Не убоюсь я зла

Харакури знал: молва о его побеге дойдёт до полиции. Он должен исчезнуть. Должен спрятаться. Должен стать тенью в ночи послевоенной Осаки.

Босой, в рваной одежде, с лицом, измазанным грязью и слезами, он бежал по безлюдным улицам. Город был пуст. Только ветер шуршал обрывками газет, как призраки прошлого. Он остановился у одного из домов — аккуратного, с ухоженным садом, с тёплым светом за шторами. Стукнул. Мычал. Пал на колени. И стал плакать.Дверь открылась.

Перед ним стояла женщина — в халате, с фонарём в руке. За её спиной — мужчина, сонный, но настороженный. Они не увидели монстра. Они увидели беднягу, потерянного, замёрзшего. Они сказали: — Бедняжка... Как ты здесь оказался?

Они впустили его. Умыли колодезной водой. Дали сухую одежду. Накормили тёплым супом с морковью и рисом. Он ел молча, опустив глаза. Впервые за годы — почувствовал тепло. Впервые — был сыт. Впервые — его не били.

Он сидел у камина. Смотрел на их лица. На улыбки. На заботу. И в голове раздался голос: «Они добры к тебе. Значит, они слабы. А слабых нужно уничтожать».

Он улыбнулся. Они подумали — он доволен. Что благодарит. Что, может быть, даже счастлив.

Но это была улыбка безумца, у которого в ноздрях уже стоял запах крови.

Когда хозяева ушли спать, он встал. Тихо. Как тень. Пошёл на кухню. Там стоял нож — длинный, узкий, с чернёным древком. Не просто нож. Танто. Как будто ждал его.

Он взял его. Подошёл к их спальне. Свет луны лился сквозь шторы, и сталь переливалась, как будто дышала.

Он вошёл. Они спали. Рука потянулась сама. Первый удар — точный, в горло. Второй — в сердце. Женщина даже не проснулась. Мужчина лишь дернулся — и затих.

Харакури стоял над ними. С улыбкой. Со слюной, стекающей по подбородку. Глаза его горели кроваво-красным, словно в них зажглась вечная жажда.

Он снял с них лица. Аккуратно. Как будто снимал маски с божеств. И надел. На себя. Теперь он был ними. Теперь он знал, каково это — быть добрым. Теперь он мог ими стать. Хотя бы на время.

Он вернулся к женщине. К трупу. И начал. Не из наслаждения. Не из похоти. А из необходимости. Как будто только так он мог почувствовать связь. Как будто только в этом грехе — была близость.

Его движения были медленными, почти ритуальными. Иногда он смеялся — смехом, похожим на плач, на вой шизофреника, на звук, который не принадлежит миру живых.

Когда всё закончилось, он сел рядом. Смотрел на них. На свои маски. На их тела. И вдруг почувствовал: голоса стихли. На мгновение — в голове стало тихо. Тепло. Как в детстве. Как в утробе.

Но тишина длилась недолго. Голоса вернулись: «Ешь. Поглоти их. Стань ими полностью. Исчезни в них».

Он взял нож. Начал резать. Отрезал головы. Поставил на стойку для украшений. Глаза — выдавил. Язык — вырезал. Но не ради удовольствия. А ради покоя. Он ел их плоть, не чувствуя вкуса, но чувствуя, как внутри становится тяжелее, как в желудке растёт пустота, которую ничем не заполнить.

Он ел. Долго. Пока не почувствовал, что они — внутри него. Что их доброта — теперь его кожа. Что их любовь — теперь его кости.

Но когда он поднял глаза — в зеркале он увидел: не их лица. Не своё. А ничего. Пустоту. И понял: он так и не стал человеком. Он стал тенью, что питается добром, монстром, которому не хватает ничего, кроме того, что он уничтожает.