Возвращение домой

Игорь пристегнул ремень и машинально поправил спинку кресла. Он летал часто — слишком часто, если честно. Раз в месяц, иногда чаще: конференции, встречи, короткие командировки, от которых кружилась голова не хуже, чем от дешёвого виски. На этот раз всё было особенно буднично: два дня переговоров, подписи, ужин с партнёрами — и обратно в Москву.

Единственное отличие: направление. Самолёт летел не в Германию и не в Питер, а в маленький городок на юге, где он родился и откуда сбежал двадцать лет назад. С тех пор был там всего дважды — на похоронах отца, потом на маминой могиле. Оба раза хотелось поскорее обратно, к шуму столичных пробок, к своим проектам, к жизни, в которой некогда думать.

Он откинул голову на спинку и закрыл глаза. Вчера они с коллегами сидели в баре, спорили о какой-то презентации. Кто-то напился и пел под гитару «Кукушку». Смешно, но именно этот мотив застрял у Игоря в голове, и теперь тихо тянулся вместе с гулом двигателей. Он даже чуть улыбнулся.

— Простите, вы будете сок или воду? — спросила стюардесса, склонившись над ним. Улыбка — стандартная, отрепетированная.
— Воду, пожалуйста.
Она протянула пластиковый стакан, он кивнул. Вода была тёплой, будто простояла на солнце. Но пить хотелось.

Сосед в кресле справа что-то пробормотал, листая журнал.
— Цены сумасшедшие, да? — поднял он глаза.
— Всегда были, — ответил Игорь. — Они тут часы продают по цене квартиры.
Оба усмехнулись, и на мгновение стало легко, почти по-домашнему.

Самолёт шёл ровно, мягко покачиваясь. Где-то впереди заплакал младенец, но мать быстро его укачала. Кто-то щёлкал выключателем над головой, пытаясь поймать свет от лампочки. Девушка через проход хихикала, над очередным видео, — экран её телефона озарял лицо белым светом, и она выглядела моложе, чем была на самом деле.

Игорь снова повернул голову к иллюминатору. Ожидал увидеть хоть бледный огонёк деревни внизу, полоску шоссе, мерцание звезды сверху. Но за стеклом расползался лишь ровный, глухой мрак. Такой плотный, что казался чёрной матовой плёнкой, приклееной к стеклу.

— Темно, да? — снова заговорил сосед, заглядывая через его плечо. — Хоть глаз выколи.
Игорь пожал плечами:
— Ну... ночь же.
Но в груди уже шевельнулось что-то липкое, неприятное. Не ночь это. Ночь всегда дышит. А это — пустота.

Игорь машинально проверил телефон. Экран мигнул, значки сети исчезли. Пусто.
Ну да, самолёт. Чего он ждал? Вечно забывал про это. Всё равно привычка осталась — потянуться к экрану, надеясь, что там всплывёт сообщение от сына. «Ну хоть смайлик пришли», — подумал он и, сам себе усмехнувшись, заблокировал экран.

— Тоже не ловит? — снова голос соседа.
— Не ловит, — кивнул Игорь. — Тут и не должно.
— Ага, — ответил тот и снова уткнулся в журнал. На этот раз он рассматривал рекламу дорогих курток, гладил пальцем глянцевую бумагу, будто мог нащупать ткань.

Самолёт мягко качнуло, как будто кто-то подул снизу. Ничего особенного, просто воздушная яма, сказал себе Игорь. Но стакан с водой дрогнул, и круги на поверхности пошли слишком ровные, как если бы кто-то барабанил по нему невидимым пальцем.

Из соседнего ряда донёсся разговор:
— Ты уверена, что они нас встретят? — спросила женский голос.
— Конечно, я же звонила. Сказали: будем ждать прямо у выхода, — ответила вторая.

Слово «ждать» как будто застряло в голове. Игорь снова прижал лоб к стеклу. Там по-прежнему ничего. Ни одной искры. Ни полоски света. Просто чёрная ткань, натянутая вокруг самолёта.

Он вдруг подумал о матери. Той самой, которая лежала на старом кладбище за городом уже больше десяти лет. Вспомнил, как в тот день в чёрном пальто стоял у могилы, и как странно было смотреть на землю, когда в памяти ещё звучал её смех. И сейчас, глядя в иллюминатор, он на секунду почти услышал это «Игорёк…» — и дёрнулся, как от электричества.

— Всё нормально? — сосед снова отвлёк его.
Игорь моргнул. Улыбнулся:
— Просто вспомнил кое-что.
— А, — сказал сосед. — Ну, главное — не думай о турбулентности.

Игорь пытался читать, но слова не держались в голове. Строчки уплывали, буквы слипались, и он ловил себя на том, что смотрит не в книгу, а в тёмное стекло рядом. Снаружи — чёрнота. Обычная, вроде бы. Он отмахнулся: ночь есть ночь. Что ещё там должно быть?

Сосед справа перевернул страницу журнала и тихо хмыкнул:
— Шесть тысяч евро за часы. За такие деньги можно «Шкоду» купить.
— Угу, — сказал Игорь. Улыбнулся вежливо, хотя и не смешно было.

Из-за прохода донёсся женский голос:
— Она сказала: «Жди нас к обеду».
И тут же второй, более высокий:
— А моя тоже сказала: «Жди нас к обеду».

Совпадение, конечно. Просто два пассажира рядом повторили одну и ту же фразу. Но от этого «жди» в груди стало холодно, словно кто-то открыл дверь и впустил сквозняк. Он снова уставился в иллюминатор.

Чёрное стекло отражало его лицо — бледное, усталое. Ни облачка, ни огонька внизу. Только ровная тьма, такая густая, что казалось, протяни руку — и пальцы исчезнут в ней без следа.

— Темно, да? — снова раздалось справа. Сосед оторвал взгляд от журнала, заглянул через плечо. — Хоть глаз выколи.
— Ночь, — отозвался Игорь. — Всё как всегда.

Он сказал это вслух, но внутри слова прозвучали иначе: ночь всегда живая. А эта… будто мёртвая.

Он положил книгу на колени, сделал ещё один глоток тёплой воды и закатил глаза: надо же, самолёт полный, а ощущения, будто сидишь в подвале.

В проходе снова скрипнула тележка. Стюардесса вежливо нагнулась к соседнему ряду:
— Кофе или чай?
Женщина через проход подняла пластиковый стакан:
— Чай, спасибо. И лимон, если можно.
А её подруга, хмыкнув, добавила:
— И мне чай… с лимоном.

Обе произнесли эти слова с одинаковой интонацией, словно репетировали. Игорь на секунду подумал, что ослышался, но девушка в наушниках захихикала и повторила тоненько, чужим голосом:
— С лимоном, с лимоном…

Сосед перестал листать журнал, нахмурился, но ничего не сказал.

Самолёт чуть дрогнул. Капля воды снова качнулась в пластиковом стаканчике, дрожь пробежала по его поверхности мелкой сеткой, как по барабану. Игорь машинально поднёс палец, коснулся воды — та на секунду застыла, словно стекло. Это показалось странным, но он тут же отогнал мысль: усталость, вот и всё.

***

Капитан Сергеев снова перевёл взгляд от приборов на лобовое стекло. Там не было ровным счётом ничего. Даже безлунной ночью в облаках всегда есть просветы, линия горизонта, хотя бы мутный свет звёзд. Сейчас же — глухой чёрный экран, будто кабину вывели в ангар и забыли включить свет.

— Может, мы в облаках, — сказал он вслух. Голос звучал неуверенно.
— В облаках? — Второй пилот поднял глаза. — На такой высоте? И без турбулентности? Да и радар пустой.
— Электромагнитная буря, — предположил Сергеев. — Солнечная активность, плазменные слои… бывает.
— Тогда должны быть помехи.
— Ну вот и есть, — он постучал пальцем по включенной рации, где шелестела только тишина.

Он сам понимал: не убеждает. Всё равно внутри скреблась мысль, что это не похоже ни на один сбой, с которым он сталкивался за двадцать лет.

Второй пилот наклонился к боковому окну, прижался лбом к стеклу.
— Слушайте… а может, это снеговые поля внизу? Мы просто их не видим?
— Снег не такой, — покачал головой Сергеев. — Снег чуть белеет в темноте. А это… чёрное.

Он замолчал.

Они оба сделали то, что всегда делали в сомнительных ситуациях: проверили приборы ещё раз. Курс — ровный. Высота — стабильная. Горючее — в норме. Моторы — как часы. Всё работало, кроме того, что за стеклом не было мира.

— Понимаете, — сказал второй пилот тихо, — если бы там была гроза, я бы это понял. Если бы там был океан, тоже. Но это же не ночь. Ночь всегда чем-то дышит.
— Дышит, — согласился Сергеев. И снова уставился в чёрную пустоту.

Он пытался сказать себе: мы просто потеряли ориентиры, сейчас выйдем на маяк, будет посадка, всё как всегда. Но слова не выстраивались в голове. Как будто пустота снаружи заглушала и слова тоже.

В конце концов он потянулся к микрофону. Но сказал в салон не «всё в порядке» — язык не повернулся.
— Уважаемые пассажиры, — произнёс он глухо. — Мы продолжаем полёт. На данный момент навигационные средства временно недоступны, но самолёт работает штатно. Экипаж контролирует ситуацию.

Он отпустил кнопку.

В наушниках снова зашипела тишина. А снаружи чёрная стена продолжала держать их в себе, будто ждала, когда топливо иссякнет.

***

Громкая связь щёлкнула и умолкла. Секунду стояла тишина, густая, как в подвале. Потом в ней что-то треснуло. Не в приборах — в людях.

Сосед справа резко закрыл журнал и сунул его в карман сиденья. Лицо его вытянулось, глаза блестели.
— «Штатно»… слышали? — сказал он громко, даже слишком. — А что это значит, «навигаторы недоступны»? Мы что, заблудились?
Никто не ответил. Но головы вокруг повернулись.

Через проход девушка в свитере с зайцами вдруг спрятала телефон в сумку и заплакала. Не громко, без истерики, а как-то сухо, с дрожью. Соседка рядом, совсем незнакомая женщина, протянула ей салфетку. Та взяла и сжала в кулаке, не вытирая глаз.

На пару рядов впереди мужчина в дорогом костюме нажал кнопку вызова стюардессы. Когда та подошла, он заговорил слишком громко:
— Объясните мне, что значит «временно нет навигации»? Я требую связаться с землёй! У меня пересадка, понимаете? Весь график летит к чёрту!
Стюардесса наклонилась, что-то шепнула, но он только отмахнулся. Голос у него дрожал, и Игорь подумал: боится. Но прикрывается злостью. Так удобней.

Молодая мама, та самая, что недавно укачивала ребёнка, теперь сидела с прямой спиной и гладила его по голове. Гладила слишком часто, будто от её ладони зависела его жизнь. Глаза у неё были сухие, настороженные.

А сзади, в хвосте, кто-то тихо смеялся. Смех нервный, тонкий, слишком длинный.

Игорь смотрел на всё это и чувствовал, как в груди поднимается странное, липкое спокойствие. Вот они, люди. Настоящие. Кто-то кричит, кто-то плачет, кто-то держится за ребёнка, будто за спасательный круг. Маски сползают быстро. И, может, это даже честнее, чем та болтовня про куртки и цены на часы.

Он подумал, что, наверное, именно так выглядело бы его собственное лицо, если бы он смог увидеть его со стороны. Но стекло окна теперь отражало только тьму.

Игорь сидел, сцепив пальцы на коленях, и чувствовал, как вокруг оголяется что-то, давно прячущееся за улыбками и фразами «всё нормально».

Сосед, который ещё десять минут назад шутил про часы, теперь дышал часто, будто после бега, и в этом дыхании слышался настоящий ужас. Мужчина в костюме продолжал спорить со стюардессой — голос его срывался на визг, и в нём уже не было ни грамма деловой уверенности. Девушка в свитере, та, что хихикала над телефоном, закрыла лицо ладонями и только качала головой: нет, нет, нет…

Ребёнок заплакал. Мать прижала его к груди, раскачивалась всем телом, как будто сама собиралась уложить себя спать. Никто не шипел на неё «успокойте ребёнка» — наоборот, несколько человек обернулись с каким-то странным облегчением: детский плач звучал по-человечески, он был доказательством, что мир всё ещё настоящий.

А сзади смех всё не утихал. Мужчина, судя по голосу молодой, смеялся надрывно, и смех этот был заразителен в худшем смысле. В нём слышался не юмор, а паника, застрявшая в горле. Кто-то попросил его замолчать, он только громче расхохотался.

Игорь смотрел, и внутри что-то переворачивалось. Вдруг вспомнилось, как отец, ещё живой, сидел у кухонного стола, крутил в руках ключи от машины и говорил, что ненавидит дальние поездки. «Человек в дороге словно всегда голый», — сказал он тогда. Смысл этих слов дошёл до Игоря только сейчас. В самолёте все были голые: без привычных масок, без защиты.

Он смотрел, как в салоне с людей сползают маски. Смех в хвосте стал хриплым, истеричным, сосед справа тяжело дышал, девчонка в свитере закрыла лицо руками. Всё это было предсказуемо — так, наверное, ведут себя пассажиры любого рейса, если им скажут, что навигация «временно недоступна».

И вдруг — как щелчок внутри — вспомнился перрон. Как вчерашний школьник ехал в столицу поступать в МГУ. Он, молодой, с рюкзаком и дурацкой курткой, мать машет ему рукой и говорит: «Ну всё, жди нас к обеду».

Игорь дёрнулся, потряс головой. Что за обед? Какая чушь. Мать никогда так не говорила. Он вспомнил точно: её последняя фраза была «Береги себя». Он тогда ещё подумал, что прозвучало чересчур серьёзно, как предчувствие.

Теперь же память подсовывала совсем другое, и от этого по спине побежали мурашки. «Жди нас к обеду» — те же самые слова, что только что в салоне повторили две незнакомые женщины с одинаковой интонацией.

Он посмотрел на чёрный иллюминатор, и почувствовал: темнота в окне смотрит не на него, а сквозь него.

***

В кабине стояла вязкая тишина, лишь гудели моторы и шуршали вентиляторы. Сергеев смотрел на индикаторы топлива: стрелки уходили вниз, как песок в часах. Полтора часа — и всё.

— Командир, — заговорил второй пилот, голос был хриплым, будто он весь вечер кричал. — Мы должны решать.
— Решать что? — отозвался Сергеев, хотя прекрасно понял.
— Мы висим на трёхстах двадцати, по прибору. Но если прибор врёт… может быть, мы в пяти километрах от земли. А может — в километре. Если пойдём на снижение, а там горы…
— Горы, — повторил Сергеев. — А может, океан. А может, ничего.

Оба замолчали. В наушниках шипела та же стерильная тишина, что и час назад. Ни одного голоса, ни одного дальнего диспетчера.

— Топлива хватит на час, может, чуть больше, — сказал второй пилот. — Потом… мы всё равно упадём.
— Я знаю, — ответил Сергеев.

Он встал, потянулся к боковому окну, вгляделся в стекло. Глаза упрямо искали хотя бы тень облака, отблеск звезды, линию горизонта. Там была та же чёрная масса, плотная, бесконечная.

— Смотрите, — вдруг сказал второй пилот и постучал пальцем по прибору вертикальной скорости. — Он показывает ноль. Ноль уже двадцать минут. Мы вообще снижаемся? Летим?
Сергеев ничего не ответил. Он понимал: приборы держат картинку для того, кто в неё хочет верить. Но что за этой картинкой — никто не знал.

— Если мы пойдём вниз, — сказал он наконец, — у нас есть шанс нащупать землю. Если не пойдём… топливо сгорит. Шанса не будет совсем.
— Это рулетка, — выдохнул второй пилот.
— Да. Но без снижения у нас нет даже рулетки.

Они переглянулись. В глазах второго пилота было то самое, что Сергеев видел у пассажиров, когда те впервые попадали в сильную турбулентность: понимание, что ты ничего не решаешь. Только теперь это понимание сидело и в пилотской кабине.

Сергеев потянулся к микрофону, включил связь с салоном. Не профессионально, но он должен как-то предупредить. Пассажиры ведь тоже люди. Они имеют право знать.
— Уважаемые пассажиры, — сказал он, чувствуя, как уходит воздух из лёгких. — Экипаж готовит снижение. Это единственный возможный манёвр, чтобы найти землю и выйти на посадку. Просим всех сохранять спокойствие и пристегнуть ремни.

Он отключил микрофон и прикрыл глаза на секунду. Единственный возможный манёвр, — повторил он мысленно. А сам понимал: возможный — не значит безопасный.

***

Голос капитана прозвучал неожиданно чётко, без треска, и потому слова упали в салон как камни: «Экипаж готовит снижение. Это единственный возможный манёвр, чтобы найти землю и выйти на посадку. Просим всех сохранять спокойствие и пристегнуть ремни».

Потом тишина. Ни шороха журналов, ни кашля.

Первой вскрикнула девушка через проход. Та самая, в свитере с зайцами.
— Что значит найти землю? — спросила она, глядя прямо перед собой. Голос у неё был высоким, будто детским.

Сосед Игоря поднял руки, будто сдавался:
— Вот и всё. Они сами не знают, где мы.

Ребёнок впереди заплакал. Мать прижала его к груди, но теперь гладила не успокаивающе, а отчаянно, как будто пыталась спрятать в себе.

Сзади снова раздался смех. Тот самый молодой парень, что до этого хохотал, теперь буквально задыхался от смеха. Кто-то крикнул ему «заткнись!», и он, не прекращая, ударил ладонью по спинке кресла. Смех звучал неестественно, как у игрушки с заевшей пружиной.

Игорь смотрел на всё это, и внутри его было странное спокойствие. Будто чужие маски падали на пол, а он — единственный, кто остался в них прежний. Хотя и понимал: маска у него тоже есть, просто он пока не знает, когда она сорвётся.

Он поймал себя на мысли, что видит в этих людях черты знакомых: сосед с журналом напоминал двоюродного брата, когда тот впервые узнал про рак. Мужчина в костюме — начальника, который всегда кричал, когда боялся провала. Смеющийся парень — самого Игоря, лет двадцать назад, когда он боялся экзаменов, а прятался за нервным смехом.

Мы все одинаковы, — подумал он. — Только без масок страшно на себя смотреть.

Он вспомнил мать. Её лицо на перроне. И опять это странное: «Жди нас к обеду». Игорь тряхнул головой — нет, она сказала иначе. «Береги себя». Но память упрямо вставляла чужие слова в знакомый эпизод, и от этого всё вокруг казалось ещё менее реальным.

***

Сергеев выдохнул и, не отрывая глаз от пустоты за стеклом, двинул рычаг. Самолёт послушно опустил нос, и привычный гул стал чуть плотнее. Второй пилот следил за приборами — те показывали нули. Цифры упирались в одну линию и будто застыли.

— Мы снижаемся? — спросил он, больше у самого себя.
— Должны, — ответил Сергеев. — Если тягу убавил — значит, идём вниз. Вопрос в том, куда.

Они ждали, что в темноте появится первое отражение. Обычно это огни: деревня, дорожный фонарь, красные точки трассы. Потом — пятна облаков. Сейчас не было ничего. Только бесшумная чернота, которая тянулась, как плёнка.

— Может, мы уже под облаками? — снова попытался второй пилот.
— Под облаками тоже светится, — сказал Сергеев. — Даже снег светится.

Он говорил сухо, не поднимая головы. Держал штурвал обеими руками, словно тот был не рычагом, а перилами, за которые он ухватился, чтобы не упасть.

Минуты тянулись. Стрелки топлива ползли вниз. Дисплей на секунду мигнул — словно хотел показать что-то, но тут же вернулся к нулям. В шлемофонах промелькнула тень звука: «д…», и всё.

И вдруг внизу появился разрез. Не линия огней, не свет города — полоска серого, как трещина в стене. Она шла параллельно курсу и медленно расширялась. Сергеев даже не понял, радуется он или больше боится. Потому что эта «земля» не выглядела землёй. Скорее — плоская поверхность, слишком ровная, словно кто-то нарисовал её карандашом.

— Есть! — выдохнул второй пилот. — Вижу, командир!
— Тише, — сказал Сергеев.

Он выровнял машину. Автопилот выключили уже час назад. В нём не было никакого смысла в отсутствие навигации. Теперь всё было на руках. Самолёт слушался, но слишком охотно. Управление стало лёгким, как у игрушечного планёра. Слишком лёгким. Каждый миллиметр движения штурвала отзывался рывком, и приходилось удерживать машину, будто бешеную лошадь.

Полоса возникла снизу внезапно — ещё секунда, и они врежутся. «Закрылки тридцать», — сказал он. Голос казался чужим, металлическим. Второй пилот послушно потянул рычаги. Шум изменился, стало тише.

Шасси вышли с глухим ударом. На миг показалось: слишком рано, мы ещё в воздухе. Но вот вибрация, глухой толчок, и колёса коснулись чего-то, что сопротивлялось, как поверхность воды. Самолёт провалился сантиметров на двадцать, подпрыгнул — и уже катился, уверенно, как будто действительно под шасси есть бетон.

Сергеев держал курс. Ладони прилипли к штурвалу, он боялся его отпустить: если отпущу, всё исчезнет. Но полоса сама шла под ними, лампы вспыхивали одна за другой, выстраиваясь в правильный ряд. Не тот, что он помнил, но достаточно похожий, чтобы поверить.

Они затормозили. Двигатели перешли в рёв реверса и стихли. В кабине воцарилась тишина — настоящая, без помех. Только биение крови в висках.

Второй пилот откинулся в кресле, выдохнул.
— Сели. — Он сказал это так, будто сам себе не верил.
Сергеев кивнул.
— Сели, — повторил он. — Дальше видно будет.

***

Игорь почувствовал, как самолёт клюнул носом. Совсем чуть-чуть, но достаточно, чтобы живот дёрнулся, будто кто-то резко дёрнул ковёр из-под ног. Гул двигателей стал гуще, и в этой густоте не было ни единого сбоя, ни привычного перепада давления, от которого всегда закладывало уши. Он впервые поймал себя на мысли: а что, если мы действительно падаем, а звук только продолжает крутиться, как запись?

Сосед Игоря смотрел в одну точку и шептал:
— Главное — шасси… только бы шасси.

Громкая связь снова ожила.
— Экипаж приступил к снижению, — сказал голос. — Прошу сохранять спокойствие. Мы ищем ориентиры.

«Ищем». Слово упало в уши, как камень в воду. Игорь закрыл глаза. Ищем что? Землю? Город? Меня? Он представил сына, как тот сидит перед компьютером, ждёт звонка, и почувствовал, как в горле встаёт ком.

Самолёт вдруг дёрнуло сильнее. Вода в стакане хлестнула через край. У кого-то вырвался крик. Девушка в свитере с зайцами зажмурилась, прижав ладони к вискам. В глубине салона снова раздался смех — теперь его было трудно отличить от плача.

Игорь открыл глаза. За окном пустота вдруг треснула: прямо под крылом прорезалась светлая полоска. Сначала тонкая, как царапина на чёрной плёнке. Потом шире. Она тянулась под ними, расширялась, становилась похожа на бетонную полосу. Только слишком ровную, слишком прямую.

Колёса ударили о землю, или о то, что вместо неё. Самолёт подпрыгнул, снова ударился. Люди ахнули, кто-то вскрикнул. Но потом машина пошла ровно, с привычным скрежетом тормозов. Игорь почти не поверил — сели.

Когда самолёт затормозил окончательно и замер, салон наполнился странным молчанием. Обычно в такие минуты люди хлопали, кто-то шутил, кто-то хватался за телефоны. Здесь никто не хлопал. Все молча встали, взяли вещи и один за другим двинулись к выходу.

Телетрап переходил в длинный коридор. Игорь шагнул в него и понял, что здесь слишком тихо. Плитка блестела. Лампы висели ровными белыми пятнами. Указатели были на месте. Но людей не было — только их тени, которые растворялись в боковых дверях.

Очередь шла спокойно. Девушка в свитере свернула в первый же проход, не оглянувшись. Мужчина в костюме ушёл вправо, шаг уверенный, будто его действительно ждёт пересадка. Женщина с ребёнком прошла дальше. Дверь перед ними разъехалась, и они пропали в мягком свете, как в вате. Сосед Игоря, зажав журнал подмышкой, свернул влево. Он даже не повернул головы.

Игорь шёл прямо. Колёсики чемодана стучали о швы плитки. Эхо отзывалось с задержкой, точно кто-то рядом повторял его шаги. Мысли бежали и глохли. Завтра переговоры. Подписи. Ужин. Сын. Кино. Название так и не вспоминалось, и от этой пустой дырочки в памяти вдруг стало больно, как от занозы в языке. Он попытался вспомнить мать у перрона. «Береги себя», сказала она тогда. Конечно, так. И всё же внутренний голос упорно подсовывал другое, дурацкое: «Жди нас к обеду». Он мотнул головой, как от назойливой мухи.

Коридор длился и длился, пока не закончился внезапно. Дверь открылась сама. Зал прилёта был огромным и пустым. Табло мерцало строками, буквы казались знакомыми и чужими сразу. Ряды пустых кресел стояли ровно. Ни голоса, ни кашля, ни шороха пакета. Только его шаги.

Он сделал ещё один шаг. Чемодан мягко стукнулся о плитку и послушно замолк. У выхода стояли двое. Отец — прямой, чуть моложе, чем должен быть. Пальто коричневое, воротник поднят, как он любил. Мать — совсем не седая, платок сбился на плечо. Улыбка не из прошлого и не из сна, а из сегодняшнего дня. Они смотрели так, как смотрят те, кто действительно ждал.

Игорь остановился и наконец перестал думать. Всё, что можно было объяснить, он объяснил себе раньше, в пути. Теперь не осталось слов, только воздух. Он сделал шаг к ним.

Мать сказала тихо, как дома, когда он приходил из школы:
Ты как раз к обеду, сынок.

.