В НОВГОРОД

...Обратной дорогой из Галича и без того не особенно разговорчивые по финской природе своей путники всё больше помалкивали, словно переваривая увиденное и услышанное ими в галицкой вотчине Шуйского.

Изнывая в неведении относительно дальнейшей своей участи, и визит нежданных гостей из Корелы, отпущенный из заточения тюремного по великой милости воцарившегося в Москве Димитрия, опальный боярин-крамольник воспринял настороженно.

Братьев-то его двоих государь новый  ко двору призвал и все прегрешения их против себя простил давешние. Самого же Василия  по-прежнему тягостным томил ожиданием.

За торговой площадью Галича с церквушками и монастырями многими,   по одну сторону от которой за рекой Кешмой  валы земляные со рвами крепостными да оврагами городок окружают древний, а по другую – стены кремля княжеского на Шемякиной горе над холмом Балчуг высятся, на архангельскую дорогу у росстани её с Унежской коней поворотив,  оставили позади  поместье служилых людей  Чередовых – сельцо Михайловское с рыбацкой деревенькою-пожней Шокшей, чёрной горой Подшибелью по-соседству да бесчисленными стадами коров и табунами лошадиными на сочных пажитях.

На заезжем дворе, где под видом людей торговых посланцы из Корелы останавливались, уж и немало историй они про то наслушались, как посадские людишки галицкие, меря себя называвшие, без малого пятьдесят пять годов за межу той горы Подшибели с Чередовыми прежде судились!

Вот и посадники галицкие Цигор да Тюзя Михайловы в царствование Феодора Иоанновича,  по указной с прочётом грамоте государевой земли свои близ реки Шокши с дорогой Унежской, Ваською Чередовым  захваченные, снова вернуть вознамерились.

Ко времени тому в прежних дворах посадских и в деревне Банилово, на землю посадскую перенесённой, Чередовы-то заведеньица питейные – кружала да кабаки, держать начали, на откуп им отданные.  Выгода казне шла немалая да и властям галицким из откупных в мошну перепадало!

К тому и свидетели-земцы - Ера Коробкин, Коврак Дмитреев да Мусан Офанасьев, сын Непоставов, по челобитной михайловской на крестном целовании показали, что земли свои Чередовым они по бедности и хлебному недороду доброй волею продали.

Однако же, чем меньше становилось чёрного люда посадского, тем больше и тягло в казну государеву некому платить становилось.

Староста губной - Отяй Шамской-то, в затруднении изрядном тогда оказался. С одной стороны, царёва грамота указная напрямую земли посадские и деньги, при выкупе за них полученные, обратно хозяевам прежним вернуть предписывала. С другой же - ни с Чередовыми ссориться, ни выгоду от питейной торговли их терять никак не хотелось.

Спору полувековому конец, на удивление, сам Семён Чередов, сын Васильев, положил. Он-то совсем не таков, как отец его был. Жестокосердием да жадностью не отличался вовсе. А по совету приятеля своего, боярина Шуйского, который и в ту пору в Галиче в ссылке томился, своеручно грамоту мировую людям отписал посадским. По ней же и гору Подшибель с пожней Шокшей, и земли иные посадские не только что истцам-изветчикам, но и иным посадникам возвратил. Те же, что впредь доброй волей ему продавать станут, в вочинные и поместные земли свои не приспускать обещался.

Шуйскому же за ручательство его люди торговые и посадские в Галиче благодарность имели особую. Да и сам Семён Чередов сына своего Олексия в услужение Шуйскому простым ратником вскоре отдал.

Путь, что от дороги архангельской к западу, на Новогород Великий сворачивал, вдоль северной оконечности озера галичского лесною тропой вился.

Целые тучи мошкары болотной и гнуса кусачего в тёплом вечернем мареве на скорое приближение грозы указывали. О том и раскаты грома отдалённые возвещали. Будто возок с камнями, с обрыва крутого с дробным грохотом скатывающийся.

Средь бескрайних болот, ельника непролазного да кущ берёзовых, осинником перемежаемых,  рысью шли трое всадников. Солнце уж и к закату клониться начало, а ни единого слова покуда сказано не было.

Лишь когда людные места далеко позади них остались, Юхан-Иван вполоборота в седле к Йало и сыну его, наконец, повернулся:

- Ну что, брат?  Как тебе глянулся этот будущий тсаари венский?

Карьялайнен в ответ только плечами пожал.

Зато Ермолка не преминул воскликнуть, опять в разговор старших встревая:

- По нему так ведь и не скажешь, что  род свой, подобно Иивану  Василюнпойке, Julma-Жестоким прозванному, от грозных варангалайсет* ведёт он - и от самого  Хрёрика** происходит! С виду невзрачный совсем старикашка. Но с ликом да глазками хитрыми,  что твой лесной духорёк-tuhkuri.***

_______________________________________
*Варягов (финс.)
**Рюрик (др.сканд.)
***Хорёк (старорусск., сев.диал./ финс.)

А уж как колдовства-то боится! Чисто дитё малое. Перво-наперво выспрашивать у нас начал, не чародеи ли мы, вот потеха! Всю избу увешал  иконами, а в сенях под порогом ветки полыни со хворобоем-куисма* разложил от сглаза и силы нечистой!

_______________________________________
*Трава Зверобой (старорусс, диал./финс.)

Юсси усмехнулся.

- Меня зато, гляди-ка, полковником-оверсте или войводи сразу обещал сделать, как только престол займёт венский…

А глаза у него такие оттого, пойка, что подслеповат он просто… Вот и щурится да вострый нос свой, как духорёк-тухкури мордочку, морщит.

Но, что хитёр, так по всему это видно! И уж неглуп во всяком случае точно, как Ииван Катырев-Ростовский, сын воеводы новогородского, и говорил о нём.

Огонь и воду прошёл Васили Сюйски! Сколь раз в опале и ссылке при каждом тсаари был…  Голову на плаху преклонял даже и чудом лишь спасся, когда Вали-Дмитри гнев свой на милость показную сменил.

- «Не глотай, покуда не капнуло…» Нуолайста эннен куин типахта… - Проворчал Йало. – Может и выйдет у пайяри Сюйски одолеть того Рийго, Вали-Дмитри то бишь, коль станет советов наших придерживаться и на союз с Каарле-херттуа согласится. Иначе, как хитростью и коварством не одолеть ему ставленника Сигизмунда!

- Уж этого не занимать Сюйски! Сам-то он, как и ты слышал, взаправду верит, что право законное на престол венский поболе прочих имеет. Потомком Хрёрика и сына того самого принсси Сантери себя называет, что шведов яарли Биргера в битве на Неванйоки разбил и семерых лучших риттаров Саксалайнен  Ритарикунта, Ордена Тевтонского, под лёд Пейпсиярви* в тяжёлых доспехах отправил…

_______________________________________
*Чудское оз. (финс.)

- Эва, хватил! – Присвистнул отец-Стогов. – Эдак-то про себя всяк наговорить может. Я тоже теперь вот могу сказать, что сам из пайярит - рода боярского. Стогов же! А Кропоткины ещё и все подтвердить это могут!

- Кто знает?  Может оно так и станется, что к роду Стоговых настоящему причислят тебя с Ермолаем-Йереми! Много раз на своём веку убеждался уже я, как неисповедимы пути Господни!

- Однако ж, гляди, отец, и ты, дядя Юхо, - продолжал изумляться юноша, - как оно на Росии тут всё странно устроено! Вот, мы всё веналайсет про них говорим. Рюсса да московиты… А ни одного рюсса-то и не видели сами ни разу!

- Как это? Что ты сказать хочешь?

 - А то, что не понятно мне, кто они есть по-правде? Самые знатные рюсса-веналайсет, вроде Сюйски того же, одни - от варягов-варангалайсет из Скандии происходят, другие - от tataarit, а третьи – из пруссов счёт поколениям ведут*... От этого пайярит да принсси их вроде как знатнее прочих считаются. Какие же они рюсса? В наших краях, опять же, какого не возьми своеземца - всяк семени корелянского!

_______________________________________
*Считалось, что Романовы вели родословную от пруссы Кобылы, известного из летописей прусского военачальника Гландо Камбило (от лит. glando «точит» и kamblys «ствол»),  который, в свою очередь, происходил от короля балтских пруссов Видевута.

- Так, в Веняйя, Росии, пойка, испокон веку считалось, что тот рюсса, кто веры истинной, правой, греческой. Ни один веналайнен katolisen иль luterilainen не может быть! Как имя новое принял в святом крещении, так и стал рюсса…

- Что же, выходит, и мы теперь не финны и кирьяла?

Старшие мужчины рассмеялись. Ермолка же всё более распалялся, недоумевая:

 - В Галиче вот тоже все веры ведь правой, а меж собою не рюссами, однако, а меря себя называют! Лопочут по-свойски, иной веналайнен вовсе и не поймёт ни бельмеса… Одежду в цвета и узоры разные красят, на манер свой рядятся!

- Верно, ты, сын, говоришь! Сколь, вон, мы земель проезжали венских – в каждой, почитай, деревне народец  иначе, чем в других краях прозывается и речью владеет особой! Обычаи да одёжка свои у каждого.

Слаави – потомки перми древней на Илмаярви - Ильмень-озере, чудь-вепся у Лаатокки, инкерикко да вадьялайны в погостах Толдожском, Каргальском, Ижорском и Дудеровском… Меря и черемисы здешние. Мордва-мокшерзят на востоке, мещёра с татаари на юге…  Каких только языков в этих землях не было!

- А рюсса-то сами где, веналайсет?!

- Должно быть, они все и есть это! Коль веры одной правой и под Москвою все ходят.

– Да ведь и у нас тоже так заведено, пойка, - снисходительно заметил Юсси. – Мы, в Суомаа, с одной стороны, финны все вроде. Суомалайсет – хяме-тавасты, саваки да карьяла... И лопари даже! С другой же под шведским-то королём - все шведы! Свеи по-венски. Вены, однако же, рюсса, нас всех  латышами да немцами исстари разом кличут. Стоит же рубеж свейский по Сиестар-йоки нам перейти – как тут же шведами снова окажемся!

- Эн тайута… Не понимаю! – Пробормотал, пожимая плечами, Ермолка. – Как же я могу себя рюсса и веналайнен назвать, ежели я корелянин от рода!

- Раз в Веняйе живёшь и веры одной с рюсса, - назидательно заметил отец, - то веналайнен и есть. Но в то же время - и корелянин ты, кирьяла. Только руоский. Иные племена  так давно уж руоскими себя называют. Не по рождению своему, а по тому, что в землях Руоси-Росии живут издавна.

Станется может, что дети, внуки и правнуки твои о корнях своих и не вспомнят даже, язык и обычаи позабудут, так руоскими и оставшись… В названиях рек, озёр да холмов лишь старые имена наши жить будут.

За разговорами этими и дорога путникам уж не столь долгой казалась!

СТАРЫЙ ВРАГ

…Широко и привольно над Olhava-рекою раскинулся Великий Новогород!

На красивейшем месте стоит он, полями да лугами цветущими со всех сторон окруженном, угодьями рыбными, реками, озерами, изобилующими разнорыбицей и  благодатью исполненных.

Так же и крепость на западном берегу Olhava-Волхова, «старым городом» прозываемая, просторная такая, что больше двух дюжин церквей и монастырей в стенах своих уместила.

Да только вот от былого величия истинного уж и следа теперь не осталось!

Не тот, не тот Новогород стал ныне, что Господином Великим прежде звался, соседями почитаем был, гостей привечал заморских да ужас на врагов наводил непомерный.

Улочки хотя московских удобнее и расположены красивее, да дома все - одни развалюхи бревенчатые. В Суомаа лишь в деревнях глухих такие хлева для скотины, lehminavetta, и то, разве, самые нерадивые из крестьян  имеют!

Дороги, некогда досками поверх настила из коровьих костей вымощенные, давно в одно грязное месиво превратились. В лужищах чёрных в блаженстве свиньи валяются. Если б не изобилие садов цветущих, картина и вовсе была бы унылая.

Церкви почти все каменные с маковками шлемовидными, жестью обитыми. Над самой же высокой, из белого камня веков шесть назад во славу Софии - Премудрости Божией посреди кремля сложенной, круглая башня и вовсе свинцом позолоченным крыта. От этого над городом в солнечный день будто сияние божественное разливается.

Сказывают, что голубь свинцовый на кресте её - сам Дух Святой, что во время разорения Новогорода опричниками Иоанна, царя московского, с небес спустился – да от ужаса дикого и застыл так навеки.

Три с половиной десятка лет уж минуло, а так и не оправился Новогород от погрома кровавого…

Нищенствующие иноки, в рубище сплошь одетые, тут и там шатаются по всему городу в поисках пропитания, прося уличан о подаянии Христа ради. Ибо монастырей хоть и много, но в бедности страшной все пребывают.

Стены крепостные со множеством башен высоких так обветшали, что местами и в ров уж сползли, лишь воспоминания от былой мощи своей оставив.

От княжеского детинца на правый берег реки от Пречистинской башни пятиярусной – с надвратным образом Богородицы и колоколом набатным, десятком стрельцов с тремя крепостными пищалями охраняемой, издревле деревянный Великий мост перекинут. Лишь пять опорных столбов да перекрытия-своды из камня сложены были. Оттого при пожаре недавнем и в огне уцелели. Каменная же отмостка к мосту от Пречистинской башни вела.

Стучат молотки да топоры плотницкие - заново теперь мост отстраивается на месте сгоревшего, в новой красе предстаёт!

На другой стороне Волхова быстротечного мельницы водяные колёса со скрипом  крутят. У пяти пристаней речных множество судов бортами впритык теснится.

Сразу же за рекой на месте былой площади вечевой и палат княжеских – Ярославого дворища, в западной части его до самого Арсениева монастыря торжище теперь бескрайнее разливается. В пятничный-то день от скопища людского вокруг церкви Параскевы Пятницы купеческой и не протолкнуться бывает!

Оттого сторона эта так издревле и прозвана Торговой.

И на самом мосту до пожара ряды стояли купеческие – с лавками крытыми.

В былые  времена мост сей и местом кулачных побоищ неистовых промеж людьми из Торговой стороны и Софийской с детинцем делался. Случалось, прежде и Божеский суд на мосту вершился, когда людишек, в злочинстве каком да ереси уличённых, новугородцы с него прямо в реку свергали.

По главному-то, Великому торговому ряду, также Пробойным, Корыстным и Сурожским называемым, хоть и с трудом, ведя в поводу лошадей, но упрямо продирался теперь сквозь толпу меж свежесрубленных и ещё пахнущих смолою лавок, полок, амбаров, прилавков, шалашей и других заведений торговых Юхан Крэилл со своими спутниками.

Приказчик гостиного двора, также едва лишь на месте  великого огнища отстроившегося, когда пал и сам Торг весь, и мост, и половину двора дотла изничтожил, сразу сообразил, что назвавшиеся ему Иваном да Евменом с Ермолаем, на самом-то деле, по всему, из торговых людей немецких, лишь в правой вере крещёных.

Со времён Годунова немало таких в Новугороде обретаться стало. Торговцы из Выбора свейского после договора Тявзинского гостями нередкими были.

«Эгеее! – Тут же мыслишки в голове ловчилы ушлого засвербили. – Коль нет при них товара своего никакого, стало быть, с богатой мошной сами заявились они за покупками из краёв дальних! Такой товарец-то, како у нас на торгу в Новугороде, вестимо, нигде боле не сыщешь! Лошадки, глядикося, жмудские, по четырнадцать рублёв серебром, поди, стоивши... Эва! Ан, петушков-то энтих ощипать ба неплохо как следует. Да наверец, куш то бишь, получить с них пожирнее…»

Обычно-то гости заморские за рядами торговыми на подворье Немецкого двора святого Петра останавливались. Что вместо Готского, купцами с острова Готланда в древние времена основанного, а после при пожаре с пол века назад сгоревшего, на новом месте поставили.

Иное дело выкресты из немцев торговых со свеями были – им уж среди сородичей прежних поселяться не позволительно становилось! Неофиты ж из латышей, знамо дело, каков народец доверчивый. Русинам, особенно, кто чином повыше, в рот, что голодные птенцы в гнезде смотрят, клювы разинувши, межеумные будто. Грех таких немчиков не облапошить! Руку на этом деле приказчик давно уж набил.

На городской-то службе осадной шибко не разбогатеешь. На коне да в доспехе служить не поднимешься.

Оно конечно, всего сподручнее было бы зелья хмельного поднесть им да за игрой в зернь костарную обнести дочиста.

Недаром о том же и «Домострой» питухов упреждал неуёмных!  «Ты на пути уснешь, а до дому не доидеши … соимут с тебя и все платие и што имаши с собою, и не оставят ни срачицы*… Мнози пияни от вина умирают и на пути озябают».

_______________________________________
*Рубашки (сорочки)

Приказчик усмехнулся про себя, вспомнив наставления устава житейского.

С той самой поры, как по велению годуновскому последний кабак государев закрыли на Речице, винокурение в Новогороде делом тайным содеелось.

Для вкуса, душе приятного, вино хлебное скрозь войлок да уголь берёзовый процеживать изловчились. Да кроме хмеля, на травах разных его в погребах выстаивали. Отчего оно будто смарагдовым, зельёным тогда делалось.

Кимень пахучий, купцами из южных земель привозимый, купырь*, кардамон и онис из-за моря, шаврань, инбирь да гвоздику в горячее вино, однако, класть больно дорого выходило. Настои такие лишь в домах знатных князьям да боярам к столу подавались. Также меды стоялые на ягоде разной уделом лишь богатеев служили. В их теремах-то указами царскими вина курить да меды настаивать и прежде не возбранялось.

_______________________________________
*Сладковатое на вкус южное растение кервель с запахом аниса. Использовалось на Руси в качестве пряности и приготовления вина.

Народцу посадскому же да ремесленному браги, пива да мёда варёного и вина хлебного, из-под полы продаваемых, было и так довольно.

Разве что верес-можжу, менту-бежаву,  траву-хворобой иванову, пелынь-траву горькую да хрен в горячее вино хлебное добавляли.

Крепости ради пущей барышники нерадивые зелье хмельное не только, что во льду вымораживали, но и одурь болотную, головолом-канаборник* в него подкладывали. Из коего же и мёд пьяный делали, дабы захожего ярыжку-питуха ошеломить и обобрать можно было до нитки. От пойла такого во рту после сохло, язык немел и вздохнуть мочи не было. В мыслях же образы и голоса являлись бесовские. Из иных так и вовсе дух вышибало.

_______________________________________
*Багульник (старорусск., сев.диал.)

Однако, ежели кто бесами жажды пития одержим был, им всё то без разницы было! Лишь бы разум  туманило  да с ног валило.

После кончины же государя Бориса Феодоровича запреты блюсти и вовсе сделалось некому.

На вкрадчивое предложение приказчика отведать мёду, пива или вина хлебного, к досаде его великой  герои наши решительным отказом ответили, лишь скромную трапезу и воды обычной подать попросив.

Усевшись за общий стол в самом дальнем углу, посланцы Кропоткина принялись ужинать, настороженно поглядывая по сторонам.

- Дальше на север ореховскою дорогой пойдём, - заметил Тахвонпойка, пододвигая к себе деревянное блюдо с мелкой жареной разнорыбицей.

Потчевать заезжих гостей разносолами после недавнего страшного глада сами недоедающие новугородцы себе всё ещё не могли позволить в полную меру.

Случалось, и крыс, и кошек с собаками да лебеду в голодную пору ели. А то и человечинкою не брезговали. Но рыбы всех видов уж на Гостином-то дворе завсегда было вдосталь! От гладной смерти  рыбою так и спасались.

– А от Ореховца, Пяхкинялинна, и в Корелу, Кякисалми двинемся. Да по пути хочу сыновей я своих проведать и братца младшего навестить в Раасули. Поспешать уже надобности нет ныне. Вести из Галича и обождать могут.

- Думаю я, брат Ииван, что в Пяхкинялинне-Орешке пути-дорожки разойдутся наши! – Ответствовал Евмен-Йало, отправляя в рот полную ложку гороховой каши с чесноком и редькой. – Весь зад я отбил себе, верхами скакавши! Ох, не моё, не моё это дело, сушей ходить... Хочу поскорее снова на Лаатокке очутиться. На карбасе рыбацком под парусом-то оно мне сподручней плыть дальше. Отведай-ка, Йеремя, этого киселя овсяного с клюквой! В пути-то когда ещё закусить доведётся…

Ермолай только кивнул согласно, сжимая в обеих руках обварной калач из ржаной муки пополам с рыбной – что из-за голода вместо пшеничной в закваску клали, в который он с аппетитом впился зубами. 

«Да уж не шпионы ли это, худое измыслившие?!» - Обозлившись на немчиков и исподлобья поглядывая на них со стороны, чесал бороду приказчик. –  Не кликнуть ли объездного голову мне да стрельцов на подмогу? Зело время опасное настало нонечь…»

Вбежавший в двери Гостиного двора вихрастый отрок прервал эти думы.

- Поляки! – С порога закричал он. – Поляки с литвинами и казаками из Москвы в Новугород пожаловали! Сказывают, крамольников ищут, что супротив царя нового замышляют, да шпионов короля свейского…

Юхан и Йало, не сговариваясь, разом поднялись из-за стола. Ермолка, разинув рот, остался сидеть, не выпуская из рук недоеденный калач.

Сделав несколько шагов к выходу, Крэилл внезапно остановился, как вкопанный. На пороге в проёме распахнутой двери, вперив в него холодный взгляд водянистых глаз, стоял перед ним никто иной, как убелённый сединой, но ещё сохранивший прежнюю рыцарскую стать и надменность, старый враг финнов, бывший лягласар Класа Флеминга из Остроботнии на службе короля Сигизмунда - Эрик Олссон собственной персоной.

ПАМЯТЬ ТЕППОЙНЕНА

Тает, тает свечечка, фитильком  потрескивая. Стекает расплавленный воск пчелиный, подобно безутешным слёзам старческим о годах прожитых, в глиняный кюнттеликкё-подсвечник. Все меньше огарок становится. Лишь язычок пламени  временами вдруг вспыхивает ярче, словно не желая гаснуть и на последнем вздохе ввысь устремляясь.

Не мигая, задумчиво глядит на огонь ратсупяалликко - командир жёлто-сине-красного флага-липусто, корнета финского.

Медленно, словно по капельке, но также неуклонно, как свеча восковая, угасает и жизнь человеческая.

Могучие прежде руки, некогда и железо сгибавшие, твёрдо лук, меч или дубину-nuija сжимавшие в кулаках риттарских, ныне, испещрённые морщинами, бессильно поверх одеяла из шкур возлежат, не в силах и пальцем пошевелить.

Прерывистое дыхание лежащего на полатях-rovatti вдруг переходит в кашель, и старик пытается приподняться. Зачерпнув берестяным черпаком-lippi воды в кадушке, кидаются к постели сыновья его. Бережно придерживая за плечи, заботливо подкладывают подушки из лебяжьего пуха под спину.

Отпив немного из поднесённой к губам посудины, старый воин обводит их отрешённым взором. Но на время какое-то взгляд его проясняется снова и глаза наполняются гордостью.

Как возмужали его парни за эти годы! У всех и семьи свои уж, и фермы во все стороны от Валкеаматки и Костяла…

Хотя котёл войны всё так и бурлит в Лиивинмаа и Виро-Эстланде, здесь, в Валкъярви, мирное время берёт своё неизбежно. Давно на дне сундуков-kirstujen под старыми трофеями и связками шкурок беличьих да мехов драгоценных риттаршверты с пистолями и аркебузами-хакапюссю покоятся.

Таким же старым, потемневшим, с налётом патины клинком и он себя теперь чувствует. Видно, скоро и ему так же на дне деревянного ящика-arkku  предстоит улечься. Чтобы к Анни своей, прошлой весною его покинувшей, наконец присоединиться. Да с друзьями-товарищами юности боевой, павшими в битвах, в мире ином  повстречаться.

Отвоевал своё старый Туомас Теппойнен. Отвоевал!

Но не в яростной сече-тайстелу за родную  Суоменмаа суждено пасть ему, истекая от ран кровью, как риттару и положено, а подобно одряхлевшему старому волку в луже испражнений своих околеть от немощи…

Роятся в голове ратсупяалликко горькие мысли. Заставляют ком подступать к горлу и глаза старческие наполняться слезами. А поделать ничего нельзя! Кроме как в верные руки липусто передать свой, дабы почить со спокойным сердцем.

- Не прикажешь ли, отец, набить трубку твою табаком целебным?

- Трубку? Да… Трубку. Неплохо было бы теперь дыма глотнуть, чтобы хворь мою утихомирить.

- Что ты, отец! Раны от мечей, топоров, стрел и пуль даже тебя сломить не сумели. Неужто же какой-то недуг их сильней вдруг окажется?  Сауна уж натоплена и только пробуждения твоего ото сна дожидается. Пар горячий и дым табачный с кружкою бреннвина да сладкий корень солодки в дёгте-терва*, вмиг всю немочь изгонят!

_______________________________________
*Съедобная смола-terva (дёготь), которую с древности в лечебных целях использовали финны, производилась из древесного сока, получаемого при сжигании древесины, чаще всего сосны.

- Что же, все верно, парни! Jos ei viina, terva ja sauna auta, niin tauti on kuolemaksi! Если вино, смола и сауна не помогают, то, стало быть, болезнь смертельна! Сдаётся мне, как раз это тот самый случай… - Теппойнен снова закашлялся.

- Чувствую я, близится моё время! On aika kuolla...* Пошлите сей же час в приход Муолаа за викарием! Пора мне душу свою облегчить перед Господом да причастие Святых Тайн Христовых принять. Матушка ваша меня с прошлой весны  уж у врат дожидается райских! Как мне не спешить к ней навстречу дорогою горней? И без того всю жизнь прождала меня Анни моя у оконца нашего пиртти, с тоской на лесную тропу глядя… Вместе теперь навек будем с нею!

____________________________________________
*Пришло время умирать (финс.)


Но что-то Антти средь вас я не вижу… Где он? Кликните Антти! Нужно напутствия мои дать ему да последние распоряжения относительно нашего липусто-флага оставить.

Сыновья  переглядываются в недоумении.

- Что такое ты говоришь, отец, ведь Антти Куисма, Зверобой Антти, четыре года назад ещё нас покинул. В ратсулиппу Нарванлинны с поляками в Лиивинмаа сражаясь, голову вместе с воути Нарвы Мартти Клаунпойкой  в бою сложил он, до последнего вздоха подле рыцаря этого оставаясь… Неужто призрака-aave призываешь ты ныне к своему одру?

- Вы что же, думаете, дети мои, что старик ваш совсем перед смертью из ума выжил, что ли? Прекрасно я помню, что с заместителем и товарищем моим старым, алипяалликконе, Антти Куисма, сталось. С тех пор, как по зову Каарле, законного короля нашего, он к шведскому войску в Лиивинмаа вместе с другими финнами присоединился... С ним в своё время мы встретимся непременно! В том нет сомнений… Ему-то больше, мне нежели, повезло - на поле битвы в сражении славном пасть! А не от старости и болезни в постели, как я, издохнуть.

Кто бы подумать мог, что враг злейший Юхана Крэилла тот, Мартти Клаунпойка – Мортен Классон, рыцарь  из Виипури, что столько крестьянской крови на службе у Класа Флеминга и короля Сигизмунда пролил, в бою с поляками за короля Каарле жизнь свою в Лиивинмаа отдаст!

Ныне же Антти Юхонпойку хочу я увидеть! Сына друга и лучшего ученика моего… Где его носит, перкеле? Опять на охоте пропадает пойка с луком своим неразлучным?

- Так ведь по поручению твоему с дядюшкой Юхани отправились они теперь в Виипури… Куда и послы от нового тсаари Веняйя, Васили  Сюйски Ииванинпойки, для переговоров и подписания договора с нами прибыли.

- Как это – «с дядюшкой Юхани»?! С Юханом Крэиллом? Так он ведь на венской службе в Кореле-Кякисалми!

- Разве ты не помнишь, отец? Вернулся совсем недавно к нам дядя Юхо! С тех пор, как самому Васили Сюйски помог он престол занять венский  да от гнавшихся за ним по пятам врагов ускользнул. С Антти вместе в Алискала на подаренной тобою земле поселился. Вместо старой их Алиски-то за Рауту, что стала у венов Дуденитса снова зваться.

- На что же нам с рюссами новый договор заключать этот в Виипури? – Хмурится Теппойнен недоумённо. – Ничего доброго не видели финны от рюсса и всегда с ними настороже должны быть!

- Но отец! Каарле, король наш, помощь свою Васили Сюйски давно ведь уже предлагал. В прошлом ноябре-марраскуу в Новегороде сотапяалликко-войводи венский, родич Василю, Миккели Скопин-Сюйски*, соглашение предварительное с посольским секретарём Монсом Мортенссоном о военной помощи подписал.

_______________________________________
*Михаил Скопин-Шуйский (1586-1610) – четвероюродный племянник царя Василия Шуйского, национальный герой и полководец Смутного времени.

Сам же войводи сбор дружин-йоуккует в Новегороде со всего венского Севера начал! Против нового самозванца-huijari, Вале-Дмитри, и городов венских, на сторону его перешедших, с войсками шведскими чтоб двинуться вместе.

Хмурится снова сурово ратсуместари Теппойнен! С усилием напрягает память. Но будто талая вода между пальцев ускользает от него прошлое... Сердится сам на себя старый командир разведчиков. Но виду подать, что годы своё и над разумом его берут, подавать не желает.

- А ну-ка, а ну-ка, поведайте, поведайте мне, старику, дети мои, что о том знаете! – Щурится хитро. - Верно ль запомнили, как оно было всё, дабы детям и внукам передать.

Мне-то о том забыть ли? Ведь Юхана Крэилла сам я разведчиком-вакоойя в земли венские и отправлял же. Только и осталось мне ныне, что истории о чужих подвигах риттарских слушать…

*****

Далеко звон бубенчика на санях окрест по лесам разносится! Споро по зимней дороге удалая спарка льногривых коней мчится.

Настёгивая лошадей и по сторонам весело озираясь,  Антти Юхонпойка   на возке в полный рост стоит, лицо морозному ветру подставив.

В кузовке крытом, волчьей шкурой прикрывшись, позади - отец его, старый вояка Юхан Крэилл, прикорнув, дремлет.

Добрые вести в Валкъярви везут посланники Теппойнена из Виипури!

Следом за ними весь пятитысячный шведский корпус юлипяалликко Яакко Пунтуса - Якоба Понтуссона Делагарди  вскоре последует. Которого шведы овербефельховаре, главнокомандующим всех войск Финланда и фельтмарскалком называют. Того самого Пунтуса сына, с которым и Юхан в липусто Туомаса Теппойнена немало военных дорог верхами в Инкери и Лиивинмаа проскакал в юности…

Первыми к Сиестарйоки, пограничной реке Черносмородиновой, на помощь войскам Скопина-Сюйски в Новогороде две с половиной тысячи всадников Христиерна Сомме из Виипури уже выступили.

По дополнению тайному к договору, что в Круглой башне на двадцать третий день февраля-хелмикуу заключён был, Швеции снова все земли вокруг Лаатокки с Кексхольмом-Корелой, Кякисалми, должны возвратиться.

А значит, и им в старую Алиску свою можно будет вернуться.

Как-то там Ниило Орава, старина, землепашествует? Достроил ли  мельницу на Алискан-ойя ниже Хуухти по течению да смоловарню?

Множество мыслей и планов новых в голове роятся! Пока же приказано Теппойнену приказ Делагарди передать: в корнет их, липусто, снова финнов-разведчиков созывать отовсюду - из Эуряпяа, Яаски, Муолаа и Валкъярви... Места стариков риттары-huovi молодые должны занять ныне. Ведь Яакко Пунтусу самому ещё и двадцати семи не исполнилось!

Щедрое вознаграждение, не считая добычи военной, обещано по договору  шведскому войску из разноязычных, со всей Европы солдат-наёмников – сто тысяч ефимков серебром ежегодно!

Назначением своим aliluutnantti – знаменосцем корнета их конного, что фенрику в пехоте соответствует, юный Антти счастлив безмерно. И за отца горд, коему сам Яакко Пунтус ротмистром-роутуместари  кавалерию в бой вести приказал.

Но что на это им старый Туомас Теппойнен скажет?

Всю жизнь свою против рюсса сражался их ратсупяалликко… Всегда предостерегал он, что финнам с венами настороже надо быть! И вот теперь уж не как враги извечные, а как друзья они по велению короля Каарле своего на помощь соседу идут восточному – с царём-самозванцем, Вале-Дмитри, и Речью Посполитой чтоб справиться вместе.

В старом поместье лесном у ворот навстречу саням сыновья Теппойнена вышли. Сразу почуял Юхан Крэилл неладное.

По глазам и плечам опущенным понял.

Не дождался их Туомас Теппойнен.

Печально голову преклонив, стоял Тахвонпойка у смертного одра учителя, друга и командира... Позади немного, уронив подбородок на грудь и слёз не тая, плакал сын его Антти.

Много тяжёлых утрат, как все финны, на веку своём пережил Юсси! Мать, отца и жену потерял он. Но такой пустоты и горечи ещё никогда не чувствовал в сердце.

Погасла свечка. Лишь дымок лёгкий от фитилька почерневшего взлетел сизым облачком. Будто душа наихрабрейшего сына земли финской вознеслась к небу.
 
Продолжение следует.