Глава 10. Синдром Стендаля

Люди мы все разные. Один зайдёт в Дрезденскую галерею, посмотрит на Сикстинскую мадонну, перед которой Достоевский бился в припадке, или прочтёт того же «Идиота» и скажет: «И чо? И чо дальше?»
А тот же Федор Михайлович упадёт, где стоял перед юной Мадонной, потом встанет, пройдёт пару шагов, увидит, допустим, «Мертвого Христа» Гольбейна Младшего и опять забьется в конвульсиях.
А кто-то при виде «Утра в сосновом лесу» Шишкина или живого битла впадёт в экстаз, ступор, потрясение, сравнимое с принятием тяжелых наркотиков. Словом, впадёт (любимое словечко Мамардашвили) в неадекватное состояния.
Эту реакцию называют —  Синдром Стендаля или Флорентийский синдром — психогенная реакция, характеризующаяся частым сердцебиением, головокружением и галлюцинациями, которые вызывает стресс от эстетических переживаний, будь то искусство, женщины или красоты природы.
Термин предложен итальянским психиатром Грациэллой Магерини (не закреплён в профессиональной литературе и не включается в научные классификации), выпустившей в 1989 году книгу, где она изложила истории более чем ста гостей Флоренции, переживших подобный приступ. На основе свих исследований Магерини сдала ввод, что не только Флоренция может вызвать данный синдром, но и просто очень красивые места, природа и даже животные, например, слоны.
Марегини также заметила, что большинство из той сотни представляли одинокие люди с классическим или религиозным образованием. Попутно она сделала несколько расистский вывод, что жители Северной Америки и Азии не подвержены синдрому, а у итальянцев давно выработался иммунитет, так как они атмосферу прекрасного впитывают с молоком матери. Главные же «виновники» флорентийского синдрома — картина Боттичелли «Рождение Венеры» и статуя «Давид» Микеланджело.
Синдром, как можно догадаться, назван в честь Стендаля (23 января 1783 —  23 марта 1842), настоящее имя —  Мари-Анри Бейль, французский писатель, философ и психолог по призванию —  первый в мире знаток любовной механики. И получил этот синдром его славное имя не случайно, поскольку  более яркого и чистого примера подобного феномена отыскать в мировой истории трудно.
Бейль боготворил Наполеона, даже принял масонство, пошёл за своим кумиром в Россию, «воевал» Смоленск, Вязьму, Оршу, правда, как интендант, то есть «и руки его чистые и праведны душа», как поёт Окуджава. При переправе через Березину большая часть его фронтовых записок утонула. Возможно, кото-то их выловил ниже по течению. Был ли среди этих счастливчиков граф Лев Николаевич Толстой, история умалчивает, однако его описание Бородинского сражения глазами ошалевшего Пьера вызывает смутные сомнения. Толстой, впрочем, и сам не скрывал, что без «Красного и белого» (романа, а не французского сухого) он не смог бы написать сцены Бородина в романе «Война и мир». Весь этот грандиозный проезд и панораму сражения (движущуюся панораму) глазами одного человека.
Бейль принимал участие в битве при Ватерлоо, а такие сражения (128 000 против 700 000)— с конями, ядрами и кремневыми ружьями, как и дуэли линкоров в первую мировую, — уникальные и ушедшие перфомансы мировой истории. Подобный опыт, пересказанный гением, не может быть сконструирован искусственно другим гением, даже если он отстреливался из пушек от французов и англичан в Севастополе.
После падения Бонапарта, будущий романист вышел в отставку и уехал в Италию. Там и начал писать новеллы, романы, в перерывах принимая препараты ртути, видимо маркитантки той великой войны не прошли для него бесследно. Как масона и карбонария вскоре его взяли на карандаш, и Бейль  вернулся в Париж и взял псевдоним, под которым и вошёл в мировую литературу.
Необходимо уточнить, что своим бессмертием Стендаль во многом обязан другому гению Франции. Нет, без сомнения, признания автора «Воны и мира» тоже многого стоят, и все-таки без заступничества Бальзака перед Вечностью, вряд ли бы мы знали такого французского классика, как Стендаль.
Когда в свет вышел роман «Пармская обитель», то ни парижские буржуа, ни так любимая Бальзаком аристократия, ни даже критика, роман «ниасилила патамушта многабукф и войнаимир». Равнодушие и близорукость Парижа взбесила вчерашнего провинциала. И этот тучный господин, который никогда не заморачивался критическими опусами и не отвечал на письма читателей мужчин, даже если это сам старик Гетте рассыпается в комментах по поводу «Шагреневой кожи», взял да как размахнулся страниц эдак на сто — и все про то, какого гения приобрела Франция в лице Марии-Анри Бейля, менее малоизвестного как Стендаль — («Этюд о Бейле»).
Бальзак не просто пересказывает «Пармскую обитель», он смакует каждую страницу, пускается в грандиозные обобщения, превозносит роман до небес, провозглашает Стендаля главой натуральной школы и заканчивает свой опус мыслепадом честных, если не сказать, жестких советов. Словом, отзывается о неизвестном, современном ему романисте, словно из далекого будущего, словно воспаленный прозрением, что одного из блистательных гениев Франции ожидает лишь посмертная слава.
Разве что Достоевский столь же экзальтированно отзывался о чужом творчестве. Но и Достоевский не открывал имен. Он воспел в своих статьях и письмах классику — от Гомера до Пушкина.
Так вот что самое интересное, пройдя горнило самой страшной бойни 19 столетия, Стендаль, остался таким же, «как до нового кинофильма», по выражению мудрейшего БГ, а спустя много лет, насмотревшись на «Давида Микеланджело» и «Рождение Венеры» Боттичелли в галерее Уффици и, завершив свое турне базиликой Санта кроче (Святого креста), где обрели вечное успокоение половина великих граждан Флоренции —  от Микеланджело до Макиавелли, вдруг едва устоял на ногах: «Сердце моё забилось чаще, жизненные силы вдруг иссякли, у меня не получалось сдвинуться с места. Я боялся упасть».
***
Время буксовало и медленно останавливалось. Взявшись за руки, мы смотрели, как по небу, словно барашки по поверхности воды, плывут корабли. Лес приблизился к нам вплотную, поглотив женщину с палочкой. Я скосил глаза и застал характерный жест сухой кисти и голубыми прожилками. На запястье — с кожаные фенечки. Дальше я боялся поворачивать голову. И тут я услышал голос Абрам.
— Похоже на Шишкина!
— Маша? Это ты?
— Непостижимость и величие Творца, сотворенной им жизни, проявляется уже в том, что даже маленький ее кусочек такой простой формы, даже краешек леса — сама непостижимость…
— Да! Это ты!
Наконец, я заставил себя повернуть голову. Абрам сидела в одном купальнике, откинув назад голову и закрыв глаза.
— Черт возьми! Как я рад тебя видеть!
Но она меня, точно не слышала и продолжала говорить, водя в воздухе одной рукой, как дирижер.
— …и нужен гений художника, нужны годы учения, кропотливого труда, долгая подвижническая жизнь, чтобы хоть в ничтожной степени, хоть на одну триллионную в триллионной степени, но передать вселенскую мощь и неисчерпаемость Того, кто сотворил эти дебри, эту чащу, этот космос ветвей, и хоть на крошечный, человеческий шаг, но как-то приблизиться к этой визитке Бога.
Абрам привстала и начала озираться по сторонам.
— Где мы?
— Не волнуйся.
Я взял ее за руку, но она истерично вырвалась. Впрочем, как всегда.
— Что у меня на пальцах? И на животе?
— Ничего там нет.
— Там — пятна!
— Какие там могут быть пятна?
— А это?!Это?
— Это — знаки.
— Нет ничего тотальнее знака!
— Это знаки любви.
— Но они убегают!!!
— Потому что ты их все время стряхиваешь!
Выходов с озера было с десяток. Сопровождаемые эльфами, мы долго искали нужный, пока Абрам, напугав до смерти черную женщину своими пассами и в очередной раз отряхнув с пальцев пятна, не исчезла черном провале между кустов акации. Не задумываясь, я последовал за ней в Темноту. Эльфы отстали, а Абрам, каким-то образом, опять обернулась в Волкову.
«Так и будем теперь мерцать?» — подумал я.
Я не понимал, что мы делаем в этом супераутентичном гадюшнике. Пол был заплеван и испачкан, как шкура гигантского леопарда. Перед нами стояла пустая бутылка водки и початая бутылка шампанского.
— Ты как? — спросила Волкова.
— Полет нормальный. Настроение рабочее. Бутылки, как из какого-то рассказа Антоши Чехонте.
— Что это с тобой было, Антоша?
— Не бери в голову.
— Нам пора на платформу.
— Не пойду!
— Боишься Туда упасть?
— В детстве боялась, а потом мама сказала, что Там есть куда спрятаться.
— Главное не хвататься за контактный рельс.
— Какой же ты умный!
У Волковой с рудом шевелился язык. Волкова стала осматривалась по сторонам, пытаясь еще что-то сказать, но не решалась и только указывала рукой, то туда, то сюда.
В гадюшник зашла парочка глухонемых, и, жестикулируя, направилась к прилавку.
— Ты видел? — сказала Волкова. — Нет, ты видел Это?
— Я вижу то же, что и ты. Главное, держись за меня.
— Нет, ты видел? Они со мной говорили!
— Это ребята из Загорска. Они нам еще и споют.
- Голуби летят над нашей зоной… - затянули мы.
Откуда-то взялись Глеб и Митяй.
— Вот вы где, бородыги! — сказал Митяй. — Мы вас потеряли!
— Как он меня назвал?
— Где вас носит?
— Нет, как он меня назвал?
— Это вас где носит! — сказал Глеб.
— Молодец, что догадался позвонить, — сказал Митяй. — Ну, вы хороши!
— Вы как? — спросил Глеб.
— Чуть пьяны, а значит — вечны! — сказал я тоном поэта.
— Слышал, Митяй, они чуть пьяны.
— Я обычно все слышу. Если клиент считает, что он трезв…
— Нет! Хорошо, догадались позвонить!
Они вывели нас на улицу. Там было темно.
— Это мои ноги? — сказала Волкова. — Какие послушные! Почему они разговаривают?
— Это — физические лица, — сказал я.
— Мы давно ходим пить, есть, писать и какать, — сказала Волкова.
— Ну, вы хороши! — сказал Глеб.
— Какой ты сердитый, дядя! — сказала Волкова недобро.
— Фамилия у меня такой.
— Дядя, дай патироску! — Волкова сменила тон на просящий.
— Не положено.
— Виновата!
— Нет! Вы, правда, хороши! — сказал Митяй.
— Ты батюшка или Нестор Махно? — спросила Волкова, кокетничая.
— Он — Рембо. Первая кровь, — сказал Глеб.
— Болван он! Вот он кто! — Волкова закатилась.
— Вы что пили?
— Как обычно! — сказал я — Северное сияние.
— Какое сияние? — не понял Митяй. Он был слабоват в искусстве сомельё.
— Северное, — сказал Глеб. — Шампанское символизирует космический ветер, а водка — магнитное поле Земли.
Возле нас остановилась копейка. Глеб и Митяй переговорили с водителем и стали загружать нас с Волковой в салон.
— Так вот оно какое небо в алмазах! — завопили мы с Волковой хором.
Волкову они усадили на заднее сиденье, между собой, а я оказался рядом с водителем.
— А почему нас рассадили? — возмутилась Волкова. — А! Ты пять убежал от меня за другую парту!
Всю дорогу она крутила головой по сторонам и что-то шептала.
Огни за черным окном слились в сплошные линии. Волкова ткнула меня в спину. Я обернулся. Волкова показала рукой в окно. По ее губам я прочёл: «Смотри!» Я посмотрел. По всей длине дома полыхала надпись: «Подвиг народа бессмертен!»
— Какая скорость? — спросила Волкова.
— Шеф, тут некоторые особы интересуются, с какой скоростью мы едем.
Шофер молча улыбнулся, но ничего не ответил.
Я обернулся.
— По-моему, мы не едем, мы летим!