Дедовы цвета

                Дедовы цвета
Деда я помню руками. Шершавыми, в цементной пыли и вечных ссадинах, пальцами, которые могли так нежно держать стакан с чаем, что казалось, он обнимает его тепло. И глазами. Выцветшими до цвета дождевой воды, но зоркими до последнего дня.

Мама называла его упрямым стариком, когда он отказывался переезжать из своего бревенчатого дома на окраине города в нашу уютную «хрущёвку». А я просто приезжал к нему на лето. Мир там пах смолой, старыми книгами и остывшей печной золой.

В тот день я, гордый семиклассник, разложил перед ним новую коробку с тремя дюжинами карандашей. «Химия», — брезгливо хмыкнул он, тыча пальцем в яркую этикетку. — «Настоящий цвет не имеет названия. Он имеет историю».

Он взял один из карандашей, помеченный как «изумрудный», и положил рядом с пожухлым листом лопуха у крыльца.
— Этот твой… изумруд. Он крикливый и пустой. А это цвет тайги в полдень, когда солнце бьёт в самую её глушь. Цвет силы. Цвет покоя.

Я засмеялся:
— И как же он называется?
— Никак, — отрезал дед. — Он просто есть.

Он вёл меня по его миру, как по карте сокровищ, где кладами были оттенки.
— Смотри, — он указал на просочившийся сквозь щель в ставне солнечный луч, падающий на половик. — Это цвет бабушкиного платка. Того, шёлкового, в котором она на танцы бегала. Не желтый, не песочный. Это цвет её смеха.

Он поднял с земли обломок кирпича.
— А это… цвет моей злости. Таким стало небо в сорок третьем под Ржевом. Глиняным, тяжёлым, рваным. Таким оно горело. Не «красным», нет. Цвет войны. Запомни его. И постарайся больше никогда не видеть.

Мы подошли к старому колодцу-журавлю. Дед зачерпнул воду в жестяную кружку и подал мне.
— Видишь? Цвет глубины. Холодный, чистый, бездонный. Таким был глаза у твоего отца, когда он маленький был. Таким стал и у тебя.

Я смотрел на воду, на своё отражение, и мне казалось, что я вижу не просто воду, а время.

Вечером мы сидели на крыльце. Небо на западе полыхало алым.
— Красивый, — выдохнул я.
— Это не просто «красивый», — поправил дед, закуривая самокрутку. Дым смешался с сумерками. — Это цвет прощания. Таким бывает небо, когда провожает солнце. Таким был свет в окне больницы, где я прощался с твоей бабкой. Таким стал каждый мой вечер после неё. Горький и сладкий одновременно.

Он повернулся ко мне, и его водяные глаза стали неожиданно  твёрдыми.
— Всё придумали за нас. «Синий», «зелёный», «оранжевый». Сложили мир в коробку с тридцатью шестью карандашами и думают, что позна;ли его. Не верь им. Твои чувства — вот твоя палитра. Твоя память — вот твой единственный настоящий цвет.

Я уезжал на следующий день. Он стоял у калитки, прямой и сухой, как щепка. И махал мне рукой на прощание. Цвет его рубахи на фоне бревенчатой стены я бы назвал «цветом стойкости». Цветом одинокого дуба во поле. Цветом ожидания.

Он умер той зимой.

Теперь я сам стал взрослым. У меня есть свои дети и большая коробка карандашей на сто двадцать цветов. Но когда моя дочь тянет к небу пальчик и говорит: «Смотри, папа, голубое!», я опускаюсь на корточки и тихо говорю ей на ухо:

— Это не просто голубое, дочка. Это цвет дедовых глаз, в которых утонуло самое чистое небо. Это цвет прощания, которое не стало вечным. Это цвет нашей памяти о нём.

И я учу её не названиям, а чувствам. Потому что дедовы цвета — это не то, что можно увидеть. Это то, что нужно помнить. Сердцем.