Базальтовый Ткач

Из так называемого «Зерцала Пустыни», апокрифического текста, найденного в монастыре Святой Екатерины и приписываемого некоему Серапиону, монаху-картографу.

Я составлял карты земель, которые лежат за Мертвым морем, в краю, где сам воздух сух и древен, как кости пророков. Там, в сердце каменистой пустыни, где скалы от жара трескаются со звуком, похожим на тихий стон, я наткнулся на уединенное становище кочевников. Они и поведали мне о деве по имени Саломея и о твари, которая ее коснулась. Тварь эту они называют Базальтовым Ткачом.

В бестиариях вы не найдете его изображений. Он не из плоти и крови. Мудрецы говорят, он – осколок затвердевшей ночи, геологическая сущность, которая пробуждается раз в тысячелетие, когда луна и звезды выстраиваются в узор, повторяющий трещины в земной коре. Он не имеет облика, но имеет форму: движущийся узел тьмы, граненый, как нешлифованный обсидиан, но поглощающий свет, а не отражающий его. Его конечности – не лапы и не щупальца, а кристаллические разломы, которые разворачиваются и складываются в пространстве беззвучно, с математической точностью.

Саломея, девушка с глазами цвета высохшей полыни, однажды в сумерках пошла к колодцу, единственному на три дня пути. И там, у остывающих камней, она увидела его. Ткач не напал на нее. Он медленно развернулся, и из самой его сердцевины, из угольно-черной пустоты, потянулись тончайшие нити. Нити эти, как рассказывали старики, были не из паутины или шелка. Они были сотканы из того, чего нет. Из самой возможности.

Одна нить пахла морской солью и дальними странами – то была жизнь, в которой Саломея стала женой капитана и увидела города, имена которых звучат как музыка. Другая несла прохладу мрамора и шелест пергамента – жизнь, где она была ученой в великой библиотеке и знала больше, чем цари. Третья была теплой и пахла свежим хлебом и детскими волосами – жизнь, где она стала матерью большого и шумного семейства.

Ткач не опутывал ее тело. Он плел свою сеть прямо в ее сознании, показывая ей не воспоминания и не мечты, а детальные, прожитые до последней секунды полотна ее не случившихся судеб. Она чувствовала на губах вкус вина, которого никогда не пила, слышала смех детей, которых никогда не рожала, ощущала кожей прикосновения мужчины, которого никогда не встречала. Она прожила сотню жизней за то мгновение, пока смотрела в его граненое, слепое ничто.

Когда соплеменники нашли ее, она сидела у колодца, держа в руках пустой кувшин. Физически она была невредима. Но ее глаза… В них больше не было пустыни. В них отражались огни сотен городов, блики десятков морей, мудрость тысяч непрочитанных книг.

— Я видела все, чем могла бы стать, — прошептала она своему отцу, когда тот привел ее в шатер. — И все они были прекрасны. Каждая из них была настоящей.

С того дня Саломея перестала есть и пить. Но она не умирала от голода. Она умирала от изобилия. Ее единственная, настоящая, текущая жизнь — с ее жаждой, пылью, скудным бытом — стала для нее невыносимо блеклой, фальшивой и тонкой, как выцветшая тряпица в сравнении с роскошными гобеленами ее утерянных возможностей. Ее душа, отведавшая всех плодов с древа вероятностей, больше не могла довольствоваться одним-единственным.

Она не была проклята. Она была отравлена. Отравлена собственными призраками — призраками тех, кем она не стала. Базальтовый Ткач не крадет жизнь. Он крадет ее ценность, ее единственность. Он не убивает тебя. Он показывает тебе столько твоих «я», что то, которое дышит и ходит по земле, просто рассыпается в прах от осознания своей ничтожности.

Последнее, что она сказала, глядя сквозь стену шатра на звезды:
— Как же мне теперь выбрать один-единственный вздох, когда я помню их все?

И я понял, что есть чудовища, которые не разрывают плоть, а расплетают душу. И их дар страшнее любого клыка. Они не отнимают у тебя жизнь. Они отнимают у тебя причину ее проживать.